Александр Серафимович.
Рассказы

Две смерти
Зарева
Бомбы
Сопка с крестами
У обрыва


   Александр Серафимович.
   Две смерти

   -----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "Железный поток". М., "Правда", 1981.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 4 December 2000
   -----------------------------------------------------------------------


   В Московский Совет, в штаб, пришла сероглазая девушка в платочке.
   Небо было октябрьское, грозное, и  по  холодным  мокрым  крышам,  между
труб, ползали юнкера и снимали  винтовочными  выстрелами  неосторожных  на
Советской площади.
   Девушка сказала:
   - Я ничем не могу быть полезной революции. Я б хотела доставлять вам  в
штаб сведения о юнкерах. Сестрой - я не умею, да сестер у вас много. Да  и
драться тоже - никогда не держала оружия. А вот, если  дадите  пропуск,  я
буду вам приносить сведения.
   Товарищ, с маузером за поясом, в замасленной кожанке,  с  провалившимся
от бессонных ночей и чахотки лицом, неотступно всматриваясь в нее, сказал:
   -  Обманете  нас,  расстреляем.  Вы   понимаете?   Откроют   там,   вас
расстреляют. Обманете нас, расстреляем здесь!
   - Знаю.
   - Да вы взвесили все?
   Она поправила платочек на голове.
   - Вы дайте мне пропуск во все посты и  документ,  что  я  -  офицерская
дочь.
   Ее попросили в отдельную комнату, к дверям приставили часового.
   За окнами на площади опять  посыпались  выстрелы  -  налетел  юнкерский
броневик, пострелял, укатил.
   - А черт ее знает...  Справки  навел,  да  что  справки,  -  говорил  с
провалившимся чахоточным лицом товарищ, - конечно, может подвести. Ну,  да
дадим. Много она о нас не сумеет там рассказать. А попадется - пристукнем.
   Ей выдали подложные документы, и она пошла на Арбат  в  Александровское
училище, показывая на углах пропуск красноармейцам.
   На Знаменке она красный пропуск спрятала. Ее окружили юнкера и отвели в
училище в дежурную.
   - Я хочу поработать сестрой. Мой отец убит в  германскую  войну,  когда
Самсонов отступал. А два  брата  на  Дону  в  казачьих  частях.  Я  тут  с
маленькой сестрой.
   - Очень хорошо, прекрасно. Мы рады. В нашей тяжелой борьбе  за  великую
Россию мы рады искренней помощи всякого благородного патриота. А вы - дочь
офицера. Пожалуйте!
   Ее провели в гостиную. Принесли чай.
   А дежурный офицер говорил стоящему перед ним юнкеру:
   - Вот что, Степанов, оденьтесь рабочим. Проберитесь  на  Покровку.  Вот
адрес. Узнайте подробно о девице, которая у нас сидит.
   Степанов пошел, надел пальто с кровавой дырочкой на груди, - только что
снял с убитого рабочего. Надел его штаны, рваные сапоги, шапку и в сумерки
отправился на Покровку.
   Там  ему  сказал  какой-то  рыжий  лохматый  гражданин,  странно  играя
глазами:
   - Да, живет во втором номере какая-то. С сестренкой маленькой. Буржуйка
чертова.
   - Где она сейчас?
   - Да вот с утра нету. Арестовали  поди.  Дочь  штабс-капитана,  это  уж
язва... А вам зачем она?
   - Да тут ейная прислуга была из одной  деревни  с  нами.  Так  повидать
хотел. Прощевайте!
   Ночью, вернувшись с постов, юнкера окружили сероглазую девушку живейшим
вниманием. Достали пирожного, конфет. Один стал  бойко  играть  на  рояле;
другой, склонив колено, смеясь, подал букет.
   - Разнесем всю эту хамскую орду. Мы им хорошо насыпали. А завтра  ночью
ударим от Смоленского рынка так, только перья посыпятся.
   Утром ее повели в лазарет на перевязки.
   Когда проходили мимо белой стены, в глаза бросилось: у стены, в розовой
ситцевой рубашке, с откинутой головой лежал  рабочий  -  сапоги  в  грязи,
подошвы протоптаны, над левым глазом темная дырочка.
   - Шпион! - бросил юнкер, проходя и не взглянув. - Поймали.
   Девушка целый день  работала  в  лазарете  мягко  и  ловко,  и  раненые
благодарно глядели в ее серые, темно-запушенные глаза.
   - Спасибо, сестрица.
   На вторую ночь отпросилась домой.
   - Да куда вы? Помилуйте, ведь опасно. Теперь за каждым углом  караулят.
Как из нашей зоны выйдете, сейчас вас схватят хамы, а то и подстрелят  без
разговору.
   - Я им документы покажу, я - мирная. Я  не  могу.  Там  сестренка.  Бог
знает что с ней. Душа изболелась...
   - Ну да, маленькая сестра.  Это,  конечно,  так.  Но  я  вам  дам  двух
юнкеров, проводят.
   - Нет, нет, нет... - испуганно протянула руки, - я одна... я одна...  Я
ничего не боюсь.
   Тот пристально посмотрел.
   - Н-да... Ну, что ж!.. Идите.
   "Розовая рубашка, над глазом темная дырка... голова откинута..."
   Девушка вышла из ворот и сразу погрузилась в океан тьмы, - ни черточки,
ни намека, ни звука.
   Она пошла наискось от  училища  через  Арбатскую  площадь  к  Арбатским
воротам. С нею шел маленький круг  тьмы,  в  котором  она  различала  свою
фигуру. Больше ничего - она одна на всем свете.
   Не было страха. Только внутри все напрягалось.
   В детстве, бывало, заберется к отцу, когда он уйдет, снимет с ковра над
кроватью гитару, усядется с ногами и начинает потинькивать струною, и  все
подтягивает колышек, -  и  все  тоньше,  все  выше  струнная  жалоба,  все
невыносимей. Тонкой, в сердце впивающейся судорогой  -  ти-ти-ти-и...  Ай,
лопнет, не выдержит... И мурашки  бегут  по  спине,  а  на  маленьком  лбу
бисеринки...  И  это  доставляло  потрясающее,  ни  с  чем  не   сравнимое
наслаждение.
   Так шла в темноте,  и  не  было  страха,  и  все  повышалось  тоненько:
ти-ти-ти-и... И смутно различала свою темную фигуру.
   И вдруг протянула  руку  -  стена  дома.  Ужас  разлился  расслабляющей
истомой по всему телу, и бисеринками, как тогда, в детстве, выступил  пот.
Стена дома, а тут должна быть решетка бульвара.  Значит,  потерялась.  Ну,
что ж такое, - сейчас  найдет  направление.  А  зубы  стучали  неудержимой
внутренней дрожью. Кто-то насмешливо наклонялся и шептал:
   - Так ведь это ж начало конца... Не  понимаешь?..  Ты  думаешь,  только
заблудилась, а это нач...
   Она  нечеловеческим  усилием  распутывает:   справа   Знаменка,   слева
бульвар... Она, очевидно,  взяла  между  ними.  Протянула  руки  -  столб.
Телеграфный? С бьющимся сердцем опустилась на колени, пошарила  по  земле,
пальцы ткнулись  в  холодное  мокрое  железо...  Решетка,  бульвар.  Разом
свалилась тяжесть. Она спокойно поднялась и... задрожала.  Все  шевелилось
кругом - смутно,  неясно,  теряясь,  снова  возникая.  Все  шевелилось:  и
здания,  и  стены,  и  деревья.  Трамвайные  мачты,   рельсы   шевелились,
кроваво-красные в кроваво-красной тьме. И тьма шевелилась,  мутно-красная.
И тучи, низко свесившись, полыхали, кровавые.
   Она шла туда, откуда лилось это молчаливое полыхание. Шла  к  Никитским
воротам. Странно, почему ее до сих пор никто не окликнул, не остановил.  В
черноте ворот, подъездов, углов - знает - затаились дозоры, не спускают  с
нее глаз. Она вся на виду; идет, облитая красным  полыханием,  идет  среди
полыхающего.
   Спокойно идет, зажимая в одной руке пропуск белых, в другой -  красных.
Кто окликнет, тому и покажет соответствующий пропуск. Кругом пусто, только
без  устали  траурно-красное  немое  полыхание.  На  Никитской   чудовищно
бушевало. Разъяренные языки вонзались в багрово-низкие  тучи,  по  которым
бушевали клубы багрового дыма. Громадный дом насквозь светился раскаленным
ослепительным светом. И  в  этом  ослепительном  раскалении  все,  безумно
дрожа, бешено неслось  в  тучи;  только,  как  черный  скелет,  неподвижно
чернели балки, рельсы, стены. И все так же исступленно светились  сквозные
окна.
   К тучам неслись искры хвостатой  красной  птицы,  треск  и  непрерывный
раскаленный шепот - шепот, который покрывал собою все кругом.
   Девушка  обернулась.  Город  тонул  во  мраке.  Город  с  бесчисленными
зданиями, колокольнями, площадями, скверами, театрами, публичными домами -
исчез. Стояла громада мрака.
   И в этой необъятности - молчание, и в молчании -  затаенность:  вот-вот
разразится, чему нет имени. Но стояло молчание, и в молчании - ожидание. И
девушке стало жутко.
   Нестерпимо обдавало зноем. Она пошла наискось.
   И как только дошла до темного угла, выдвинулась приземистая фигура и на
штыке заиграл отблеск.
   - Куды?! Кто такая?
   Она остановилась и поглядела. Забыла, в  которой  руке  какой  пропуск.
Секунда колебания тянулась. Дуло поднялось в уровень груди.
   Что ж это?! Хотела протянуть правую и  неожиданно  для  себя  протянула
судорожно левую руку и разжала.
   В ней лежал юнкерский пропуск.
   Он  отставил  винтовку  и  неуклюже,   неслушающимися   пальцами   стал
расправлять. Она задрожала мелкой, никогда не испытанной дрожью. С треском
позади вырвался из пожарища сноп искр,  судорожно  осветив...  На  корявой
ладони лежал юнкерский пропуск... кверху ногами...
   "Уфф, т-ты... неграмотный!"
   - На.
   Она зажала проклятую бумажку.
   - Куда идешь? - вдогонку ей.
   - В штаб... в Совет.
   - Переулком ступай, а то цокнут.
   ...В штабе ее встретили внимательно: сведения были  очень  ценные.  Все
приветливо заговаривали с ней,  расспрашивали.  В  кожанке,  с  чахоточным
лицом, ласково ей улыбался.
   - Ну, молодец девка! Смотри только, не сорвись...
   В сумерки, когда стрельба стала стихать, она опять пошла  на  Арбат.  В
лазарет все подвозили и подвозили раненых  из  района.  Атака  юнкеров  от
Смоленского рынка была отбита: они понесли урон.
   Целую ночь девушка с измученным, осунувшимся лицом перевязывала, поила,
поправляла бинты, и раненые благодарно следили за ней глазами. На рассвете
в лазарет ворвался юнкер, без шапки, в рабочем  костюме,  взъерошенный,  с
искаженным лицом.
   Он подскочил к девушке:
   - Вот... эта... потаскуха... продала...
   Она отшатнулась, бледная как полотно,  потом  лицо  залила  смертельная
краска, и она закричала:
   - Вы... вы рабочих убиваете! Они рвутся из страшной доли... У меня... я
не умею оружием, вот я вас убивала...
   Ее вывели к белой стене, и она послушно легла с двумя пулями  в  сердце
на то место, где лежал рабочий в ситцевой рубашке. И пока  не  увезли  ее,
серые опушенные глаза непрерывно смотрели в октябрьское суровое и  грозное
небо.
   1926



   Александр Серафимович.
   Зарева

   -----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "Железный поток". М., "Правда", 1981.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 4 December 2000
   -----------------------------------------------------------------------


   Песчаная отмель далеко золотилась, протянувшись от темного обрывистого,
с нависшими деревьями берега в тихо сверкающую, дремотно светлеющую  реку,
ленивым поворотом пропавшую за дальним смутным лесом.
   Вода живым  серебром  простиралась  до  другого  берега,  который  весь
отражался  высокими  белыми  меловыми  обрывами  гор.  И  белым   облачкам
находилось место в глубине, и синевшим пятнам неба, только солнце не могло
отразиться четко и ярко и  плавилось  серебром  по  всей  живой,  играющей
поверхности.
   В синем просвете расступившихся гор золотились кресты издали  белевшего
монастыря. Но  и  монастырь  отсюда  кажется  спокойным,  молчаливым,  без
звучащих колоколов. Только  светлые,  прозрачно  набегающие  морщины  моют
золотистый песок, да  чуть  приметно  шевелятся  темные  листья  задумчиво
свесившихся над обрывом с размытыми весеннею водою корнями деревьев.
   Ясная, светлая, задумчивая улыбка, улыбка тихого  созерцания  лежит  на
облаках, на белых отражениях гор, на синеве  неба,  на  серебряно-светлой,
лениво-ласковой реке.
   И  эта  тихая  улыбка,  эта  задумчивость  созерцания   не   нарушается
присутствием  человека.  Даже  наполовину  вытащенный  на   отмель   каюк,
выдолбленная  из  дерева  лодка  кажется  не  делом  человеческих  рук,  а
почернелым от времени, свалившимся с родного берега лесным гигантом, много
лет лежащим наполовину в воде и ласково омываемым веселыми струйками.
   И рыбачья избушка, приютившаяся под самым темным, с нависшими деревьями
обрывом, скорей напоминает старый-престарый,  почернелый  от  дряхлости  и
дождей гриб с наклонившейся шляпкой.
   Все заворожено тихой, ласковой незнаемой таинственной  жизнью,  которою
живет природа вне человеческого сознания.


   Далекий слабый удар колокола донесся оттуда, где торопливо,  растерянно
и с ненужной тревогой блистали в воздухе мелькающим  блистанием  золоченые
кресты.  Он  приплыл  оттуда,  слабо  колебаясь,  стирая   эту   особенную
таинственную улыбку, эту задумчивость созерцания, и поплыл над водой,  все
слабея, теряя жизнь и вместе с рекой пропадая за поворотом.
   Пропала улыбка дня, - просто белели облака,  меловые  обрывы,  сверкала
под солнцем река, и было  видно,  что  около  каюка  песок,  был  истоптан
человеческими ногами, валялись чешуя, кости и рыбьи объедки.
   Из избушки вышел человек, старый, но крепкий, с сивой бородой, крепкими
морщинами, с сердито взлохмаченными бровями.  Приложил  козырьком  черную,
просмоленную ладонь и поглядел туда,  где  беспокойным  трепетом  сверкали
кресты и откуда плыли все те же  слабые,  обессиленные  расстоянием,  едва
гудящие удары колокола.
   Шершавые усы сердито шевельнулись.
   - Ну, завыли!
   И, двигая бровями, как наежившийся кот шерстью, повернулся,  и,  тяжело
ступая по хрустящему песку, подошел к разостланной  бечеве  с  навязанными
крючьями, и стал подтачивать их напильником и протирать  сальной  тряпкой,
чтобы не ржавели в воде.
   Рыбу он держал в плетенках, спущенных на веревке в реку, и два-три раза
в неделю к нему приезжали скупщики закупать.
   В праздники, когда отойдет в монастыре  обедня,  на  той  стороне,  под
белыми горами, зачернеют люди, забелеют бабьи платки и юбки и доплывет:
   - Афиногены-ыч!..
   А у него только шевелятся брови, и спокойно доделывает  свое:  спускает
рыбу в плетенки, или перебирает крючки, насаживая наживу,  или  наращивает
оборвавшийся конец бечевы.
   - Афиноге-е-ны-ы-ыч! По-да-ва-а-ай!..
   Откликаются белые горы, доносит зеркало реки, шепчут нависшие деревья.
   Долго сидят крохотные игрушечные люди под белыми горами у самой воды, а
у деда шевелятся сердитые брови, шершавые усы.
   Покончив с последним крючком, аккуратно распустив  и  свернув  пальцами
бечеву, Афиногеныч берет прислоненное к избушке длинное узкое весло,  идет
к каюку и, напружившись и навалившись могучими плечами, сталкивает его  со
скрипучего  песка  на  весело   колеблющуюся,   ждущую   воду.   И   каюк,
освободившись  от   неподвижной   тяжести,   тоже   начинает   шевелиться,
покачиваться и легко  поворачиваться,  точно  заражаясь  вольным,  веселым
задором.
   Весло мерно и сильно проходит, изламываясь, в прозрачной  воде,  и  под
круглым, тупым черным носом  бежит  стекловидный  вал,  далеко  разбегаясь
двумя морщинами.
   А солнце уже высоко, и нет расплавленного серебра, - синяя река,  синее
небо, - и только в одном месте безумно-ослепительно  играет  и  колеблется
нестерпимый блеск.
   Уже слышны голоса,  говор  и  смех,  но  люди  еще  маленькие,  еще  не
отчетливы промоины, расщелины обрывов, - по  воде  далеко  слышно.  Вот  и
белые  отражения  гор  задрожали  под  каюком,  заволновались,  запрыгали,
уродливо вытягиваясь и расплываясь. Ближе и ближе...
   Каюк мягко насовывается на  берег.  Люди  толпятся,  торопясь  поскорее
забраться в колышущуюся под ногами, живую, вертучую  лодку,  а  Афиногеныч
сердито подымает весло.
   - Куды-ы? За перевоз подавай... Не пущу...  Куды  лезете?  Перевернете,
идолы березовые!
   Развязывают затянутые узелками уголки платочков, достают кисеты.
   - Афиногеныч, я те отдам после... Вот как перед господом, отдам.
   - Ну, после и перевезу.
   - Да что ты, зверь лютый, утроба ненасытная,  пропасти  на  тебя  нету.
Никогда копейки не поверит... Жри, чтоб ты подавился!
   Старуха нищенка низко кланяется и причитает:
   - Смилуйся, государь ты батюшка, пожалей старуху ледащую!.. [ледащая  -
худая, плохая, слабая] Только и  подали  на  паперти  три  копеечки...  на
цельную на неделю.
   - Подавай, сказываю! А нет, так отчаливай...  Неколи  мне  тут  с  вами
тары-бары растабарывать.
   Нищенка торопливо роется, моргая красными, слезящимися глазами,  подает
деньги и лезет в колышущуюся, зыбкую лодку. Афиногеныч суров и неумолим. И
только когда все отдали по копейке  с  рыла,  он  наваливается  на  весло,
отталкивается от берега, и опять впереди бежит,  разбиваясь,  стекловидный
вал, и зыблются отражения.
   В лодке  стоит  говор,  Афиногеныча  ругают  и  живодером  и  сквалыгой
[сквалыга - скаред, скупец, скряга], но добродушно, - и он, как будто речь
не о нем, сосредоточенно бурлит живую, игристую воду веслом. Вода у  самых
бортов бежит мимо, лодка загружена, и все сидят смирно, цепко  держась  за
влажные, скользкие края, - при малейшем  движении  вода  хлынет  и  наружу
вывернется круглое черное дно. Белые горы позади  все  ниже,  а  навстречу
бежит золотистая отмель, свесившиеся деревья, почернелая избушка.
   На другом берегу все весело выбираются на  песчаную  отмель  и  гурьбой
направляются в деревню. Выбирается и старушонка  со  слезящимися  глазами.
Афиногеныч  аккуратно  прилаживает  на  берегу  каюк,  ставит   весло   и,
обернувшись, неодобрительно и сурово смотрит вслед плетущейся  нищенке.  И
говорит:
   - Ну, куды пошла? Не успеешь с голоду сдохнуть?.. Поспеешь.
   Та в недоумении останавливается. Он нагибается над плетенкой и начинает
выбрасывать на облипающий ее песок трепещущую рыбу.
   - А?.. - растерянно говорит старушонка.
   - Сулка... [рыба, судак] Уха из нее добрая... Ребятишки-то  знают,  как
выхлебать... Вот те карасиков, тоже хорошо в уху... Стерлядок...
   Старуха, по-прежнему растерянная  и  радостная,  набирает  полон  подол
живой, ворочающейся рыбы и униженно кланяется.
   - Спасет те Христос, касатик, мать пресвятая богородица...
   - Ну, ну, ступай, ступай! Всем одинаково кланяетесь - и кто дает, и кто
в шею бьет.
   Афиногеныча  недолюбливают  и  сторонятся,  но,  когда   собираются   в
монастырь, идут к нему, чтобы не делать большого крюка на паром. Хмурый  и
молчаливый, он перевозит.
   Иногда усядутся у обрыва под деревьями посидеть и передохнуть.
   - Привел господь, сподобился отстоять утреню и обедню. Дюже хорошо отец
Паисий ноне говорил, до слезы даже: любите, грит, друг друга...
   - Пели нонче уж хорошо.
   - Чисто андельскими голосами.
   - Энто, как сделает чернявенький: о-о-о... у-у... а-о-о...
   Мужик перекосил лицо, сделал рот круглым и заскрипел на всю реку. Низко
летевшие чайки шарахнулись. А Афиногеныч:
   - Это ангелы так поют?.. А потом, вчерась, вечером, - хмуро говорит он,
ни к кому в особенности не обращаясь, - пятерых бабенок  перевозил...  для
монахов... на святое дело... Ядреные бабенки...
   Все хмуро  замолкали.  И  как-то  иначе  глядели  горы,  отмель,  иначе
золотились кресты. Но потом вскипало раздражение, и с  слегка  вспотевшими
лицами ему кидали злобно:
   - Глядим мы на тебя, Афиногеныч, не  то  ты  богопротивник,  не  то  ты
беспоповник, не то бусурман, - лба не перекрестит, так бесперечь и  живет,
ни ему праздники, ни ему воскресный день.
   Старик хмуро копается и говорит:
   - Рыба вон ходит в воде, тоже праздников нету... - И  перебивая  самого
себя и усмехаясь: - Был я молодой и крепкий, были у меня  товарищи.  Знали
мы праздники. Бывалыча, как праздник,  народ  перепьется,  как  свиньи,  в
грязь рылом тыкаются, потому в праздники  полагается  скотиной  ходить,  -
перепьются,  ну  нам  праздник:  заберемся  в  церкву   да   кружку-то   и
опорожним... Праздник!
   На него сыплются ругательства:
   - Нехристь!
   - Святотатец!
   - Иуда-предатель!
   - Известно, ты - конокрад, вор и душегубец. Удивление, как господь тебя
терпел! Одного тебе надо было - кнутовище в зад. Рыба!.. Да ты хуже  рыбы,
хуже скота бессловесного! Богопротивник. Церкви даже божий не  жалел,  что
же уже после того... Одно слово - животная!