друзья
сочли  себя  вправе  подвергнуть   Хемингуэя   электрошоковой   терапии,
разрушившей его мозг и личность, и вместе с тем Мэри не пожелала держать
оружие взаперти от Хемингуэя, когда его депрессия обострялась  до  такой
степени, что он был готов наложить на себя руки.
   Утром в понедельник 2 июля 1961 года Хемингуэй по своему  обыкновению
проснулся рано. Утро было прекрасное,  солнечное  и  безоблачное.  Кроме
него, в доме находилась только Мэри, она спала в отдельной комнате.  Она
не проснулась, когда Хемингуэй на цыпочках прошел по  застланной  ковром
лестнице, взял ключи с подоконника, спустился в оружейную и выбрал -  по
крайней мере, я так думаю - свой  верный  "босс"  двенадцатого  калибра.
Потом  он  поднялся  обратно,  пересек  гостиную,  вошел  в  прихожую  с
плиточным полом, зарядил оба ствола, упер приклад в пол, приложил стволы
ко лбу - я не думаю, что он сунул их в рот - и спустил оба курка.
   Я  привожу  эти  подробности,  поскольку  считаю  очень   важным   то
обстоятельство, что он не захотел попросту зарядить винтовку в оружейной
комнате и выстрелить в себя там же, в подвале, где звук могли приглушить
двери, ковры  на  полах  и  шлакобетонные  стены.  Он  принес  оружие  в
прихожую, на площадку  лестницы,  туда,  где  Мэри  никак  не  могла  бы
добраться до телефона или выйти из дома, не переступив через труп и лужу
крови, осколки черепа и брызги мозга, породившего  все  эти  рассказы  и
повести, весь тот вымысел, который, как  некогда  пытался  убедить  меня
Хемингуэй, был правдивее самой правды.
   За несколько месяцев  до  этого  Хемингуэя  попросили  написать  пару
простых предложений для книги в честь  инаугурации  президента  Кеннеди.
После  нескольких  часов  бесплодных  стараний  Хемингуэй  пал  духом  и
расплакался  в  присутствии  своего  врача;  великий  писатель  не   мог
завершить даже самую примитивную фразу.
   Однако он еще был  коммуникабелен,  и,  подозреваю,  место  и  способ
самоубийства оказались его последним посланием.
   Разумеется, оно было адресовано Мэри, а вместе с ней и Эдгару Гуверу,
ОСС - теперь оно называется ЦРУ - и всем тем,  кто  принимал  участие  в
событиях конца апреля - середины сентября  1942  года,  когда  Хемингуэй
играл в шпионов и имел дело с нацистскими агентами и "топтунами" из ФБР,
британскими  разведчиками,   кубинскими   политиками   и   полицейскими,
испанскими священниками и аристократами,  десятилетними  соглядатаями  и
немецкими подлодками. Я не льщу себя надеждой, что  Хемингуэй  вспоминал
обо мне в то утро, но если его послание было именно  тем,  чем  оно  мне
кажется - последним яростным стремлением объявить пат в затянувшейся  на
десятилетия  партии,  вместо  того  чтобы  получить  позорный   мат   от
терпеливого, но безжалостного врага, - то, пожалуй, и я  был  вплетен  в
замысловатую ткань мыслей, посетивших  его  в  то  утро,  -  неприметная
фигура в вычурном узоре.
   Я надеюсь, что в утро моего сорокапятилетия,  в  последние  мгновения
своей жизни, Хемингуэй думал - если, конечно,  депрессия  и  мучительные
страдания не отняли у него роскоши связного мышления - не только о своем
последнем решительном жесте отчаяния двенадцатого калибра,  но  также  о
всех победах, которые он одержал  в  своей  долгой  войне  с  невидимыми
противниками.
   Мне хотелось бы знать, думал ли он о "Хитром деле".

Глава 2

   В конце апреля 1942 года господин  Гувер  вызвал  меня  в  Вашингтон.
Телеграмма разыскала меня в Мехико-Сити.
   В ней содержался  приказ  "явиться  к  директору  со  всей  возможной
быстротой, используя для этого любые средства". Это несколько  облегчало
мою задачу, поскольку все в ФБР  знали,  каким  мелочным  и  прижимистым
порой бывает Гувер. Как правило, вызов в Вашингтон, даже из  Мехико  или
Боготы, сулил тебе путешествие верхом, на автомобиле, на лодке и  поезде
и подразумевал крайнюю бережливость.
   Утром того дня, когда у меня была назначена встреча с  директором,  я
после пересадок в Техасе,  Миссури  и  Огайо  очутился  в  международном
аэропорту Вашингтона.  Я  не  без  любопытства  выглянул  в  иллюминатор
серебристого "ДС-3".
   Было прекрасное утро, в ярком апрельском солнце  отчетливо  виднелись
купол Капитолия и памятник Вашингтону, но меня интересовал сам аэропорт.
До сих пор, прилетая в столицу, я приземлялся на старом аэродроме "Гувер
Филд"  по  ту  сторону  Потомака,  рядом  с  арлингтонским  Национальным
кладбищем. Я не был в городе с минувшего лета, но  слышал,  что  еще  до
трагедии Пирл-Харбора армия,  даже  не  получив  разрешения  президента,
начала строить огромное пятиугольное здание своей новой штаб-квартиры на
месте прежнего аэропорта.
   Перед  посадкой  самолет  описал  круг,  и  я  заметил,   что   новый
Национальный аэропорт расположен удобнее прежнего, ближе к деловой части
города. Было видно,  что  его  сооружение  еще  не  окончено;  новенький
терминал до  сих  пор  был  окружен  строительной  техникой  и  облеплен
рабочими, словно муравьями. Также  я  заметил  возводимое  здание  новой
штаб-квартиры армии. Уже тогда пресса начала величать его  "Пентагоном",
и с моего наблюдательного пункта на высоте километра  подобное  название
представлялось  вполне  уместным,  поскольку,  хотя  это   чудище   было
завершено  только   наполовину,   его   фундамент   и   растущие   стены
располагались  отчетливым  пятиугольником.   Одни   только   парковочные
площадки целиком занимали территорию бывшего аэродрома  "Гувер  Филд"  и
примыкавшего к нему увеселительного парка, и  я  видел  колонны  военных
грузовиков, тянувшихся  к  завершенной  части  здания,  вероятно,  чтобы
доставить туда столы, пишущие машинки и прочие бюрократические  атрибуты
обновленной, раздувшейся армии.
   Звук двигателей изменился, самолет пошел на снижение, и  я  откинулся
на спинку кресла. Мне нравился старый "Гувер Филд", хотя он  представлял
собой всего лишь  травяную  полоску  между  парком  с  одной  стороны  и
болотами с другой.
   Шоссе графства, Милитари-роуд, тянулось поперек посадочной  полосы  -
не параллельно, а под прямым углом, - и несколько лет назад я читал, что
в свое время управляющего аэропорта  арестовали  и  отдали  под  суд  за
попытку установить светофор, чтобы прекращать движение на шоссе во время
приземления   большегрузных   самолетов.   Дорожная   полиция   графства
ликвидировала незаконный светофор. Меня это не беспокоило;  каждый  раз,
когда я прилетал в Вашингтон, пилотам хватало  умения  втиснуть  самолет
между легковыми и грузовыми  автомобилями,  пересекавшими  его  путь.  Я
припомнил, что в бывшем аэропорту не  имелось  диспетчерской  башни  как
таковой, и конус-ветряк был прикреплен к высшей точке "русских горок"  в
соседнем парке.
   Самолет приземлился и зарулил на стоянку; я вышел из салона третьим и
торопливо спустился по  трапу  на  теплый  гудрон,  поправляя  на  поясе
пистолет. С собой у меня была сумка со сменой белья, чистой  рубашкой  и
моим вторым темным костюмом, но я не знал, хватит ли мне  времени  снять
номер в отеле, принять душ, побриться и  переодеться  перед  встречей  с
Гувером. Эта мысль обеспокоила меня. Директор требовал, чтобы сотрудники
являлись к нему в своем лучшем выходном костюме, даже если  речь  шла  о
специальных агентах, которые  провели  день  и  ночь,  пересаживаясь  из
самолета в самолет, пересекая из конца в конец Мексику и Штаты.
   Шагая по новому аэровокзалу,  в  котором  все  еще  пахло  краской  и
штукатуркой, я задержался у газетного киоска.
   Один из заголовков "Вашингтон Дейли Ньюс" гласил:  "Количество  жертв
венерических заболеваний таково, что ими можно переполнить  стадион".  Я
попытался вспомнить, сколько зрителей вмещает старый стадион "Гриффитс".
По меньшей мере, тридцать тысяч. Оглядев  толпу  юнцов  в  новеньких,  с
иголочки мундирах сухопутных войск,  военного  флота,  военной  полиции,
берегового патруля и морской пехоты,  каждый  из  которых  целовался  на
прощание по меньшей мере с одной девушкой, я удивился тому, что эпидемия
венерических болезней приняла с начала войны столь скромный размах.
   Я пересек аэровокзал, направляясь  к  телефонным  будкам  у  выходных
дверей. Единственный шанс принять душ и переодеться  заключался  в  том,
чтобы разыскать моего друга Тома Диллона, с которым я учился в  Квантико
и проходил  подготовку  в  Лагере  "X",  до  того  как  его  перевели  в
Вашингтон, а меня - в ОРС. Том до сих  пор  оставался  холостяком  -  по
крайней мере, когда я в последний  раз  говорил  с  ним  десять  месяцев
назад, - а его квартира находилась неподалеку от Департамента Юстиции. Я
сунул в щель  десятицентовик  и  попросил  оператора  соединить  меня  с
домашним телефоном Тома, надеясь, что сегодня у него выходной,  и  зная,
что, как всякий полевой агент, он почти не бывает у себя в конторе  даже
по рабочим дням. Я услышал  длинные  гудки  и,  упав  духом,  уже  начал
нащупывать очередную  монетку,  когда  поверх  моего  плеча  протянулась
волосатая рука и, выхватив у меня трубку, повесила ее на рычаг.
   Я  рывком  развернулся,  готовясь  дать  отпор  солдату  или  моряку,
имевшему глупость так подшутить надо мной, и увидел в нескольких  дюймах
от своего лица ухмыляющуюся физиономию Диллона.
   - Я слышал, как ты назвал мой номер, - сказал  Том.  -  Но  меня  нет
дома.
   - Тебя никогда там не бывает, - с улыбкой ответил я. Мы  пожали  друг
другу руки. - Что ты здесь делаешь, Том? - Я  понял,  что  он  здесь  не
случайно.
   - Меня прислал господин  Лэдд.  Он  сказал,  что  у  тебя  встреча  в
Департаменте в половине двенадцатого, и велел тебя подвезти. Если хочешь
привести себя в порядок, можем заехать ко мне.
   - Отлично, - сказал я. Д. М. Лэдд - мои друзья в  Бюро  называли  его
"Мики" - был  одним  из  заместителей  директора  и  в  настоящее  время
руководил подразделением внутренней разведки,  в  котором  работал  Том.
Диллон  не  упомянул,  что  мне  предстоит  встретиться  с   директором,
возможно,  он  даже  не  знал  об  этом,   но   и   мне   не   следовало
распространяться.
   - Твой самолет прилетел раньше срока, - сказал Том, как бы  извиняясь
за то, что не встретил меня у входа.
   - Пилотам не пришлось ждать, пока  на  шоссе  образуется  просвет,  -
ответил я. - Давай выбираться отсюда.
   Том взял мою сумку и повел меня сквозь толпу к  своему  "Форду-Купе",
припаркованному у обочины напротив центральных дверей. Крыша  автомобиля
была опущена; Том швырнул сумку на заднее сиденье и, спеша занять  место
за рулем, обежал машину с мальчишеской энергией, которая мне запомнилась
еще по Квантико. Я откинулся на мягкую спинку кресла, машина  выехала  с
территории аэропорта и помчалась к городу. Воздух был теплый и  влажный,
хотя и не такой жаркий и душный, к какому я привык за годы пребывания  в
Мексике и Колумбии. Уже миновало время года, когда  в  Вашингтоне  можно
видеть его знаменитые японские вишни  в  полной  красе,  однако  широкие
улицы все еще заполнял аромат их оставшихся цветов, смешиваясь с  густым
запахом магнолий, придававших городу столь знакомый южный колорит.
   Я сказал "знакомый", но на самом деле этот город был совсем не  похож
на тот Вашингтон, в котором я провел несколько месяцев 38-го и  39-го  и
который ненадолго посетил прошлым летом.  Тогда  это  был  сонный  южный
городок, его просторные улицы не бывали запружены  транспортом,  а  ритм
жизни  казался  более  спокойным  и  расслабленным,  чем  в  большинстве
латиноамериканских деревень, в которых я обретался с  той  поры.  Теперь
все изменилось.
   Повсюду стояли "времянки", о которых я уже слышал,  -  мрачные  серые
здания из шиферного листа, каждое длиной в четверть  квартала,  с  пятью
пристройками вдоль фасада. Их возводили  за  неделю  для  прибывающих  в
город рабочих оборонной промышленности и чиновников, которым  предстояло
жить здесь на протяжении войны. "Времянки" протянулись  по  обе  стороны
Зеркального пруда напротив памятника Линкольну,  загораживая  водоем,  -
унылые строения, соединенные шаткими  на  вид  мостиками,  висящими  над
поверхностью   пруда.    Такие    же    "времянки"    теснились    вдоль
Конститьюшнавеню, закрывая собой красивый  парк,  в  котором  я  нередко
наскоро  перехватывал   завтрак,   и   воинственно   окружали   памятник
Вашингтону, словно серые пожиратели падали, собравшиеся на пир.
   Улицы оставались такими же широкими,  как  я  помнил,  но  теперь  их
заполонили легковые автомобили,  грузовики  и  колонны  оливково-зеленых
армейских машин - в их кузовах я видел столы и кресла, пишущие машинки и
каталожные  шкафы,  которые  представлял  себе,  глядя   в   иллюминатор
самолета.  Америка  готовилась   к   войне.   На   тротуарах   было   не
протолкнуться,  и,  хотя  я  видел  вокруг   много   военных   мундиров,
большинство прохожих  носили  гражданское  -  серые  и  черные  костюмы,
женские юбки были короче, чем мне помнилось, а открытыми плечами  теперь
щеголяли люди обоих полов. Все  они  казались  молодыми  и  здоровыми  и
шагали с таким видом, будто спешили на важную встречу. У многих в  руках
были чемоданчики-кейсы; их носили даже женщины.
   В густом потоке автомобилей  по-прежнему  попадались  трамваи,  но  я
заметил, что они выглядят более старыми, чем  прежде;  спустя  минуту  я
сообразил, что они действительно  одряхлели  -  должно  быть,  городским
властям пришлось вернуть со свалок старые  вагоны,  чтобы  удовлетворить
потребности  возросшего  населения.  Мимо  меня  проскрипела  затейливая
деревянная реликвия прошлого века со стеклами в крыше, на  ее  подножках
висели люди,  цеплявшиеся  за  бронзовые  поручни  и  кожаные  петли.  В
основном это были чернокожие.
   - Ага, - сказал Том Диллон, проследив за моим взглядом.  -  В  городе
еще больше ниггеров, чем до войны.
   Я кивнул. Посмотрев на нас, пассажиры трамвая могли решить, что мы  -
братья, а то и близнецы. Диллону исполнился тридцать  один  год,  мне  -
двадцать девять, но его кожа была более гладкой и светлой, а у носа  еще
сохранились веснушки. Вдобавок его нос, в отличие от моего, ни  разу  не
был сломан. В согласии с требованиями господина Гувера,  мы  оба  носили
темные костюмы и белые рубашки - разумеется, в настоящий момент  рубашка
Тома была свежее моей - и почти  одинаковые  фетровые  шляпы  с  полями,
загнутыми спереди книзу, а сзади - вверх. У обоих были уставные  стрижки
на пять сантиметров выше  воротника,  и  если  бы  ветер  сорвал  с  нас
головные уборы, окружающие заметили  бы,  как  тщательно  мы  укладывали
волосы на макушках, избегая "остроконечных"  причесок,  столь  нелюбимых
директором. В правых передних карманах брюк мы оба держали  обязательные
в ФБР белые платочки, которыми можно вытереть ладони перед рукопожатием,
если перед  этим  ты  перенервничал  или  занимался  физическим  трудом.
Господин Гувер терпеть не мог "влажных ладоней" и не  хотел,  чтобы  это
прозвище прилипало к его специальным агентам. Я и Том носили  одинаковые
полицейские пистолеты в черных кобурах, подвешенных к поясу и  сдвинутых
вправо, чтобы они поменьше оттопыривали наши пиджаки. Если  Том  еще  не
получил повышение, нам обоим платили 65 долларов  в  неделю  -  солидная
сумма для 1942 года,  но  не  слишком  привлекательная  для  выпускников
колледжей и юридических школ, отвечавших минимальным требованиям ФБР для
приема на работу. Мы  оба  родились  в  Техасе  в  католических  семьях,
учились в захолустных южных колледжах и на юридических курсах.
   Но на этом сходство заканчивалось. Том Диллон до сих  пор  произносил
слова с протяжным техасским выговором. Моя семья переехала в Калифорнию,
когда мне было три года, в шесть лет я  вместе  с  родными  оказался  во
Флориде, и, если  не  ошибаюсь,  в  моей  речи  не  было  сколько-нибудь
заметного акцента. Том учился  в  колледже  на  родительские  деньги.  Я
кое-как перебивался на стипендию футбольной  команды  и  подрабатывал  в
неурочное время. Прежде чем поступить в ФБР,  Том  закончил  юридическую
школу и полностью  соответствовал  требованиям  Гувера;  я  же,  в  виде
исключения, был принят в Бюро в начале второго года учебы, в  тот  самый
момент,  когда  собирался  бросить  курсы  из-за  отсутствия  средств  и
перспектив. Причина такого исключения была  проста  -  я  бегло  говорил
по-испански, а Гуверу требовались испаноязычные агенты для работы в СРС,
которую он тогда создавал, - агенты контрразведки, способные смешаться с
латиноамериканской толпой, общаться с местными информаторами  и  сказать
"здравствуйте" так, чтобы не получилось  "травяная  задница"  .
   Я оказался годен. Мой отец  был  мексиканец,  мать  -  ирландка.  Что
обусловило еще одно различие между мной и Томом Диллоном.
   Когда Диллон сказал, что в городе еще больше ниггеров, чем до  войны,
я с трудом подавил желание повернуться, схватить его  обеими  руками  за
затылок и ударить лицом о руль.
   Меня ничуть не задела его оскорбительная реплика в адрес негров  -  я
никогда не сотрудничал с чернокожими, не был близко знаком ни с одним из
них  и,  подобно  большинству,  не  скрывал  своего   пренебрежительного
отношения к "низшему сословию" американских граждан,  -  но,  когда  Том
произнес  слово  "ниггер",  мне  послышалось  "цветной",  "латинос"  или
"мокрая  спина"  .
   Мой отец был мексиканцем. У меня  достаточно  светлая  кожа,  и  я  в
достаточной мере унаследовал от матери-ирландки строение черепа и  лица,
чтобы сойти за типичного американского англо-протестанта, но  с  детства
приучился стыдиться отцовского происхождения и дрался с любым и  каждым,
кто называл меня "мексиканцем". И поскольку мой  отец  умер,  когда  мне
было шесть лет, а мать - менее года спустя, я еще более стыдился  своего
стыда - я не успел сказать отцу, что прощаю его за то,  что  он  не  был
стопроцентным белым американцем, не успел вымолить у матери прощения  за
свою ненависть к ней из-за того, что она вышла замуж за мексиканца.
   Это было странное чувство. С возрастом я все больше жалел о том,  что
не успел по-настоящему сблизиться с отцом.
   Когда он ушел на Великую войну, мне еще не исполнилось пяти лет, а  в
шесть я узнал, что он умер за океаном - от простуды, три  месяца  спустя
после окончания боевых действий.
   Но разве я мог по-настоящему тосковать по человеку, которого почти не
знал?
   Между Томом Диллоном и Джо Лукасом, то  есть  мной,  имелись  и  иные
различия. Обязанности Тома в Отделе внутренней  разведки  ограничивались
тем,   чем   занималось   подавляющее   большинство   агентов   ФБР    -
"расследованием". Господин Гувер многократно повторял ретивым  сенаторам
и конгрессменам, что Бюро ни в коем случае  нельзя  считать  полицейским
органом, что это - следственное агентство. Большую часть своего  времени
Том допрашивал, составлял отчеты, перепроверял данные при помощи  других
данных и иногда следил за людьми. Он обладал некоторым опытом  "грязных"
дел, а именно - установкой микрофонов  и  иных  противозаконных  средств
наблюдения, но, в основном, этой деятельностью занимались специалисты. Я
был одним из них.
   Вдобавок Том Диллон никого не убивал.
   - Итак, - заговорил Том, когда мы ехали мимо Белого дома.  -  Ты  все
еще в ОРС?
   - Угу, - ответил я. Я заметил, что у входа в  Белый  дом  со  стороны
Пенсильвания-авеню установлено нечто вроде  пропускного  пункта.  Ворота
по-прежнему были открыты, но создавалось впечатление, будто бы  полисмен
у входа готов проверить твои документы, если ты  попытаешься  проникнуть
внутрь. Прошлым  летом,  когда  я  приезжал  в  город,  кто  угодно  мог
беспрепятственно пройти по территории Белого  дома,  разве  что  морской
пехотинец спросил бы, что тебя привело сюда, если ты собирался  войти  в
само здание. Когда я впервые попал в Вашингтон в  середине  30-х,  ворот
вообще не было и на многих участках территории отсутствовала  ограда.  Я
вспомнил, как тем летом играл на Южной по