борьбы, потом стихло.
   Старик с усилием плыл. Одежда все больше намокала и тянула ко дну. Вода
влажно и настойчиво вливалась в рот, руки с трудом  подымались.  В  глазах
замотались огненные мухи. С  нечеловеческим  напряжением,  глотая  страшно
вливавшуюся воду, взмахнул раз... два... и перестал грести.
   Река по-прежнему была тиха и спокойна. Но среди ночи, среди неподвижной
тьмы  стали  выступать  залитые  розоватым  отсветом  монастырские  стены,
башенки, колокольни. Стали выступать розоватые верхи прибрежных  гор,  как
розовым шелком, чуть подернулась река, - небо  пылало  от  черной  угрюмой
линии горизонта до зенита, все было залито багровым заревом.
   1907



   Александр Серафимович.
   Бомбы

   -----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "Железный поток". М., "Правда", 1981.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 4 December 2000
   -----------------------------------------------------------------------


   1

   Маленького роста, тщедушная, в оборванной юбке и грязной  сорочке,  все
сползавшей с костлявого плеча, она, нагнувшись над корытом, усердно  терла
взмокшее, отяжелевшее белье в мыльной пене. Пар тяжело и влажно бродил под
низким темным потолком. На широкой  кровати  в  куче  тряпья,  как  черви,
копошились ребятишки.
   Когда женщина на минуту  выпрямлялась,  расправляя  занывшую  спину,  с
отцветшего лица глядели синие,  еще  молодые,  тянувшие  к  себе,  добрые,
усталые глаза.
   Ухватив тряпками чугунный котелок, она лила кипяток в корыто, теряясь в
белесых выбивающихся клубах, и опять,  наклонившись  и  роняя  со  лба,  с
ресниц  капельки  пота,  продолжала  тереть   красными   стертыми   руками
обжигающее мыльное белье. Капал пот, а может, слезы, а может, мешаясь,  то
и другое. На дворе перед низким, почти вровень  с  землею,  окном  лежала,
похрюкивая, свинья и двенадцать розовых  поросят,  напряженно  упираясь  и
торопливо тыча в отвислый,  как  кисель,  живот,  взапуски  сосали.  Петух
сосредоточенно задерживал в воздухе лапу, повернув голову,  прислушиваясь,
шагая и  для  вида  только  редко  постукивая  клювом  по  крепкой  земле,
сдержанно переговариваясь с словоохотливыми хохлатками.
   - Ох, господи Иисусе, мати божия, пресвятая богородица... И чего это...
   Пена взбилась над корытом целой  горой,  и  пузыри,  играя  радугой  на
заглядывавшем в окно солнце, лопались, тихонько шипя.
   - Конца-края нету!..  -  как  вздох,  мешалось  с  плесканьем  воды,  с
подавленным шепотом и смехом ребятишек, затыкавших руками друг другу рты.
   Кто-то  за  дверью  громко  колол  орехи,   и   их   сухой   треск   то
приостанавливался, то сыпался наперебой. Орехи, должно быть, были каленые,
крепкие, и сыпалось их много. Потом начинали щелкать  прямо  перед  окном,
хотя на дворе никого не было, кроме свиньи с двенадцатью поросятами.
   Между сухим треском коловшихся орехов  вставлялись  глухие  удары,  как
будто кто сильно, с размаху  захлопывал  дубовые  двери,  и  стены  и  пол
вздрагивали, и чуть звенели подернувшиеся от  старости  радужными  цветами
стекла в низеньких окнах. При каждом тяжелом  ударе  свинья  вопросительно
хрюкала и шевелила длинными  белесыми  ресницами.  А  стертые,  красные  и
припухшие руки продолжали тереть, и капали в мыльную воду не то пот, не то
слезы.
   - Мамуньке сказу...
   - А ты не сказывай, а я те дам тоже такую.
   - А я ее исть хоцу.
   -  А  ее  не  едять...  Вишь,  крепка...  -  носился  детский  шепот  и
подавленный смех и возня.



   2

   В окно заглядывала темная ночь, шурша ветром и стуча дождем.  Ребятишки
спали. Марья возилась около печи, ставя тесто. Снаружи  стукнули  кольцом.
Она отперла. Вошел муж с несколькими товарищами и _он_. Это было два  года
тому назад.
   Вытерли ноги и прошли в чистую половину. Сели. У _него_  было  молодое,
строгое и безусое лицо. _Он_ сел под образами, и все молчали, покашливая в
кулак.
   Когда посидели, _он_ сказал:
   - Что же, больше никого не будет?
   Муж откашлянулся и сказал:
   - Нет... никого... Потому, собственно, погода, и народ занятой...
   И хотя был очень молод, _он_ сидел, нахмурив брови, и  все  глядели  на
пол, на свои сапоги, изредка украдкой поглядывая на _него. Он_ сказал:
   - Тогда приступим.
   И, поднявшись, басом, которого нельзя было ожидать от такого  молодого,
сказал:
   - Товарищи, вы видите перед собой социалиста.
   Точно в комнату невидимо вошел кто-то страшный. Марья стояла за  дверью
и прижалась к притолоке. Все  перестали  покашливать,  перестали  смотреть
себе на ноги и на пол, а, не отрываясь, глядели на _него_. А _он_ говорил,
говорил, говорил...
   У Марьи дрожали руки, и она тыкалась возле печки без  толку,  брала  то
кочергу, то миску, то без надобности подымала полотенце и  заглядывала  на
теплое пузырившееся тесто.
   - Ах ты господи, кабы дети не проснулись!.. - шептала она.
   А безусый все говорил. Марья ничего не разбирала, о чем шла  речь,  без
толку возясь с посудой и схватывая только отдельные  слова.  И  ей  пришла
дикая мысль, что _он_ сейчас скажет: "Бабу повесить у притолоки, а ребят -
в лежанку головой..." И хотя _он_ этого не говорил и  -  она  знала  -  не
скажет, руки у нее ходили ходуном. Или  скажет:  "Будет  им,  хозяевам-то,
носить шелки да бархаты, нехай твоя баба поносит... Сделать  ей  шерстяную
юбку да кофточку шелковую..."
   Но _он_ и этого не говорил, и она знала, что не скажет. Слесаря,  когда
_он_  к  ним  обращался:  "Не  так  ли,  товарищи?"  -   отвечали   хрипло
срывающимися голосами:
   - Верно... это так.
   Они робели пред ним, и это наводило на нее еще больший страх. А в  окно
все внимательнее заглядывала ночь, и шуршал ветер, и плескался дождь.
   И когда ложилась с мужем, Марья проговорила, крестясь и испуганно глядя
в темноту:
   - Вась, а Вась... кабы беды  не  нажить?..  Сицилист  вить...  Мало  ли
что...
   Муж сердито повернулся на другой бок.
   - Молчи, ничего не понимаешь.



   3

   Свинья по-прежнему неподвижно лежала,  и  двенадцать  розовых  поросят,
подкидывая мордами, толкали ее в  живот.  Очевидно,  им  уже  нечего  было
сосать,  но  доставляло  удовольствие  колыхать   этот   большой,   упруго
подававшийся живот.
   Важно и медленно густой, черный дым подымался над городом в  нескольких
местах, и орехи продолжали торопливо щелкать, и бухали дубовые двери... То
вдруг все затихало, и это имело какое-то  отношение  к  этому  медленно  и
важно подымавшемуся дыму, и на мыльную воду,  и  на  красные  руки  капали
капли не то пота, не то слез...
   Безусый приходил после того несколько раз, и хотя он больше не говорил,
что он социалист, и она  угощала  его  чаем,  -  все-таки  продолжала  его
бояться и чуждаться.
   По субботам маленькая комната битком  набивалась  рабочими.  Красные  и
потные, они сидели чинно, пока  _он_  говорил,  но  понемногу  вступали  в
разговор, разгорались, перебивали друг друга, стучали кулаками в грудь,  и
подымался такой содом, что хоть святых выноси.
   Что-то странное, новое и непонятное вошло неуловимо в их домишко. Марье
казалось, как будто проломили  стену  и  через  пролом  стало  светлее,  и
неслись с улицы звуки, но она боялась, что будет непогода,  и  сюда  будет
нести дождь и снег, и будет заглядывать осенняя ночь.
   Очень хорошо она знала, что завод давит рабочих, что  муж  каждый  день
приходит истомленный, что  у  него,  когда-то  краснощекого,  здорового  и
веселого, ввалилась грудь,  впали  щеки,  и  при  каждом  расчете  излишка
рабочих они дрожали. И все это было неизбежно  привычно  и  тянулось,  как
тянется день, наступает вечер,  ложатся  спать,  и  опять  день,  и  опять
работа, ребятишки, заботы... Теперь же то, что было привычно,  буднично  и
неизбежно и о чем не думалось,  да  и  некогда  было  думать,  теперь  это
называли вслух, об этом  говорили,  спорили,  и  оно  обернулось  к  Марье
какой-то иной, новой, тревожной и беспокойной стороной.
   И опять ей  показалось,  что  придет  кто-то,  строгий,  недоступный  и
суровый, и скажет:
   - Будет хозяевам-то с чаями да с  сахарами...  Пора  и  вам,  сердягам,
передохнуть...
   И кто-то другой, ухмыляясь поганой рожей, скажет:
   - А в тюрьму хочешь?!
   Безусый стал приводить с собой товарища. Этот был постарше, с лысиной и
черной бородкой. На обоих были синие блузы и высокие сапоги, но руки у них
были белые и мягкие. Нельзя было понять, что они говорили, но у обоих были
чистые и ясные голоса, и все хотелось их слушать.
   - Вась, а Вась... - говорила Марья, ложась возле мужа.
   Она виделась и успевала перекинуться с мужем двумя-тремя словами только
перед сном. Уходил он до свету,  а  приходил  ночью,  черный,  пропитанный
железом, нефтью, усталый и сердитый.
   - Вась, кабы беды не нажить... Неровен час...  У  Микулихи,  сказывают,
забрали мужа и брата, и ей-богу!..  Жандармы,  сказывают,  приходили,  все
обшарили, перину пороли, вот как пред истинным!..
   - Много ты понимаешь!
   Он сердито отвернулся к стене, но  не  захрапел,  как  это  обыкновенно
бывало, а  полежал,  молча  и  торопливо  сел  на  постели.  Ворот  рубахи
отстегнулся, показывая волосатую грудь.
   - _Они_ - благодетели наши... А  то  как  же?..  Что  я  понимал!  Пень
бессловесный, и больше ничего...
   Он посидел, строго покачивая головой, и почесал поясницу.
   От синей полосы лунного света по всей комнате лежали длинные,  ломаные,
уродливые тени.
   - Блох ноне множество.
   - Блох - сила. Пропадать бы надо, а они кипят.
   Он опять почесал поясницу.
   - Главное, понять... Нашему  брату,  рабочему,  понять  только,  а  там
захватит и поволокет... Все одно как пьяницей сделался - не  оторвешься...
Никак, кто-то калиткой стукнул?
   Они прислушались, но было тихо, и лунная полоса по-прежнему  неподвижно
лежала на кровати и в комнате, прорезанная тенями. И в этой  полосе  сидел
человек, всклокоченный, костлявый, с глубокими  впадинами  над  ключицами.
Жена  глядела  на  него,  и  тонкая,  щемящая  боль  кольнула  сердце.  Ей
захотелось приласкать этого человека.
   - Вась, а Вась... худой ты...



   4

   Марья стала разбираться. Она  понимала,  что  "эксплуатация"  значит  -
хозяева мучат, что "прибавочная стоимость" - это что хозяева сладко  едят,
сладко пьют вместо нее с мужем, вместо ее детей, и прочее.
   И двоилось у нее: все это было старое и известное, и все  это  поражало
остротой новизны и несло в себе зерно муки и погибели. И  она  внимательно
слушала, когда в тесной комнатке стоял гул голосов, с  тайной  надеждой  и
радостью, что изменится жизнь, что еще в тумане  и  неясно,  но  идут  уже
светлые дни какой-то иной, незнаемой, но радостной, легкой и  справедливой
жизни. А когда оставалась одна и сходилась с соседками, сердито говорила:
   - И чего зря языками болтают. Так, невесть что. И будто умные люди,  из
панов, а так абы что говорят. Ну, как это можно, чтоб хозяев  не  было?  А
кто же управляться будет,  а  страховку  кто  будет  делать,  а  жалованье
платить?
   - И не говори!..  Вон  у  Микулихи-то  забрали,  доси  не  выпускают...
Дотрезвонятся и эти.
   Но когда приносили литературу, прокламации или мешочки со шрифтом и муж
отдавал ей, она тщательно и бережно запрятывала и хранила их.
   В глухую полночь пришли жандармы и арестовали  мужа.  Марья  обезумела.
Бегала в жандармское, в полицию, к прокурору, валялась в ногах и выла. Под
конец ее отовсюду стали гнать. Потом она съежилась, замолчала, никого ни о
чем не просила, и когда приходила на свидание в острог, глаза у  нее  были
сухие и горячие. Она непременно приносила бублик, или пирожок, или яиц. Не
волновалась, не плакала, не упрекала, а рассказывала о детях,  о  соседях,
про заводских.
   Дома работала как лошадь, и никто не знал, когда она  спит.  Надо  было
прокормить семью, и она билась как рыба об лед.
   Раз как-то пришел безусый проведать и навести какие-то  справки.  Когда
она увидела его, лицо исказилось, она схватила полено и бросилась на него.
   - Вы погубители наши!.. Вы кровососцы... Будь вы трижды  прокляты!..  И
чтоб вас, анафемов...
   Из тюрьмы муж вышел совсем больной и несколько месяцев был без  работы.
Это было  самое  тяжелое  время  для  Марьи.  Она  работала  с  неослабной
энергией, и одно только жгучее чувство светилось  в  ее  сухих  и  горячих
глазах - ненависть. При одном имени: жандарм - она трепетала от злобы.
   Снова  по  ночам  стал  таинственно  собираться  народ  в  их  домишке.
Назревали события. В воздухе пахло порохом и  кровью.  То  там,  то  здесь
находили убитыми городовых и шпионов.



   5

   Клубы  черного  дыма  важно  подымались  над  городом,  свинья  кормила
поросят, грохот захлопывающихся дверей сливался в протяжный  гул.  Женщина
торопливо домывала... Кто-то, несмотря на этот черный  день,  несмотря  на
трескотню и грохот, кто-то должен был носить тонкое чистое белье,  не  мог
оставаться без  белья.  И  ребятишки,  возившиеся  на  кровати,  не  могли
оставаться без хлеба. И она запаривала, намыливала и терла, терла, терла.
   Низенькая дверь отворилась. Нагнув  голову,  торопливо  шагнул  молодой
парень. Женщина разогнула спину, глянула и всплеснула руками.
   - Савелий!..
   У него было почернелое, осунувшееся - как будто он не спал целую неделю
- лицо и темный сгусток запекшейся крови под правым глазом:
   - Тетка Марья... во...
   Он  с  усилием  улыбнулся  запекшимися  губами,  тяжело  опустился   на
табуретку и завел веки.  Потом  торопливо  вскочил  и,  глядя  испуганными
красными глазами, проговорил:
   - Дай глотку промочить да достань поскорей... энти...  знаешь,  которые
спрятать тогда приносили.
   Она с отчаянием хлопнула руками.
   - А мой-то, мой где?.. Что с ним такое?.. Что он не идет?.. Господи, да
разнесчастная я, несчастная... Да милый ты мой соколик...  Да  куды  же  я
теперь голову приклоню...
   Она уставилась на парня злыми глазами и шипела:
   - Где мой?.. Говори, где... не бреши... говори!..
   Он бегал глазами по комнате и оглядывал себя.
   - Вишь, шрапнель всю полу, как горохом, дырочки проделала...
   Она взяла ведро и, рыдая и сморкаясь в  руку,  пошла  во  двор.  Парень
прислонился к стене, запрокинул голову; веки тихонько  полузакрылись,  рот
открылся, показывая белые зубы. Он тихонько  подсвистывал  носом,  покойно
дышала грудь, и мирное, спокойное,  счастливое  выражение  разливалось  по
измученному лицу.
   Было тихо. Ребятишки притаились и хитрыми смеющимися глазами следили за
спящим. В  углу  грызла  мышь.  Петух  подошел  к  самому  окну,  постоял,
поворачивая голову, и вдруг заорал что есть силы: ку-ка-ре-ку-у!..  Свинья
хрюкнула, ребятишки прыснули со смеху.
   Вошла Марья с оттягивающим руку ведром. Парень вскочил,  как  безумный,
шаря у себя на груди и оглядывая комнату дикими глазами.
   - Где?.. Куда?.. Постой!.. Фу-у, а я думал...
   - Испей, касатик... Покормила бы тебя, - нечем, родимый: корочки  сухой
в доме нет. - И она опять заголосила: - Да куды мы  денемся?  Да  куды  мы
голову приклоним?.. Да родимый ты наш батюшка!..
   Он жадно пил,  запрокидывая  голову  и  проливая  прыгавшую  по  одежде
серебряными каплями воду.
   - Спасибо, Ивановна!.. Прощай!.. Будь тебе, чего сама  пожелаешь.  -  И
вдруг нервно заторопился: - Скорей, скорей!..
   - Да куды он их дел, не помню.
   - В подполье будто, сказывал.
   - Вытащил... Где-то в коробке под кроватью...
   Она лазила на  коленях,  шаря  рукой  под  кроватью,  под  скамьями,  и
вытащила небольшой ящик.
   Оба нагнулись.
   - Пустой!!
   - Куды же делись?
   - Взял разве?
   - То-то, что нет... Послали. Непременно надо.
   Ребятишки хихикали.
   Странный звук пронесся по комнате. Парень стоял белей  стены,  протянув
растопыренные пальцы.  Марья,  не  поднявшись  еще  с  колен,  глянула  по
направлению его взгляда и застыла, и глаза  у  нее  сделались  огромные  и
круглые: перед сбившимися в кучу ребятишками лежали  небрежно  на  кровати
два металлических цилиндра, грубо обделанные  напильником.  Что-то  в  них
было необыкновенное, потому что люди в застывших позах несколько секунд не
могли оторваться глазами.
   Потом Марья, как кошка, подобралась к перепуганным детям и с ненавистью
прошипела:
   - Тссс... нишкни!..
   Парень, у которого  лицо  стало  отходить,  шагнул,  осторожно  взял  и
положил, пожимаясь от холодного прикосновения, один цилиндр за  пазуху,  а
другой опустил в карман.
   И когда был уже у двери, обернулся и покачал головой.
   - Крошки бы от дому не осталось...
   И из-за притворенной двери донеслось:
   - Прощай, Ивановна. Спасибо... Не поминай лихом!
   Свинья поднялась на ноги, постояла и подумала. Поросята  играли,  боком
подкидывая мордами друг друга. Потом опять грузно легла на бок, и поросята
снова взапуски, тыкая мордами, стали сосать ее.
   Из орудий продолжали стрелять, и дым клубами подымался к небу.
   Сыпались орехи, громко хлопали дубовые двери, и столб, густой и черный,
медленно и важно  подымался  к  небу.  А  Марья  терла  скользкое  мыльное
полотно, и пот, как роса, проступил на ее лице, и капли, соленые и  едкие,
капали в мыльную воду.
   1906



   Александр Серафимович.
   Сопка с крестами

   -----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "Железный поток". М., "Правда", 1981.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 4 December 2000
   -----------------------------------------------------------------------


   1

   Что бы ни делала, смеялась ли, или шла по  улицам,  болтала  в  гостях,
читала, или открывала щурящиеся от утреннего света глаза,  всегда  один  и
тот же постоянный, не теряющий своей болезненной остроты,  не  ослабляемый
временем вопрос вставал: а _он_?
   Покрывалась земля снегом, белели крыши,  верхушки  фонарей...  а  _он_?
Стояли  в  цвету  яблони,  пахло  зацветающей  сиренью,  дымилась   черная
отдохнувшая земля... что-то с  _ним_?  Жгло  полуденное  солнце  желтеющие
поля, блестела знойным блеском река. Но над _ним_ такое ли солнце?
   Годы проходили неумолимо и безжалостно, все  менялось,  но  все  то  же
оставалось: "А _он_?"
   Для других она была высокая, стройная девушка, со спокойными глазами, с
большим, оттягивавшим головку узлом каштановых волос, себя она чувствовала
упруго сжатой вокруг одной мысли, одного представления.
   Но никогда не могла она представить его себе таким, каким он должен был
быть теперь: выбритая  наполовину  голова,  серый  халат,  тупо  и  мертво
звучащее железо... Представлялся он,  как  тогда,  стройным  и  подвижным,
открытое, смелое лицо и молодые, полные жизни глаза.
   Уже три года... Становилось страшно, что  так  же  пройдет  вся  жизнь.
Каждый день убегал, заполненный тысячами забот, дел,  разговоров,  мыслей,
улыбок, ничего не изменяя.
   Раз в год или в два она получала он _него_  несколько  строк.  Это  был
маленький серый клочок плохой, почти  оберточной  бумаги,  с  вкрапленными
кусочками соломы, с пушисто и неровно оборванными краями, захватанными, со
следами пятен от пальцев. Должно быть, через  много  тайных  рук  проходил
этот клочок, прежде чем попасть в конверт и на почту.
   Часами глядела она на этот клочок, и странно было, что  светит  солнце,
стоят дома, мчатся экипажи, что жизнь льется, равнодушная  и  слепая,  как
будто не было этого серого, измятого, тщательно расправленного клочка.
   Несколько сухих и холодных строк - беглой, знакомой рукой. Он  говорил,
что здоров, просит не беспокоиться и - главное - жить, жить  своей  полной
жизнью, не заботясь о _нем_. И не  было  в  них  ласки,  нежности,  намека
любви. И эти сухие короткие строки звучали, как похоронный звон...
   Уходили дни, месяцы, годы, принося свои заботы, дела, интересы,  и  все
то же жило болезненное, бессознательно-смутное воспоминание.



   2

   Нет водоема, который бы не иссяк, нет гор, которые не были бы  размыты,
не