Было что-то, что упруго сдерживало  раздражение.  Ведь  его  надо  было
избить,  изувечить,  спустить  связанного  в  воду...  Его  ругали,  а  он
рассказывал:
   - Верно, промышлял лошадьми, с товарищами... Жрать надо было, не святой
Антоний, утроба требовала хлеба и протчего... Промышлял.
   И, опять рассмеявшись каким-то своим мыслям, продолжал:
   - Под весеннего Миколу к помещику забрались. Конюшня каменная, крепкая.
Замок никак не свернем...  Ах,  ешь  тя  мухи  с  комарами!  Зачали  возле
притолоки стену разбирать. Разобрали, - ан в стене железный болт  заложен,
лошадь-то не пройдет, не подогнется. Что тут делать?  Скоро  светать...  А
конь - аглицкий жеребец, для приплоду, тысяч десять, а то и больше  стоит.
Влезли в конюшню, наклали досок на тарантас, с  тарантаса  -  на  сеновал,
завязали коню глаза, ввели на сеновал, а в барское окно - трах! -  камнем.
Выскочили  с  ружьями,  с  револьверами  к  конюшне,  -  стена  разобрана.
Отомкнули двери, отворили, коня  нету.  Хлопают  об  полы,  дивуются,  как
лошадь могла под болт пролезть, - стало быть, на коленки стала. А мы лежим
на сеновале да слушаем. Зараз нарядили погоню человек десять с ружьями,  и
пан с ними, и  залились  в  степь,  -  больше,  дескать,  некуда.  Ну,  мы
подождали трошки, наклали опять досок, свели  коня,  вывели  через  двери,
прихватили с базу двух меринов да помаленечку и уехали в другую сторону.
   Шершавые усы и брови шевелятся.
   - Гореть тебе в пещи огненной!
   - Го-о-о!.. Ничего, проживу, еще вспоминать будете.
   Они хмуро и раздраженно уходили, ругая его, но  с  странным  ощущением,
что - да, будут вспоминать, будут его вспоминать. Чем? И мешались  в  душе
неприязнь и раздражение со странным чувством глухого и смутного  удивления
перед этим человеком.
   По-прежнему каждый день загоралась зорька над лесом, загорались  кресты
в монастыре, а вечером за поворотом, отражаясь, потухал красный закат,  но
долго в сумерках белели стены монастыря.
   Уютно чувствовалось Афиногенычу на его пустом, безлюдном берегу. Одни у
него были разговоры - с немыми рыбами, которые его хорошо понимали,  и  он
их отлично понимал. Да чайки вели с ним деловые сношения, постоянно  летая
и подбирая остатки рыб. Для  них  у  него  находилась  добродушная  шутка,
улыбка из-под жестких усов;  для  людей  оставались  колкие,  язвительные,
насмешливые слова. И ничто его не связывало с людьми.
   - Афиногеныч, - говорили ему, - и живешь-то ты не по-людски: ни у  тебя
роду, ни племени, ни семьи, ни у тебя детей...
   У него шевелились усы и брови.
   - Будет того, что вы щенков плодите... перво-наперво, чтоб  половину  с
голоду уморить, а которая остатняя половина подымется, будет  заместо  вас
скотиной в ярме ходить.
   И было все одно и то же: река, лес, дальний поворот и в синей расщелине
белый монастырь. Старик в тени  обрыва  плетет  сети,  и  тихо  моет  вода
отмель, тихо шепчутся нависшие деревья, беззаботно реют ослепительно-белые
чайки. Точно все отодвинулось кругом - и  города,  и  деревни,  и  людское
горе, и прошлое, и молодость. Тихо, спокойно, задумчиво. И сеть, ложась на
песок тонкой сквозной тенью, шевелится, непрерывно растет новыми кольцами.
   Думает ли Афиногеныч  о  далекой  молодости,  рвущейся  неизбытыми  еще
силами, о борьбе одного  против  всех,  рад  ли  ласковому  солнцу,  воде,
безлюдному берегу, таким же старым, как и он, деревьям, тоже с  подмытыми,
свисшими  корнями,  или  просто  внимательно  следит,   чтобы   правильнее
цеплялись друг за дружку новые глазки?
   Ночи приходили такие же ласковые, тихие и задумчивые. И не  то  маячили
на той стороне горы, не  то  это  только  казалось.  Неподвижной  темнотой
темнела река, или совсем ее не было, и был провал, бездонный и разверстый,
и будто стояла вдоль реки густая караулящая таинственная тень.
   У потонувшей избушки слабо краснеет, шевелится костер, такой же древний
от века, как эта ночь, и в ней невидимая река, такой же одиноко брошенный,
как этот старик, у которого сердито шевелятся  брови  и  усы  на  красном,
отсвечивающем лице.
   Потом костер засыпает - и нет старика, нет гор, нет реки.
   Из города приезжали скупщики. Они были проворные,  ловкие,  плутоватые,
расчетливые. Торговались, били о полы, по рукам, и пахло от  них  уснувшей
рыбой, лавками  и  городским  духом.  Но  Афиногеныч  был  с  ними  угрюм,
малоречив и упорен, как  заноровившийся  конь.  Назначал  цену  и  уже  не
сдвигался, как глинистая глыба у обрыва. А раз, когда особенно  настойчиво
предлагали низкую цену, вывалил на их глазах в  реку  целую  лодку  живой,
трепещущей рыбы.
   И долго они грозили ему  кулаками,  и  разносилась  скверная  крикливая
брань по реке, по берегу.
   Раз  пришел  сюда   кучками   измученный   оборванный,   исхудалый,   с
ввалившимися щеками деревенский народ. Шли в город -  либо  на  суд,  либо
садиться в тюрьму, либо хлопотать о пропитании.  Садились,  выставляя  под
жгучее  солнце  костлявые,   босые,   потрескавшиеся   ноги,   почернелую,
ввалившуюся грудь, сидели и ковыряли горячий рассыпчатый песок.
   - Мочи нету! Край - больше некуда.  Скотина  попадала,  избы  раскрыты,
ребятишки мрут.
   Старик шевелил усами и как бы нехотя бросал:
   - А вы бы того... к  Паисию...  он  ублаготворит:  стало  быть,  любите
ближнего и протчее.
   - Край пришел! Все одно - ложись помирай.
   - У него теперь брюхо-то понадбавилось. Землицы-то они подкупили  округ
вашей деревни вплоть до Ольхового Рогу... Свечечку подите поставьте.
   Белел монастырь.
   А деревенские ныли.
   - Больше некуда. Край. Нету мочи!.. - заунывно стояло над тихой  рекой,
как припев вековой, никогда не смолкавшей песни.
   А старик говорил, накидывая слова, как  новые  петли  в  сети,  которую
вязал:
   - Было нас трое о ту пору, молодые. Вывели мы у богатея, -  всю  округу
держал в кулаке, - вывели тройку: дорогая тройка. Да не успели, -  нагнали
у реки. Я успел в камыши, сижу в  воде  по  горло,  а  товарищей  сцапали.
Сбежалась вся деревня. Богатей кровью весь  налился,  лютый  ходит,  зверь
зверем. "А-а!.. Бейте в мою голову!.." Подступились мужики. Товарищ стоит,
руки скручены назад, по лицу кровь. И поднял голову  и  говорит:  "Братцы,
сами знаете, никогда ни одного мужика  не  тронули,  жеребенка  не  взяли,
заимствовали мы только у богатеев. Сосут они из вас кровь... Ужли ж за них
заступитесь, сами себя по ногам бить будете?.." Насупился народ, глядят  в
землю, чешут в затылках. Екнуло у меня сердце. Уже совсем  поднялся  я  из
камыша, к ним, то есть к мужикам-то: "Дескать,  братцы,  вместе  страдаем,
одна у нас чаша горькая".  Да  мироед  как  заревет:  "Али  не  видите,  -
конокрады, душегубы!.. Бейте в мою  голову!  Три  ведра  водки  ставлю!.."
Зашатался  народ,  зашумел.  Вдарил  кто-то  товарища  колом,  свалили   и
зачали... Цельную ночь сидел я и глядел, не отрывая глаз, а они били,  они
измывались, они мучили. Не признаешь за человека, а  они  все  молотят  по
мясу, по красному мясу, во тут, передо мной, рукой подать...
   Старик передохнул и глянул красными глазами.
   - Цельную ночь глядел... Ушли. Вылез, постоял над товарищем, - говядина
красная, боле ничего. Пошел, как пьяный... А после того  восемь  раз  сжег
деревню. Из тюрьмы, из Сибири бегал. Прибегу и сожгу... Все разорились.  В
восьмой раз как сжег, разбрелась вся деревня, одни головни  остались...  А
теперича и место то запахали, ничего нет.
   Все так же белел монастырь, стояли горы и  за  лесом  пропадал  поворот
реки. Оборванные люди сидели, подняв острые колени  и  раскапывая  горячий
песок.
   Лохматые, нависшие брови грозили кому-то, приподнялись. И старик  вдруг
злобно бросил:
   - Мало с вас шкуру спускают!
   У тех тоже блестят озлоблением воспаленные глаза.
   - По две дерут с каждого.
   - Мало!.. По три, по  десятку  надо,  мясо  с  вас  спускать,  в  плуги
запрягать, да чтоб тут же, на меже, падали и дохли, - может, тогда хоть за
ум возьметесь...
   - Не лайся, не собака.
   - Может, морду от земли подымете.
   - Ты лучше перевези нас, Афиногеныч.
   Старик разом успокаивается и брезгливо обегает  их  из-под  насупленных
бровей.
   - По копейке с рыла.
   - Побойся бога! Не емши целый день, падем нето где на дороге...  Десять
верст крюку на паром-то, не дойдем.
   - Даром не повезу.
   - Христа ради!.. Сделай божецкую милость... Ни  гроша  за  душой  ни  у
кого.
   Старик молча отворачивается и спокойно принимается за работу, как будто
он один. Те  обступают,  униженно  кланяются,  просят,  голоса  становятся
хриплее, крикливее.
   - Чего на него смотреть! Спихивай каюк!..
   Они берутся  за  лодку,  озлобленные,  кричащие.  Старик,  как  гигант,
размахивает веслом; удары сыплются  на  головы,  на  обожженные  костлявые
плечи. Весло раскалывается, и  куски  летят,  сверкая  свежей  древесиной.
Старик схватывает небольшой якорь с растопыренными лапами, и  он  гудит  в
воздухе в дюжих руках.
   Все кидаются в разные стороны.
   - Тю... Объелся белены!.. Зверь бешеный!..
   Он смотрит на них, как на побитую собаку.
   - Сволочи! Дохлое мясо! Вонь от вас стоит, мир только гноите...
   А они идут вялой, шатающейся  походкой.  Идут,  и  солнце  жжет  сквозь
рваное тряпье почернелое тело, и  накаленный  песок  палит  истрескавшиеся
ноги, и река нестерпимым блеском слепит воспаленные, ввалившиеся глаза.


   Реже  и  реже  перевозил  Афиногеныч   богомольцев.   Придут   бабы   с
изборожденными, вековой усталостью лицами, с покорными глазами, в  которых
стоит один и тот же, непонятный для них самих, от века безответный вопрос.
По целым неделям - никого. Редко когда приплетутся мужики.
   По большим праздникам приваливала молодежь. Но они не переезжали на  ту
сторону, а приносили с собой водки, лузгали семечки, играли на  гармонике,
пели песни, и над тихой рекой неслись крики, смех, крепкие слова и брань.
   Собственно, Афиногеныч ничего не мог им дать и не обращал  внимания  на
их шумную компанию, но его отрывочные, несвязные  рассказы  о  прошлом,  о
буйной, непокорной молодости, едко и  зло  оброненные  замечания  собирали
около него кружок.
   Из толпы вытягивающих вокруг него шеи парней слышалось:
   - Двоих наших лесники убили... порубщиков.
   - Десятин сто его, лесу-то...
   И  все  глядели  на  сумрачный  монастырский   лес,   темной   густотой
выделявшийся у светлой реки.
   - Придет черед...
   - Погреем руки...
   - Все одно это - не жисть... Одинаково пропадать - тут или на каторге.
   - Из каторги каторга не страшна.
   - И-и, милые мои, - говорил старик, - чего ерепенитесь? Али плохо овце,
как с нее шерсть стригут?..
   ...Побывал как-то у Афиногеныча и никогда не бывавший  дотоле  гость  -
монах,  черный,  с  бородой,  с  светящимися   маленькими   пронизывающими
глазками, в скуфье.
   Старик тесал новое весло,  а  монах  стоял  и  глядел  подозрительно  и
враждебно.
   - Ты что же это, али басурман?
   - А что?
   - Ни тебе благословения, ни тебе креста не надо?
   - Замучились вы и без того, сколько наблагословляли кругом. Надо и  вас
пожалеть, - вишь, жиру-то у тебя от благословения наперло.
   Монах пододвинул обрубок, сел, опустил глаза и молчал, и лицо его  было
холодно и жестко. Потом заговорил:
   - Напрямик тебе скажу: все знаю.
   - Тебе так и полагается - во святом месте живешь.
   - Все знаю, и давно. Отец игумен велел доложить полиции в городе,  чтоб
убрали, а я упросил: пущай грехи замаливает, пущай живет. А ты что же  это
делаешь? В благодарность народ мутишь?
   - Мутного не замутишь.
   - Ну так вот тебе сказ: ежели еще хоть раз дойдет,  что  ты  смутьянишь
народ басурманскими речами, - сейчас же позовем полицию, и крышка тебе!
   Топор, тихонько тюкая, заворачивал тоненькую  стружку.  Старик  молчал.
Потом опустил топор, усы шевельнулись.
   - Кто же бабьят вам будет перевозить? Тоже на  паром  округ  не  всякая
захочет киселя хлебать...
   И опять топор затюкал, заворачивая тоненькую стружку.
   Маленькие  глазки  монаха  забегали  огоньком,  потом   опять   глядели
холодно-враждебно, и лицо было спокойное и жесткое.
   - Хулу возводят на ангелов господних, не  токмо  на  иноков,  а  только
ежели ты...
   - А... самим вам заводить перевоз не покажется зазорно? Вишь, я  вам  и
пригожаюсь. Ну, полиция-то станет брать, что ж,  придется  обсказать,  как
Марьянку-то вытащили из воды, бросилась топиться... Чай, знаешь?
   Чернец побагровел и ринулся к деду:
   - Т-ты... старик! - Потом сдержался и  холодно  проговорил:  -  Язык-то
попридержи, старика, попридержи. Даром-то тебе не пройдет...
   И пошел, черный и грузный, тяжело вытаскивая ноги  из  песка,  пошел  к
лесу.
   Лето было сухое и жаркое, и, должно  быть,  от  суши  по  ночам  стояли
зарева.
   С вечера небо бывало бархатно-черное, а к полуночи начинало заниматься,
сначала смутно и неясно,  а  потом  разрасталось,  и  из-за  леса  глядело
зарево, багровое и колеблющееся. Было  молчаливо-зловещее  в  его  мертвом
шевелящемся взгляде.
   А потом понемногу тускнела чернота в другом месте, и смутно  нарождался
красневший отсвет, и разрастался, и глядел из-за черного  края,  багровый,
мертвый и шевелящийся.
   И потонувшие среди ночи  горы,  и  невидимая  река,  и  глухой  лес,  и
монастырь, который стоял во мгле, и слабо плывшие по  темной  воде  глухие
темные звуки колокола - все казалось слабым, маленьким и  ничтожным  перед
этим немым, багровым, стоявшим на небе ужасом.
   Черное небо пылало в разных местах, но здесь, внизу,  по-прежнему  было
немо, неподвижно, молчаливо, темно и жутко.
   Старик много раз вылезал за ночь из избушки, и его темная фигура  долго
чернела среди молчаливой ночи перед молчаливо, зловеще, ничего не  освещая
глядевшим заревом.
   Вставала  ночь  далекого  прошлого...  Бушевал  ураган  огня,  носились
освещенные галки, голуби, дико ревела, задыхаясь в дыму, скотина,  метался
обезумевший   народ.   Огонь   пожирал,    извилисто    облизывая,    избы
ласково-проворными светящимися языками, и зарево охватывало полнеба, но  в
овраге, где он сидел, глядя из-под насупившихся бровей приподнятыми очами,
было темно и немо, как здесь.
   Старик  глядел  на  эти  неподвижно  стоявшие  багровые  зарева  из-под
насупленных старых бровей и приговаривал:
   - Ага, монастырские экономии полыхают... Добре, добре, ребятки!  "Тогда
не осталось камня на камне, и самое место вспахано..." Добре, ребятки!..
   Раз старик спал чутким сном, и кто-то сквозь сон толкнул: "Скорее!.."
   Он вскочил, выбрался. Насторожившаяся  ночь  темна  и  тиха,  в  разных
местах зловеще стоят зарева.  Он  нагнул  голову,  прислушался  -  никого.
Смутно темнел обрыв, над ним деревья.
   И, отвечая предчувствию и  темному  ожиданию,  хрустнул  одинокий  звук
наверху, в лесу. Упала ли веточка,  прокрался  ли  заяц,  или  шарахнулась
неуклюжая сова... Опять повторился. Захрустело,  затопало.  Кто-то  бежал,
приближаясь  торопливо.  Посыпалась  глина.  Мелькнули  фигуры   -   один,
другой... Скатились с обрыва - и в темноте перед  Афиногенычем  стоят  два
парня, тяжело, быстро и прерывисто дыша:
   - Вези скорей!
   - Откеда?
   - Из монастырской экономии.
   Слова  падают  коротко,  быстро,   отрывисто,   с   особенным,   помимо
формального, значением. И старик не  спрашивает,  идет  к  избушке,  берет
весло, и они спихивают и садятся в каюк. Берег темно расплывается. В  носу
говорливо бьется вода, бурлит весло. Лодка неподвижна  среди  ночи,  среди
реки. И кажется - это продолжается долго, и кажется - только отошли, а над
головами черно нависли уже невидимые, но ощутимые громады. Лодка  ткнулась
о другой берег.
   - Прощай, дядя!..
   Опять говорит в носу говорливая вода, а лодка стоит среди темной  ночи,
среди темной реки, в виду молчаливого  багрового  зарева.  Чудится  -  все
затаилось, примолкло, потонуло в густой мгле, в чутком напряжении ожидания
развертывающейся огромной немой драмы.  Точно  гигантская  завеса  кроваво
вздрагивает и шевелится, охватив  полнебосклона,  и  вот  разверзнется,  и
понесутся крики, и звон, и вопли, и смятение ужаса караемых. Так было в ту
последнюю ужасную ночь, когда бушующее пламя пожирало избы, скот, людей...
   И была тиха темная  река,  темная  ночь,  только  темное  небо  багрово
светилось.
   Вернулся Афиногеныч, вылез из каюка, вытащил его до половины, прислонил
весло и забрался в избушку на сухое душистое сено.
   Не  спалось.  Поминутно  прислушивался.  За  плетеными  стенами  кто-то
шуршал, ходил и хрустел сучьями над обрывом.  Но  когда  выставлял  голову
наружу, по-прежнему было темно, тихо, невозмутимо.
   ...Раз почудился как бы выстрел, далекий, глухой и  зловещий,  и  снова
тихо. Старик опять послушал: может быть, свалилось подгнившее  дерево  или
плеснула большая рыба? Звуки, тонувшие  прежде  в  ночной  тишине,  теперь
странно и чутко выступали, и ухо жадно ловило.
   Опять в лесу захрустело отчетливо и ясно. Слышно было - громко, смело и
не таясь хрустели и ломались сухие ветви, и чьи-то тяжелые  спешащие  шаги
отдавались по сухой, крепкой земле.  Старик  хмуро  улегся  и  не  подымал
головы.
   Уже слышны голоса, крики и переговариванья нескольких человек.
   - Да тут голову сломишь!
   - Спущаться тут никак нельзя.
   - В объезд.
   - Да куда в объезд... Темень, зги не видать, бездорожно.
   Раздалось фырканье лошадей.
   - Лошадей оставим наверху. Спущайтесь сами.
   Посыпалась глина, захрустел  песок.  В  стенку  раздался  удар,  -  вся
избушка затряслась.
   - Эй, ты! Выходи... Выходи, что ль...
   - Ась?.. Кто там?
   - А вот я тебе покажу.
   Двери сорвались, и темное отверстие кто-то загородил. Чиркнула  спичка,
на секунду осветив развешанные сети,  сено,  старика...  И  опять  глянуло
темное четырехугольное отверстие дверей. А за стенкой голос:
   - Один, никого нет.
   - Эй, вылазь!
   Старик выбрался и стоял перед ними  угрюмой  темной  фигурой.  Их  было
пятеро.
   - Ну-ка, старый хрен, давай лодку, вези на ту сторону. Тебе говорят...
   - Кого зараз перевозил?
   - Никого.
   - Брешешь. Ну-ка, свети, Миколай.
   Вспыхнул  пучок  сухого  хвороста.  Пламя  трепетало,  и  трепетали   и
скользили живые тени.  Казаки,  нагнувшись,  шаг  за  шагом  рассматривали
истоптанный песок.
   - Вишь, следы, прошли только.
   - Что же ты брешешь, сучий сын?
   - Мало ли народу утром в монастырь к обедне переправлялось.
   - Ну, ну, заговаривай зубы. Садись, ребята.
   - А лошади?
   - С лошадьми нехай Иван на перевоз скачет. - И, обернувшись к обрыву  и
приложив ладони ко рту, зычно крикнул: - Ива-ан! Выезжай на дорогу да лупи
к парому. А там выедешь, валяй к Сухой Балке, там жди.
   Шарахнулась во тьме ночная птица, а с обрыва донеслось:
   - Слушаю!
   И стал доноситься удаляющийся ночной топот.
   - Ну, ты, чертова кукла, вези!..
   Они все подошли к лодке...
   - Далече не уйдут... тут деться некуды.
   Старик положил в каюк весло, попробовал ногой, крепко уперся  в  песок,
навалился  плечом  и  сделал  огромное  усилие  разом  спихнуть  и  далеко
оттолкнуть лодку в глубокое место, вскочить  и  уехать.  Каюк  скрипнул  о
песок и всплыл, тихонько покачиваясь у самого берега. Нет, старик,  прошла
молодость, прошло время, прошла сила... Он  вздохнул,  угрюмо  придерживая
колыхающуюся лодку.
   Сели. Весло бурлило в темной воде.
   Афиногеныч все посматривал в темноту, в ту сторону, где был  монастырь.
И стало ему чудиться, что среди тьмы мутно проступают его очертания.
   Пятеро тихо сидели, крепко держась  за  мокрые  борта,  у  самого  края
которых влажно чувствовалась колеблющаяся вода.
   - Ну, ты, сыч, греби, что ль... заснул!..
   И в ответ над рекой пронесся хищный крик:
   - Проснулся!!
   В ту же секунду темная фигура старика  метнулась  в  сторону.  С  шумом
бурно устремившейся через борт воды слился крик отчаяния пятерых людей.  С
минуту слышались всплески нечеловеческой