лась под  резинку  моих  пижамных  брюк,  ее  пальцы
гладили и ласкали меня.
   Если  бы  я  бодрствовал,  то  оттолкнул  бы  ее,  но  меня   одолели
эротические сны, несомненно, навеянные ее лаской, и  теперь  эти  теплые
сладостные прикосновения казались  продолжением  моих  видений.  Я  лишь
успел подумать - она ведь  шлюха,  "puta",  но  потом  ее  рука  сжалась
крепче,  задвигалась  быстрее,  и  мое  сознание   затуманилось.   Мария
перебралась со своей постели на мою, и я вскинул руки, но  не  оттолкнул
ее прочь, а привлек к себе и сорвал с нее ночную рубашку.
   Мария приподнялась надо мной, ее волосы  рассыпались  по  щекам.  Она
потянула вниз мои брюки. На секунду свежий ночной воздух ошеломил  меня,
но лишь на мгновение - и вслед за теплом ее  ладоней  я  ощутил  жар  ее
тела, ее ног. Мы мягко, но быстро задвигались, не произнося ни слова, не
соприкасаясь губами. Мария оседлала меня,  выгнув  спину;  на  ее  груди
выступили капли испарины, блестевшие при каждой вспышке молнии. Я уже не
различал ударов грома, его заглушали толчки крови  в  ушах.  Мое  сердце
яростно забилось, окружающий мир расплылся.
   Больше года у меня не было женщины, и наша  схватка  продолжалась  от
силы минуту. Вероятно, Мария изголодалась не меньше - она  вскрикнула  и
бессильно распласталась на моей груди секунды спустя после того, как  ко
мне пришел оргазм.
   На  этом  следовало  и  закончить,  но  мы  остались  лежать   рядом,
задыхаясь,  взмокшие,  сплетенные,  если  не  объятиями,  то  сброшенной
одеждой, запутавшимися ногами и руками, и все началось вновь, в этот раз
затянувшись на несколько минут.
   Наутро мы с Марией не обменялись  ни  словом  о  том,  что  произошло
ночью. Не было ни  улыбок,  ни  слез,  ни  понимающих  взглядов,  только
молчание, становившееся все более многозначительным каждый раз, когда мы
оказывались рядом.
   И следующим вечером, когда я  вернулся  после  долгого  совещания  во
флигеле с Хемингуэем, Ибарлусией, Гестом и другими, Мария бодрствовала и
дожидалась меня. На старой каминной полке и на полу  у  постелей  горели
пять свечей. Потом была очередная жаркая ночь, только без бури в темноте
- во всяком случае,  за  стенами  дома.  Однако  внутри  они  продолжали
бушевать еженощно, разумеется, если я не выходил в море на "Пилар" или -
в последнее время - не следил далеко за полночь за Дельгадо.
   Я не могу найти оправдания этим неделям нашей близости. Мария  Маркес
была проституткой, за которой гонялись несколько убийц, и меня связывала
с ней исключительно  обязанность  защищать  ее  жизнь.  Однако  события,
ежедневно происходившие в финке  -  все  возраставшее  отчуждение  между
Хемингуэем и его женой, тепло и уют,  возникшие  с  приездом  мальчиков,
долгие летние дни и ночи в море, общее ощущение праздника и безвременья,
охватившее всех обитателей усадьбы, -  заставили  меня  расслабиться,  с
нетерпением ждать ужина в нашем с Марией домике, и  еще  более  -  ночей
страстной, молчаливой любви.
   Как-то ночью, через две недели после  того,  как  все  это  началось,
Мария вдруг расплакалась. Она лежала у меня на груди, и  я  почувствовал
ее слезы, ощутил, как ее тело содрогается от  рыданий,  которых  она  не
могла сдержать. Я  поднял  ее  лицо  и  поцелуями  собрал  слезы,  потом
поцеловал ее в губы. Это были первые наши поцелуи. За  ними  последовали
другие, и им, казалось, не будет конца.
   Теперь я видел в ней не столько шлюху, сколько юную обманутую женщину
из маленькой рыбачьей деревушки,  которая  бежала  от  жестоких  мужчин,
только чтобы столкнуться с еще большей жестокостью  в  Гаване.  В  своей
жизни ей  не  приходилось  выбирать  -  наверное,  даже  Леопольдина  не
спрашивала согласия Марии, когда сделала  ей  свое  щедрое  предложение.
Вряд ли девушка сознавала, какими последствиями обернется  ее  "помощь";
но теперь она выбрала меня.  А  я  выбрал  обычную  человеческую  жизнь,
которой не знал с детства - каждый вечер возвращаться домой  к  одной  и
той же женщине, если находился на суше; ужинать вместе с  ней,  а  не  в
кухне усадьбы под враждебными взорами повара, потом ложиться в  постель,
зная и предвкушая, что произойдет дальше - и опять-таки с одной и той же
женщиной. Я начал постигать ее желания, а она, в свою очередь, мои.  Мне
открылось нечто новое. Секс всегда был для  меня  лишь  средством  снять
телесное напряжение, но сейчас.., сейчас все было по-другому.
   Однажды в  предутренний  час,  когда  Мария  лежала  рядом  со  мной,
обхватив меня ногами и уткнувшись лбом в ямку на моей груди,  она  вдруг
прошептала:
   - Ты никому об этом не расскажешь, правда?
   - Ни одной душе, - шепнул я в ответ. - Все это останется между нами и
морем.
   - Что? - переспросила девушка. - Не понимаю... Море?
   Я растерянно моргнул, глядя в потолок. Это  было  расхожее  кубинское
присловье. Уж конечно, она слышала его  в  своей  маленькой  деревне.  С
другой стороны, ее деревня находилась в холмах, в  нескольких  милях  от
берега. Вероятно, тамошние мужчины  изъяснялись  иначе,  чем  рыбаки  из
приморских селений.
   - Это наш секрет, - пояснил я. Кому я мог об этом рассказать? Неужели
Мария опасается, что сеньор Хемингуэй  станет  относиться  к  ней  хуже,
узнав, что теперь она - "моя" женщина? Чего теперь боится Дикарка?
   - Спасибо, Хосе, - прошептала она, прикоснувшись длинными пальцами  к
моей груди. - Спасибо.
   Лишь впоследствии я осознал, что она благодарит  меня  не  только  за
согласие хранить нашу тайну.

***

   Как правило, когда мы с Сантьяго наблюдали  за  Дельгадо  -  даже  во
время его встреч с лейтенантом Мальдонадо, - он не  предпринимал  особых
усилий, чтобы избавиться от слежки.
   Однако сегодня, 3 августа, Дельгадо пустил  в  ход  все  свое  умение
сбрасывать "хвост". Тем не менее я был уверен,  что  он  не  заметил  ни
меня, ни мальчика.
   Двигаясь в плотном потоке машин, Дельгадо приехал  в  Старую  Гавану,
припарковал свой мотоцикл в аллее  Прогрессо,  вошел  в  отель  "Плаза",
покинул  его  через  кухонную  дверь,  пересек  Монсеррат  и   вошел   в
причудливое  здание  "Бакарди-Билдинг",  увенчанное  огромным  изваянием
летучей мыши на башне. Я  ссадил  Сантьяго  на  углу  и  объехал  вокруг
квартала.
   Когда я вновь оказался на Монсеррат,  мальчик  неистово  замахал  мне
рукой с тротуара.
   - Он вышел через задний ход, сеньор Лукас. Он  сел  в  автобус  номер
три, идущий вверх по О'Рили. - Сантьяго запрыгнул на мопед позади  меня,
я пришпорил двигатель и помчался по узкой улице О'Рили.
   Сантьяго ни на секунду не выпускал автобус из виду.
   Дельгадо все еще находился внутри  и,  несомненно,  выглядывал  через
заднее окно переполненного салона, пытаясь определить, не следят  ли  за
ним. Скрываясь в потоке транспорта, я обогнал автобус  и  еще  несколько
машин, шедших впереди,  после  чего  убавил  скорость,  а  Сантьяго  тем
временем наблюдал, оглядываясь поверх плеча. Дельгадо вышел  на  площади
Кафедрального собора, Сантьяго спрыгнул с мопеда и увязался за ним, а  я
продолжал ехать по Сан-Игнацио, минуя храм.
   Развернувшись,  я  догнал  мальчика,  который  мчался  по   тротуару.
Забравшись в седло, он целую минуту не мог  отдышаться  и,  не  в  силах
говорить, указал на такси, ехавшее по улице Агиар. Следуя  за  такси,  я
развернулся на Ла Хабана Виеха, миновал "Флоридиту", и  мы  остановились
на Парк-Сентрал, всего в половине квартала от того места,  где  Дельгадо
оставил свой мотоцикл. Мы продолжали скрываться за машинами, а  Дельгадо
перешел улицу и оказался в районе Парк-Сентрал.
   Я затормозил у  тротуара  под  древними  каменными  стенами,  некогда
окружавшими Старую Гавану, и мы опустили подножку мопеда.
   - Он сдвоил след по Парк-Сентрал на тот случай, если за  ним  тянется
"хвост", - объяснил я мальчику. -  Срежь  угол  парка  и  постарайся  не
потерять его из виду. Если он выйдет с южной или западной стороны, иди к
углу Гран-Театро и следи за ним. Я поднимусь  к  отелю  "Плаза"  и  буду
наблюдать за обоими  перекрестками.  Если  он  появится,  взмахни  своим
платком на уровне пояса.
   Парк-Сентрал - не просто парк,  а  центр  столицы,  которую  кубинцы,
получившие независимость после испанско-американской  войны,  собирались
превратить в город, не  уступающий  величием  Парижу  или  Вене.  Вокруг
зеленых пальмовых рощ и над ними выросли затейливо украшенные частные  и
общественные здания в стиле рококо и нео-барокко -  гордость  Гаваны.  Я
увидел, как Дельгадо скрылся в толпе, обступившей белую мраморную статую
Хосе Марти в центре тенистой площади, и понял, что он  заметит  всякого,
кто вздумает идти за ним по парку. Дельгадо был настоящий  мастер.  Если
мои предположения относительно  того,  где  он  намерен  покинуть  парк,
окажутся ошибкой, мы его упустим.
   Я скрывался в густой толпе, текущей по тротуару у северного окончания
Парк-Сентрал, прохаживаясь от отеля "Плаза" на севере  до  внушительного
здания отеля "Инглатерра"  на  западе  и  обратно,  вглядываясь  в  лица
пешеходов. Миновало несколько минут, и  я  уже  был  почти  уверен,  что
Дельгадо вновь сдвоил след, вышел у "Бакарди-Билдинг" и исчез, когда  на
тротуаре напротив Гран-Театро появился  Сантьяго.  Он  размахивал  своим
красным платком.
   Я бегом спустился по улице. Мальчик указывал на юг в  сторону  точной
копии вашингтонского Капитолия.
   - Он вошел в Капитолио Насиональ, сеньор Лукас.
   - Молодец, Сантьяго, - сказал я,  хлопнув  по  его  тощему  плечу.  -
Оставайся здесь.
   Я вошел в Капитолий, прошагал гулкими коридорами, миновав ромб в полу
вестибюля, который считался географическим центром  Гаваны.  Центральный
коридор  был  пуст,  однако  в  одном   из   боковых   послышался   стук
захлопнувшейся двери. Я двинулся туда, мягко ступая туфлями,  в  которых
плавал на яхте, и стараясь, чтобы их подошвы не скрипели на полированном
полу. Помедлив у стеклянной двери с морозным  узором,  я  приоткрыл  ее,
заглянул в щелку и увидел,  как  в  двадцати  шагах  от  меня  в  тускло
освещенном проходе мелькает парусиновый  костюм  Дельгадо.  Внезапно  он
развернулся, но я успел притворить дверь.
   До сих пор я думал, что он остановится в конце коридора, проверяя, не
следят ли за ним, но теперь, кажется, догадывался, куда он направляется.
   Я поспешно вернулся в вестибюль, взбежал  по  мраморным  ступеням  на
второй этаж и быстрым шагом направился в восточное крыло здания, по пути
дергая ручки дверей, пока не нашел незапертую,  и  очутился  на  балконе
Национального музея естественных наук. Он являл собой жалкую пародию  на
музей, большинство его витрин пустовали, в  оставшихся  были  выставлены
плохо набитые чучела животных с  пыльными  стеклянными  глазами,  однако
именно здесь Дельгадо было удобнее всего следить за тем, что  происходит
за его  спиной,  разглядывая  отражения  в  стеклах.  Я  перемещался  по
балкону,  пока  не  увидел  его  белые  туфли  в  южной  части  главного
выставочного зала, и быстро отступил назад, затаив дыхание.
   Через десять минут, показавшихся мне вечностью, Дельгадо  развернулся
и подошел к запертой южной двери музея.
   Чтобы стереть грязь и пыль с окна, мне пришлось действовать  кулаком,
но наконец я расчистил достаточно большой круг и  увидел,  как  Дельгадо
пересекает широкий бульвар к югу  от  Капитолия  и  входит  в  массивное
здание табачной фабрики  "Партагас".  Вряд  ли  это  был  его  очередной
маневр. Я был уверен, что он стремился именно туда.
   Я покинул музей через восточный выход  и  пересек  бульвар  на  углу.
Дельгадо вошел в фабрику через главную дверь, а я прошагал полквартала к
югу и затем  свернул  в  переулок,  ведущий  к  погрузочным  платформам.
Оказавшись в огромном складском помещении здания, я  понял,  как  трудно
будет отыскать Дельгадо. Однако я знал, что большинство табачных  фабрик
держат маленькие бары позади цехов, в которых скручивают  и  упаковывают
сигары. Если Дельгадо назначил здесь встречу, лучшего места нельзя  было
и придумать.
   Шагая с самоуверенным видом, как будто я явился на фабрику по делам и
знаю дорогу, я вошел через ворота склада  в  главный  цех.  Более  сотни
рабочих  сидели  здесь  на  скамьях,  своих  "galeras";  они   разрезали
закругленными ножами табачные листы и скручивали  их.  На  возвышении  у
дальней стены цеха сидел человек, читавший  вслух  отрывки  из  дешевого
романа; я знал, что обычай развлекать чтением  рабочих  сигарных  фабрик
восходит к прошлому столетию, когда Хосе Марти заставлял их  выслушивать
за работой патриотическую пропаганду. Теперь ее место заняли  газеты  по
утрам и приключенческие либо любовные повести во второй половине дня.
   Я двинулся между  рядами  "galeras".  Большинство  крутильщиков  были
слишком заняты, чтобы оторваться от дела; другие вопросительно  смотрели
на меня. Я кивал им с одобрительным видом и шел дальше. Некоторые из них
обрабатывали "tripa", малый лист,  определяющий  форму  сигары.  Другие,
покончив  с  "tripa",  скатывали  "hoja  de  fortaleza",  "лист   силы",
придающий ей аромат, третьи нарезали и сворачивали "hoja de combustion",
который обеспечивает равномерное горение.  В  последнюю  очередь  сигару
смазывали рисовым клеем  и  накладывали  большой  верхний  лист  "сора",
придающий сигаре товарный вид. Половина крутильщиков были  мужчинами,  и
большинство - как мужчины, так и женщины -  курили  за  работой  сигары.
Чтобы пересечь обширный цех, мне потребовалось  две  минуты,  и  за  это
время старик, сидевший у выхода, успел нарезать  все  листы  и  свернуть
сигару.
   Я прошел через боковую комнату, где "depalillos" вынимали  из  тонких
листьев жилки и передавали листья "rezgagdos", которые  раскладывали  их
по  сортам.  В  дальней  двери  сортировочного  цеха  я  мельком  увидел
"revizadores", которые протягивали сигары через отверстия  в  деревянной
доске, проверяя соответствие их размера стандарту.  Рассказывая  мне  об
этом контроле качества, существующем на каждой  сигарной  фабрике  Кубы,
Пэтчи Ибарлусия не мог удержаться от непристойных шуток.
   В темном коридоре за комнатой "revizadores" я увидел деревянную дверь
с матовым стеклом, ведущую в маленький бар, в котором  подавали  сигары,
ром и кофе. На двери висела табличка "перерыв". Выждав секунду,  я  чуть
приоткрыл ее.
   Дельгадо сидел в третьей от двери кабинке спиной к входу.
   Мужчина,  сидевший  напротив,   поднял   лицо,   как   только   дверь
шевельнулась, но я  закрыл  ее,  прежде  чем  он  успел  отчетливо  меня
рассмотреть. Мне же хватило одного взгляда на него.
   Я торопливо прошел по коридору и скрылся в мужском туалете; в тот  же
миг дверь бара распахнулась и послышался  звук  шагов.  В  туалете  было
замазанное мелом окно, ведущее  в  переулок.  Я  поднял  окно,  выбрался
наружу, завис в двух метрах над грязным кирпичным тротуаром и  спрыгнул.
Поднявшись на ноги, я быстро скрылся за поворотом переулка,  прежде  чем
кто-нибудь выглянул из открытого окна.

***

   Всю эту ночь мы с Марией занимались любовью, и наша страсть улеглась,
только когда на рассвете в дверь "Первого сорта" негромко постучали. Это
был Сантьяго, которому я велел явиться с докладом как  можно  раньше,  и
он, следуя моим распоряжениям, один раз ударил в дверь и  отправился  во
дворик фермы дожидаться моих инструкций. Не знаю,  отчего  мы  с  Марией
были так возбуждены и что поддерживало наши силы всю  эту  долгую  ночь.
Может быть, она почувствовала произошедшие во мне перемены и поняла, что
наш маленький выдуманный мир  начинает  рушиться  и  реальность  вот-вот
сметет его, будто ураган.
   Накануне вечером Хемингуэй объявил, что мы ранним утром выйдем в море
на "Пилар". Состояние ног Дона Саксона ухудшилось до такой степени,  что
в этом походе он не мог исполнять обязанности радиста,  поскольку  никто
не смог бы терпеть его соседство на яхте, пока он не  вылечится.  Отныне
управляться  с  электроникой  предстояло  мне.  Военно-морская  разведка
прислала  Хемингуэю  зашифрованный  приказ  следовать  вдоль  кубинского
побережья  до  пещер,  в  которых,  по  некоторым  предположениям,  была
устроена база снабжения германских подлодок. Хемингуэй взял  в  плавание
Фуэнтеса, Геста, Ибарлусию, Синдбада-морехода, Роберто Герреру,  меня  и
двух сыновей - Грегори и Патрика. Он сказал,  что  мы  проведем  в  море
около недели, выслеживая "Южный крест", направлявшийся в тот  же  район,
но я решил, что Хемингуэй не воспринимает этот поход уж очень  серьезно,
если берет с собой мальчиков.
   - Я должен остаться здесь, - сказал я. - Кто будет  присматривать  за
"Хитрым делом"? - После открытия, сделанного мной на сигарной фабрике, я
не хотел покидать сушу.
   Хемингуэй ощерился и взмахом руки отмел мои возражения.
   - Несколько дней "Хитрое дело" само позаботится о себе, - ответил он.
- Ты отправляешься с нами, Лукас. Это приказ.
   Выйдя утром из "Первого сорта", я отыскал Сантьяго, который терпеливо
дожидался меня, сидя на невысоком каменном желобе в середине  двора.  Мы
вместе зашагали по дорожке, ведущей мимо финки.
   - Сантьяго, я на несколько дней ухожу в море с сеньором Хемингуэем.
   - Да, сеньор Лукас. Я уже слышал.
   Я не стал спрашивать, откуда он  это  узнал.  Агент  22  стремительно
превращался в нашего лучшего оперативника.
   - Сантьяго, я не хочу, чтобы в наше отсутствие ты продолжал наблюдать
за лейтенантом Мальдонадо.  И  за  человеком,  которого  мы  выслеживали
вчера. И вообще за кем бы то ни было.
   На лице мальчика отразилась растерянность.
   - Но, сеньор Лукас, разве я плохо выполняю ваши задания?
   - Ты отлично выполняешь свою работу, - сказал я, положив руку ему  на
плечо. - Работу настоящего мужчины. Но, пока мы  с  сеньором  Хемингуэем
находимся в море, наблюдать за Бешеным  жеребцом..,  и  другими  людьми,
которых мы выслеживали, бессмысленно.
   - Разве вы  не  хотите  выяснить,  с  кем  встречается  лейтенант?  -
озадаченно спросил Сантьяго. - Я думал, нам очень важно знать об этом.
   - Это действительно важно, - ответил я. - Но сейчас мы  знаем  вполне
достаточно, и нет никаких причин продолжать наблюдение, до  того  как  я
вернусь.
   Мальчик вновь просиял.
   - Когда вы вернетесь, мы сыграем  в  бейсбол  со  "Звездами  Джиджи".
Пусть сеньор Хемингуэй играет  в  команде  своих  сыновей,  а  вы  -  за
противника.
   - Может быть, - сказал я. - Да, пожалуй, это хорошая мысль. Честно. -
Я говорил правду. Я любил бейсбол и терпеть  не  мог  скучать,  сидя  на
траве, пока другие  играют.  Одним  из  немногих  предметов,  которые  я
повсюду возил в своем рюкзаке, была бейсбольная перчатка,  подарок  дяди
на день рождения, когда мне исполнилось восемь лет. Я надевал ее,  играя
в колледже, в школе юриспруденции и уже будучи штатным  агентом  ФБР  во
время импровизированных матчей на лужайке Белого дома. Я был бы не прочь
выбить Хемингуэя с поля.
   Мальчик улыбался и кивал:
   - Но что мне делать, пока вы будете в плавании, сеньор Лукас?
   Я дал ему три доллара.
   - Купи себе мороженого на улице Обиспо. Купи еды для своей семьи.
   - У меня нет семьи, сеньор Лукас. - Сантьяго, продолжая улыбаться,  с
сомнением посмотрел на купюры в своей руке и протянул их обратно.
   Я сложил пальцы мальчика, и деньги оказались у него в кулаке.
   - Купи миндальных пирожных. Пообедай в кафе, где  тебя  знают.  Агент
обязан поддерживать свои силы. Нас ждут тяжелые испытания.
   В глазах мальчика зажегся радостный огонек.
   - Si, сеньор Лукас. Вы очень щедры.
   Я покачал головой.
   - Это ваше жалованье, Агент 22. А теперь беги. И,  пожалуйста,  верни
мопед таинственному незнакомцу. Мы достанем для тебя новый - на законных
основаниях. Увидимся через неделю или даже раньше.
   Мальчик в клубах пыли помчался по дорожке мимо финки.

***

   Мягко урча двигателем, "Пилар" вышла из порта Кохимара.
   Был  безоблачный  день,  "brizas"  -  так  местные  жители   называли
северо