петный зародыш жизни и  дыхания.  И
она с замиранием сердца следит, - вот-вот потухнет.
   Кончено... мрак, пустота, холод...
   Снова слабо брезжит, и желтовато колеблется, и борется с  надвинувшейся
отовсюду черной слепотой ночи.
   Теперь ясно можно различить: неровно, несмело подвигается сюда.  Только
отчего с такой болью, с такой смертной  мукой  толчками  бьется  сердце?..
Если б перестало биться, если б потухла тоска!..
   Огонек лучится, и по снегу скользит желтовато озаренный кружок.
   Люди.
   Никого не видно, но нет сомнения - они идут сюда. Дозор,  или  патруль,
или идут с докладом к помощнику.
   Огонь фонаря от хоть бы колышется, прыгает, нервно  скользя  светом  по
снегу. Скрипят шаги. Ближе и ближе.
   Впереди вырисовывается чернее мглы фигура. Покачивается на ходу  тяжело
и злобно. Лицо, грудь, ноги  и  руки  выступают  плоской  чернотой,  точно
вырезаны из картона.  Но  сзади  фонарь  освещает  серую  спину,  затылок,
мохнатую папаху и колыхающийся на плече, поблескивающий штык. Второй  идет
такими же большими тяжелыми, сердито топочущими скрипучий снег  шагами.  В
руках фонарь. Свет его  старается  все  заглянуть  в  лицо,  должно  быть,
угрюмое, в глаза, должно быть,  суровые  и  мрачные,  но  никак  не  может
достать  и  только  скользит  по  серой  груди  шинели,  по   вспыхивающим
пуговицам, по обшлагу рукава.
   Третий...
   - А-ах!!
   Крик, пронзительный, звенящий, вырывается из груди ее, колышет холодную
густую мглу, разносится среди ночи, будит спящих, зажигаются  огни,  бегут
люди... нет, это - беззвучно шелестят  сухие  губы,  как  свернувшиеся  от
мороза листья, и кругом мертво и черно.
   _Он_ идет, слегка нагнув голову, и как раз  таким,  каким  она  его  не
могла себе представить, - в длиннополом арестантском халате,  с  обросшим,
бледным, исхудалым лицом.  Милые  знакомые,  незабываемые  черты.  И  чтоб
помочь ей, фонарь, колеблясь, взглядывает  временами  ему  в  лицо  желтым
пятном... нос с горбинкой, грустные, усталые глаза...
   Она впивается ногтями в прокаленное  морозом  дерево...  Жених  идет  к
невесте, розы алеют по сверкающей белизне, поет  тихое  сверкание  моря  о
благоухании томящих ночей... Нет, это слегка позванивает железо  кандалов,
и _он_ поддерживает их рукой.
   Из-под ногтей брызжет кровь...
   Они проходят в двух шагах от крыльца, верно, слышат биение  ее  сердца,
проходят так мучительно близко, что она кричит:  "Милый!"  Нет,  это  крик
истерзанной души, истомленного любящего сердца, а  губы  только  шелестят,
как свернувшиеся от мороза сухие листья: "Я - здесь..."
   Они останавливаются во тьме,  шагах  в  десяти,  странной  таинственной
группой, и фонарь, шевелясь, выдвигает из тьмы то руку, то бородатое лицо,
то ружейный приклад, придавая еще больше фантастичности  этим  людям,  так
таинственно вне тюрьмы в  неурочный  час  стоящим  среди  чуть  мерцающего
снега.
   Подняли фонарь, и, скользнув в темноте, легла полоса  света  по  смутно
уходившим вверх столбам, и вверху были перекладины.
   В щели  приотворенной  двери  в  ужасе  застыли  глаза...  "Помогите!..
постойте!.."
   _Он_ подымается по лесенке, подобрав халат и  поддерживая  одной  рукой
кандалы, неверно озаряемый фонарем. Люди в серых шинелях сурово стоят  тут
же со штыками наготове, ждут... Минуты, вечность  смертной  тоски...  _Он_
вздрагивает и на секунду оборачивается по направлению застывших глаз.  Все
- молчание, все - тьма, потом подымается еще на две ступеньки.
   Полоса света передвигается. Смутно белеют приборы  в  метеорологической
будке.
   _Он_ спускается, и они  идут  назад  в  молчании,  с  неровно  и  скупо
освещающим фонарем в том же порядке, впереди  солдат,  надзиратель,  потом
_он_, в халате, с усталыми глазами, опущенной головой, и  солдат  замыкает
шествие. Они проходят в двух шагах  от  крыльца,  тихо  позванивают  цепи.
Потом фигуры становятся чернее, смутнее,  сливаются  и  тонут  в  холодной
черноте, только фонарь колышется и светит. Потом - смутное, неясное  живое
пятнышко среди океана мрака, и... все.
   Она перестала дрожать и стояла, не  чувствуя  застывших  рук,  ног,  не
отрываясь, глядела в  бездонную  тьму,  не  отрываясь,  слушала,  но  было
мертво-тихо.
   Отдирает закоченевшие руки, дует на деревянные пальцы, тихо с печальным
морозным скрипом притворяет дверь и входит в чужую,  молчаливо  освещенную
лампой комнату.
   Девушка ходит, ходит, ломает негнущиеся  деревянные  пальцы,  бормочет,
останавливается и долго смотрит в белесо-темное обмерзшее  окно.  И  опять
ходит, жестикулирует или  падает  в  подушку  лицом  и  кусает  ее,  чтобы
заглушить рвущиеся рыдания, и все  больше  и  больше  смачивается  слезами
полотно наволочки.
   Нельзя кричать, нельзя проклинать людей, судьбу, и  она  ходит,  ходит.
Все совершается в железном порядке,  и  время  течет  с  тою  же  железной
медлительностью и необходимостью.
   Одиннадцать, двенадцать... три, четыре, пять часов, все - ночь,  все  -
тьма. И не смыкаются  глаза,  нет  усталости,  нет  забвения.  С  железной
необходимостью надо жить, надо понимать, надо чувствовать.
   - Господин начальник приехали и просят вас к ним.
   Брезжит мутное, промерзшее, иззябшее утро. Она торопливо взглядывает  в
зеркало и отшатывается: глядит белое, чужое лицо.
   Огромное  усилие,  и  она  спешно  плещет  студеной  водой,  поправляет
прическу, капризно выбивающийся бант на шее, и  тогда  из  зеркала  глядят
сияющие глаза, ибо чисто омыты  слезами,  на  щеках  алеют  розы  тоски  и
надежды, и длинные печальные тени черных ресниц.
   И она входит, стройная  и  сильная,  с  знакомым  напряжением  женского
обаяния.
   Начальник стоит у стола с  бумагами,  с  солдатским,  неуклюже  красным
лицом, в мундире и с несходящим выражением строгости,  непреклонного,  раз
заведенного порядка. Но когда она подходит, и он жмет  маленькую  стройную
руку, и в его глаза глядят сияющие из глубины  глаз  звезды,  и  алеет  на
щеках румянец, к выражению на его лице, что он строг  и  неукоснителен  по
службе, что не может быть речи  ни  о  каких  отклонениях  от  заведенного
порядка, что здесь - каторга, и это так и понимать надо,  -  к  этому  раз
навсегда застывшему выражению  примешивается  новое:  что  она  появляется
среди этого  гиблого  места,  как  цветок  среди  пустыни,  и  что  он  ее
внимательно слушает.
   - Чем могу служить? Садитесь, пожалуйста.
   "Да, я понимаю, -  говорит  она  свободными  легкими  движениями,  -  я
понимаю, здесь каторга... И все-таки я красива и молода..."
   - Я здесь в качестве члена географического общества. Видите  ли...  Вот
открытый лист.
   Он берет протянутую бумагу и читает, не то удивленно, не то внимательно
подняв брови. И постепенно привычное выражение слегка меняется, и  в  него
входит новое выражение, что  и  она  с  этого  момента  включается  в  тот
неуклонный порядок, представителем и слугою которого он здесь является.
   - Так-с... содействие... Но чем я могу быть полезен?
   - Среди других моих  научных  наблюдений...  мы...  -  она  подыскивает
слова, - мне поручено, между прочим...
   Натянутая струна тонко звучит, каждую секунду готова лопнуть...
   - ...в  данный  момент  мне  необходимо  собрать  данные  и  наблюдения
метеорологических станций, такие данные, которые не укладываются в обычные
цифровые отчеты...  Между  прочим,  меня  чрезвычайно  интересует  вопрос:
производятся ли у вас глубоко почвенные термические измерения? Ведь у  вас
тут рудники и метеорологическая станция?
   Официальное выражение понемногу сползает с его лица,  глазки  сделались
маленькими и глядят щелочками.
   "Кончено!.."  -  бьет  молотом...  Застывшая   темная   ночь,   длинный
арестантский  халат,   поникшая   голова,   усталые   печальные   глаза...
"Кончено!.." Она опускает ресницы.
   В комнате дрожит смех, раскатистый, веселый.
   - А не боитесь вы ездить одна? А?
   - Чего же бояться?
   - Н-но... Все-таки... Нда-а. Пойдемте-ка чай пить.
   Он подымается, ловко щелкает каблуками  и  пропускает  ее  вперед.  Она
идет, как сомнамбула, среди  мертвого  холодного  тумана...  "Ручка  земле
предалась... земле, земле предалась... почернела... рассыпалась..." Ночь и
усталые печальные глаза... А на губах улыбка, в глазах звезды, и на  щеках
играет румянец...
   - Я вам должен откровенно сказать: в метеорологии  смыслю  столько  же,
сколько сазан в Библии... Хе-хе-хе!..
   - Но позвольте, у вас же метеорологическая станция, и вы заведуете ею.
   - Вот то-то, что не заведую, а заведует тут политический  каторжанин...
вечный.
   Она смотрит на него широко раскрытыми глазами, как будто слово "вечный"
слышит впервые и впервые понимает весь ужас его.
   - Два раза в день, утром и вечером, под конвоем его водят в будку тут в
десяти шагах. Так вечно и будет ходить, десять, двадцать лет...
   Десять, двадцать, тридцать лет - ночь, поникшая голова, усталые  глаза,
фонарь...
   Ей трудно дышать, но по-прежнему улыбка на губах и играет румянец.
   -  Его  превосходительство  господин  губернатор  также  в  том  ученом
обществе?
   - Как же. Подпись его вы же видели. Он - почетный член.
   - А не знавали  ли  вы  чиновника  особых  поручений  при  губернаторе,
Арсеньева?
   - Да, знакома... На вечерах танцевали вместе... Отлично танцует.
   - Он, изволите ли видеть, сватался за племянницу моей  свояченицы...  С
положением человек...
   Они  степенно  и  мирно  беседуют  об  общих  знакомых,   о   фаворитах
губернаторши, и надо пить чай с печеньями, которые тут - роскошь, и нельзя
сказать,  нельзя  напомнить  о  том,  что  наполняет  все  существо.  Надо
предоставить события естественному течению.
   - Вы когда же думаете обратно?
   - Сегодня же думаю... От вас зависит, как дадите нужные сведения. Я еще
хотела  спросить,  не  делаются  ли  у  вас  геологические  изыскания  при
прохождении рудников...
   - Но я, ей-богу же, ничего не понимаю... - взмолился полковник, подымая
плечи. - Да вот я сейчас прикажу привести  арестанта,  заведующего...  Эй,
кто там?
   Он похлопал в ладоши. Вошел надзиратель.
   - Распорядитесь, чтоб  привели  номер  тринадцатый...  да  с  усиленным
конвоем, - кинул он вдогонку.
   Комната,  окна,  стены,  самовар,  стол  куда-то  далеко  отодвинулись,
сделались маленькими и неясными; о чем-то говорили,  и  голоса  ее  и  его
доносились издалека, слабые и тонкие. Надо было  крепко  сидеть  и  делать
целесообразные  движения,  и  нужно  было  продолжать  говорить  и  впопад
отвечать, и это странное состояние отделенности, отодвинутости  от  вещей,
от реальной обстановки тянулось медленно и страшно.
   И  вдруг  оборвалось  стуком  сапог  и  замелькавшими  в  глаза  серыми
шинелями.
   Все произошло как-то уж очень просто. Сначала шум и топот, потом  шесть
пар солдатских глаз, шинели, приклады и...
   Она не смела поднять глаз, а когда подняла,  -  в  аршине  от  ее  лица
изумленно глядело знакомое, обросшее и теперь еще  более  исхудалое  лицо,
чем тогда, ночью.
   Но что было самое страшное, это - смертельная  белизна,  которая  стала
его покрывать. Побелел лоб, выступили  на  белизне  большие  глаза,  видно
было, как стали белеть заросшие щеки, и  тихо,  чуть  заметно  вздрагивали
побелевшие губы.
   "Упаду!.."
   И  она  чувствовала  приторную  слабость,  охватывавшую  ноги,  руки  и
подступавшую к сердцу, тихо и редко бившемуся.
   "Упаду, и все кончено!.."
   И в смутном тумане прозвучал голос  начальника.  До  нее  дошел  только
зловещий звук слов, без содержания. И только секунду молчания  спустя  она
поняла, что он просто сказал:
   -  Вот  член  ученого  общества,   состоявшего   под   покровительством
высочайших особ, просит дать ей некоторые указания... Садитесь.
   Подвинулась по полу табуретка, и по обеим сторонам ее  обвисли  длинные
полы серого халата, а по полу чернели плохо обметенные от снега шесть  пар
громадных неуклюжих сапог.
   Опять несколько секунд молчания.
   - Вам позволите чаю?
   - Пожалуйста.
   Знакомый, невыразимо милый голос. В комнате раздражающе стоит  высокое,
торопливо-звонкое треньканье. Ах, это носик чайника трепетно бьется о край
стакана. Она на минуту отнимает чайник и снова пытается  налить,  и  снова
звонкое треньканье. Нет, она не может налить ему.
   Она ставит чайник на  стол,  глядит  прямо  в  лицо  и  смеется.  И  он
улыбается. И с обоих разом спадает  удручающая,  давящая  тяжесть,  и  они
начинают  говорить  друг  с  другом  быстро,  страстно,  совершенно  забыв
обстановку,  опасность  быть  каждую  секунду  открытыми.  Они  говорят  о
температуре, о давлении, о гигроскопических  измерениях,  о  геологических
напластованиях в рудниках, но в этом странном, причудливом,  изломанном  и
непонятном разговоре они говорят о солнце, о счастье, о любви, о  свободе,
о покинутых, о друзьях, о погибших.
   Начальник закуривает папиросу и смотрит на конец своего  носа.  Чернеют
неуклюжие сапоги, тупо, как стена, смотрят шесть пар глаз.
   Мысль, что _он_ - тут, возле, что она говорит с ним,  слышит  звук  его
голоса, глядит  в  его  милые,  грустно  радостные  глаза,  охватывает  ее
безумием... Броситься к нему,  охватить  его,  обнять,  целовать,  гладить
дорогое лицо, да ведь это - закон, необходимый,  ненарушимый  закон  мира,
нарушение которого - преступление, проклятие,  которое  ничем  никогда  не
стереть. И она сидит в полуаршине от него и говорит:
   - Но ведь рудники прорезают же водоносные пласты?
   Какая-то   противоестественная   сила   с   уродливой,   бессмысленной,
отвратительной головой стоит между их молодостью, их  страстью,  их  яркой
жизнью, стоит и слепо смотрит на обоих, смотрит неуклюжими, черными, плохо
обметенными от снега сапогами.
   И в комнате звенит странный, чужой, неуместный женский  смех.  Это  она
смеется, смеется неудержимо, нелепо, понимая, что губит последние  минуты.
Начальник с отвислыми мешками  под  глазами  подымает  брови,  как  уши  у
бульдога. Тупо смотрят неуклюжие сапоги.
   ...Снег  сверкает  и  искрится.  Он  сверкает  и  искрится  везде:   по
отлогостям гор, по лощине  и  изредка  падающими  брильянтами  в  воздухе.
Сосредоточенно думают бегущие, потряхивающие головами лошади все одну и ту
же думу, и визжат скрипучими голосами  все  одну  и  ту  же  песню  быстро
скользящие полозья, песню о смерти, о железе, о радости жизни, о любви,  о
тихом сверкании моря, о железном порядке мира, в котором всему свое место.
И розы кровавеют по ослепительной белизне гор.
   1907



   Александр Серафимович.
   У обрыва

   -----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "Железный поток". М., "Правда", 1981.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 4 December 2000
   -----------------------------------------------------------------------


   1

   Уже посинело под далеким поворотом реки, над  желтеющими  песками,  над
обрывистым берегом, над примолкшим на той стороне лесом.
   Тускнели звуки, меркли  краски,  и  лицо  земли  тихонько  затягивалось
дымкой покоя, усталости под спокойным, глубоко синевшим, с редкими  белыми
звездами небом.
   Баржа и лодка возле нее, понемногу терявшие очертания, неясно  и  темно
рисовались у берега. Отражаясь и дробясь багровым отблеском, у самой  воды
горел костер, и поплескивал на шипевшие уголья сбегавшей пеной подвешенный
котелок, ползали и шевелились, ища чего-то  по  узкой  полосе  прибрежного
песку, длинные тени, и задумчиво возвышался обрыв, смутно краснея глиной.
   Было тихо, и эту тишину  наполняло  немолчное  роптание  бегущей  воды,
непрерывающийся шепот, беспокойный и торопливый, то сонный  и  затихающий,
то задорный и насмешливый, но река была спокойна, и светлеющая поверхность
не оскорблялась ни одной морщиной.
   Всплеск рыбы, или крики ночной птицы, или шорох осыпающегося песку, или
едва уловимый шум пароходного колеса, или почудилось - и снова  дремотное,
невнятное  шептание,  то  замирающее  и  сонное,  то   встрепенувшееся   и
торопливое, и светлый, ничем не нарушимый покой  реки  под  все  густеющей
синевой надвигающейся ночи.
   - "Ермак", никак, идет.
   - Где ему!.. Теперича небось на Собачьих Песках сидит...
   И человеческие слова, такие простые и ясные,  прозвучали  и  погасли  в
этом непонятно-беспокойном шепоте спокойно-недвижной реки.
   Короткая, притаившаяся у  колебавшегося  огня  тень  разом  вытянулась,
побежала от костра; уродливо перегнулась через обрыв и пропала  в  степном
сумраке, откуда неслись крики перепелов и запахи  скошенных  трав,  а  над
костром поднялся высокий,  здоровенный,  с  длинными  рукам  и  ногами,  в
пестрядинной рубахе человек и, скинув ложкой сбегавшую  через  края  пену,
всыпал в бившую ключом воду пригоршню пшена. Вода мгновенно успокоилась, а
тень скользнула по обрыву, вернулась из степи и опять притаилась  у  огня.
Длинный человек сидел, неподвижно обняв колени, глядя на светлеющую  реку,
на пропадающий в сумеречной дымке лес, дальний берег.
   Поодаль  на  песке,   протянувшись,   неподвижно   и   мертво   чернела
человеческая фигура.
   Не было видно лица.
   Спал ли он, или думал, или был болен, или уже не дышал  -  нельзя  было
разобрать.
   Уже потонул в темнеющей синеве и не стал видим лес, и поворот  реки,  и
дальние пески,  только  вода  по-прежнему  поблескивала,  но  уже  черным,
вороным блеском, и звезды в ней бездонно повисли, яркие и бесчисленные.
   И казалось, так и нужно, чтоб в эту синюю ночь у дремотно-шепчущей воды
возле обрыва горел костер,  и  красный  отсвет  трепетал,  неверно  озаряя
багровым светом костра высокую, нескладную,  но  точно  выкованную  фигуру
человека, могуче охватившего руками колени, и неподвижную темную фигуру на
песке, и третьего - с широкой бородой  старика,  со  спокойным  и  строгим
лицом, отлитым из бронзы.
   Как будто кто-то задумчиво, без слов пел, и не было  слышно  голоса,  и
только представлялась потонувшая в ночной синеве река, и костер, и смутный
обрыв, и в темной глубине чуть зыблемые звезды.
   - Пришло время... Жисть-то она человеческая, как трава полезла...
   Голос был ровный, спокойный, медлительный, и так было спокойно  кругом,
что нельзя было сказать, кому принадлежит голос.
   И среди ни на секунду не прерывающегося, немолчного, дремотного  шепота
голос, казалось, принадлежал синей ночи, как и угрюмо стоящий  обрыв,  как
ропот воды, как костер с беззвучно ползающими по песку тенями.
   - ...как трава молодая на провесень из черной земли...
   - Нда-а... Теперича полезла, ничем ее не уторкаешь.
   И кто-то на том берегу смутно и неясно отозвался, слабея: "...да-а-а!"
   Сидевший, обняв колени, замолчал. Молчал и тот,  чей  темно  простертый
силуэт смутно  рисовался  на  песке.  Молчал  старик  с  бронзово-багровым
шевелившимся лицом,  изредка  лениво  вбрасывая  в  костер  голыми  руками
выскакивающие оттуда раскаленные  угольки,  и  в  этом  молчании  чудилась
недоконченная дума, - думала сама синяя ночь.
   Тонкий, щемящий крик пронесся над рекой.
   Опять     тихо,     задумчиво-сумрачно,      снова      непрерывающийся
беспокойно-торопливый шорох-шепот бегущей воды. Молчал  в  наступившей  со
всех сторон темноте смутно  подымающийся  обрыв,  молчала  степь  за  ним.
Котелок лениво вскипал, сонно подергиваясь пеной.
   Тонкий крик повторился против, над рекой. Водяной играл. А может  быть,
летела над самой водой  невидимая  птица,  -  нельзя  было  сказать.  Ночь
теснилась со всех сторон, молчаливая и темная.
   - По реке далече слыхать... Хошь у самого Кривого Колена,  и  то  будет
слышно...
   И оба наклонили головы, чутко ловя смутный, неясный  звук.  Ухо  хотело
поймать  приближающийся  шум  пароходных  колес,  но  звуки  ночи,  тихие,
неясные, тысячу раз слышанные и все-таки особенные и странные, говорили об
отсутствии человека.
   Горел костер, у костра сидели двое; третий недвижимо чернел на песке.



   2