,  хотя по
остаткам присохших к  черепу волос и  по  оружию было видно,  что  это был
индеец,  наши  сердца сжало  зловещее предчувствие.  Скаля  зубы,  скелет,
казалось,  предостерегал,  что  тот,  кто здесь заблудится,  отсюда уже не
выйдет.  В тот же день метис Том сорвался вместе с конем со скалы и погиб.
Мрачное уныние охватило весь  караван.  Прежде мы  ехали  шумно и  весело,
теперь  даже  возчики  перестали  ругаться,  и  мы  двигались в  молчании,
прерываемом лишь скрипом колес.  Мулы тоже все  чаще упрямились,  а  когда
одна пара остановилась,  все  упряжки за  ней  остановились как вкопанные.
Сильнее всего терзало меня то,  что  в  эти тяжкие минуты,  когда жена моя
больше чем когда-либо нуждалась в  моем присутствии и поддержке,  я не мог
быть с  ней,  -  я  должен был  поспевать повсюду,  чтобы подавать пример,
укреплять  бодрость  и   надежду.   Люди   мои   переносили  трудности  со
свойственной американцам стойкостью,  но  при  этом теряли последние силы.
Только мое крепкое здоровье выдерживало все испытания.  Бывали ночи, когда
у меня и двух часов отдыха не было: вместе с другими я тащил повозки и еще
расставлял охрану,  объезжал расположение -  словом, выполнял службу вдвое
более тяжкую,  чем любой из моих людей,  но,  видно, счастье прибавило мне
силы.  Ведь  когда  я,  усталый и  измученный,  приходил наконец к  своему
фургону,  то находил там все,  что было мне дороже всего в мире,  - верное
сердце и  любящую руку,  которая отирала пот с  моего лица.  Хотя Лилиан и
была  немного нездорова,  она  никогда не  засыпала до  моего  прихода;  я
выговаривал ей за это,  но она закрывала мне уста поцелуями и просьбами не
сердиться на нее.  Я укладывал ее спать,  и она засыпала,  держа мою руку.
Часто она  просыпалась и  укрывала меня бобровыми шкурами,  чтобы я  лучше
отдохнул.  Всегда кроткая,  нежная,  любящая и заботливая, она вызывала во
мне настоящее обожание - я целовал подол ее платья как величайшую святыню,
а  наш  фургон стал  для  меня  почти храмом.  Лилиан была крошкой рядом с
вздымающимися до  неба  каменными  громадами,  на  которые  она  смотрела,
запрокинув голову;  и все-таки она заслоняла их собой, и при ней скалы как
бы исчезали,  и среди всех этих исполинов видна была лишь она одна.  Что ж
странного в том,  что,  когда у других не хватало сил,  я чувствовал, что,
пока это нужно будет для нее, моих сил всегда хватит?
     Через  три   недели  мы   наконец  добрались  до   большого  каньона,
образуемого рекой Белой.  У входа в него индейцы из племени Уинта устроили
нам засаду, вызвав у нас небольшое замешательство. Но когда красные стрелы
стали залетать на крышу фургона моей жены,  мы разом ударили на индейцев с
таким напором,  что  они  тут же  разбежались.  Три четверти нападавших мы
перебили. Единственный пленник, взятый живым, - молодой, шестнадцатилетний
парень,  -  оправясь от испуга,  начал повторять те жесты,  которые делали
Ямпасы,  указывая поочередно то на нас,  то на запад.  Мы полагали, что он
хочет сообщить о присутствии белых людей поблизости;  правда, этой догадке
трудно было поверить.  Между тем  она оказалась правильной,  и  легко себе
представить наши удивление и радость, когда на следующий день, спускаясь с
высокого плоскогорья,  мы  увидели на  дне обширной долины у  наших ног не
только повозки,  но  и  дома,  построенные из свежесрубленных бревен.  Эти
домики располагались по кругу, в центре которого высился большой сарай без
окон;  посреди долины протекал ручей  и  бродили стада  мулов под  охраной
всадников.  Присутствие людей  моей  расы  в  этом  месте  вызвало во  мне
изумление,  вскоре перешедшее в  тревогу при  мысли,  что  это  могут быть
outlaw,  после своих злодеяний скрывающиеся от смертной казни в пустыне. Я
знал  по  опыту,  что  подобные  отбросы  общества часто  уходят  в  очень
отдаленные и  совершенно пустынные края,  где создают отряды с  прекрасной
военной организацией.  Иногда они  основывали даже  новые общины,  вначале
занимаясь разбойничьими набегами,  а  затем  по  мере  притока  поселенцев
постепенно возникали из таких поселений настоящие штаты.  Когда в качестве
скваттера  я  сплавлял  лес  в  Новый  Орлеан,   не  раз  приходилось  мне
встречаться с  outlaw в  верховьях Миссисипи и  вступать с ними в кровавые
стычки. Поэтому их жестокость и воинственность были мне хорошо известны.
     Я  бы  их  не  боялся,  не  будь среди нас  Лилиан,  но  при мысли об
опасности,  в  которой оказалась бы  она в  случае проигранного сражения и
моей  смерти,  волосы  у  меня  становились дыбом,  и  впервые в  жизни  я
испытывал страх, как последний трус. Но я был уверен, что если это outlaw,
то  никакими средствами нам не избежать боя,  и  дело тут будет потруднее,
чем с индейцами.
     Я тотчас предупредил людей о возможной опасности и выстроил их к бою.
Я был готов либо погибнуть, либо перебить до последнего всех в этом осином
гнезде и  поэтому решил первым ударить по ним.  Тем временем из долины нас
заметили,  и  два  всадника помчались к  нам  во  весь опор.  Видя это,  я
облегченно  вздохнул,   так  как  outlaw  не   выслали  бы  парламентеров.
Оказалось, что это были звероловы американской компании, торгующей мехами,
а  в  этом месте находился их  летний лагерь,  так называемый summer camp.
Таким образом,  вместо сражения нас ожидали самый радушный прием и большая
помощь со  стороны суровых,  но  честных охотников пустыни.  Нас приняли с
распростертыми объятьями,  а мы благодарили бога за то,  что он снизошел к
нашим нуждам и уготовил нам столь сладостный отдых.  Ведь минуло уже два с
половиной месяца,  как  мы  покинули Биг-Блю-Ривер,  силы наши истощились,
мулы были чуть живы. Здесь же мы могли снова отдохнуть с недельку в полной
безопасности при обилии пищи для нас и корма для животных.
     Это было для нас прямо спасением.  Мистер Торстон - начальник лагеря,
благовоспитанный и образованный человек, - узнав, что я не обычный степной
бродяга,  сразу подружился со  мной  и  предоставил свой домик для  меня и
Лилиан, чье здоровье все ухудшалось.
     Два дня я заставил ее лежать в постели.  Она была так измучена, что в
первые сутки почти не открывала глаз.  Я же следил,  чтобы ее отдыху ничто
не мешало,  сидя у ее постели и часами глядя на нее. Через два дня она уже
настолько окрепла,  что могла выходить,  но  я  не  позволял ей заниматься
какой-либо  работой.  Люди  мои  в  первые несколько дней  тоже  спали как
убитые,  где кто свалился,  и  только после отдыха мы принялись за починку
повозок,  одежды и за стирку белья.  Добрые охотники помогали нам от всего
сердца. То были в основном канадцы на службе у торговой компании. Зиму они
проводили на охоте,  ловили в западни бобров,  убивали скунсов и куниц,  а
летом  стягивались в  так  называемые summer camps  -  летние лагеря,  где
находились   временные   меховые   склады.   Обработанные  кое-как   шкуры
отправлялись отсюда с охраной на восток.  Работа этих людей,  нанимающихся
на несколько лет,  была несказанно трудной:  им приходилось отправляться в
очень  далекие и  пустынные местности,  где,  правда,  всякого зверья было
вдоволь,  но жизнь протекала в  беспрерывных опасностях и упорной борьбе с
краснокожими. Они получали за это хорошую плату, однако большинство из них
служило не для денег,  а  из любви к  жизни в пустыне и к приключениям,  в
которых  недостатка  не  было.  Люди  тут  подобрались крепкие,  здоровые,
способные вынести всякие  трудности.  Их  рослые фигуры,  меховые шапки  и
длинные карабины напоминали моей жене повести Купера, которые ей случалось
читать в Бостоне.  Поэтому она с большим интересом смотрела на лагерь и на
все его устройство. Дисциплина царила у них такая, как в рыцарском ордене,
и  Торстон,  главный агент  компании,  а  заодно их  главарь,  пользовался
властью военачальника.  То  были люди вполне порядочные,  и  мы  прекрасно
провели с ними время. Наши люди им тоже очень понравились, и они говорили,
что никогда еще не встречали такого дисциплинированного и благоустроенного
каравана.  Торстон при всех хвалил мой план путешествия по северной дороге
вместо дороги на  Сен-Луи  и  Канзас.  Он  рассказал нам,  что  караван из
трехсот  человек,  отправившийся по  той  дороге  под  начальством некоего
Марквуда,  испытав  много  мучений от  жары  и  саранчи,  потерял тягловых
животных и был полностью истреблен индейцами племени Арапагоков. Канадские
стрелки знали об этом от самих Арапагоков,  которых они,  в  свою очередь,
изрядно потрепали в большом сражении, захватив у них более ста скальпов, в
том числе скальп Марквуда.  Это известие так сильно подействовало на  моих
людей, что даже старый бродяга Смит, сперва противившийся плану пути через
Небраску,  сказал мне при всех, что я более smart*, чем он, и что ему надо
у  меня  поучиться.  За  время  отдыха  в  гостеприимном летнем  лагере мы
полностью  восстановили свои  силы.  Кроме  Торстона,  с  которым  у  меня
завязалась прочная дружба,  я  там еще познакомился со  знаменитым во всех
Штатах Миком.  Он не принадлежал к отряду, но бродил по пустыне в компании
двух известных охотников -  Линкольна и  Кида Карстона.  Эти  удивительные
люди  вели  втроем  настоящую войну  с  целыми  племенами индейцев,  и  их
ловкость и  сверхчеловеческая отвага  всегда обеспечивали им  победу.  Имя
Мика,  о котором теперь написана не одна книга, было так страшно индейцам,
что  его  слово  больше значило для  них,  чем  договоры с  правительством
Штатов.  Правительство тоже  часто  пользовалось его  посредничеством и  в
конце концов назначило губернатором Орегона.  Когда я  познакомился с ним,
ему было уже под пятьдесят, но волосы его были черны как вороново крыло, а
во  взгляде  светились  сердечная доброта,  сила  и  неукротимая смелость.
Притом он слыл самым сильным человеком во всех Штатах,  и  когда я  с  ним
попытался бороться,  то он оказался первым, кого я, к всеобщему удивлению,
не  смог  одолеть.  Этот  человек  большой  души  очень  полюбил Лилиан  и
благословлял ее всякий раз,  когда навещал нас.  На прощанье он подарил ей
пару изящных маленьких мокасин из оленьей кожи собственной работы. Подарок
пришелся весьма кстати:  у  моей бедняжки уже не  было ни одной пары целых
башмаков.
     _______________
          * Находчивый, ловкий (англ.).

     Наконец мы двинулись в путь при хороших предзнаменованиях, снабженные
подробными указаниями о  том,  каких  каньонов  нам  следует  держаться  в
походе,  а также запасами солонины. Мало того: добрый Торстон оставил себе
худших наших мулов и  дал нам взамен сильных и хорошо отдохнувших,  а Мик,
который уже бывал в Калифорнии, рассказывал нам настоящие чудеса не только
о ее богатстве, но и о приятном климате, прекрасных дубовых лесах и горных
каньонах,  не имеющих себе равных во всех Штатах.  Итак,  великая бодрость
влилась в  наши сердца,  ибо мы  не  ведали о  мучениях,  ожидавших нас до
прихода в  эту  землю  обетованную.  Отъезжая,  мы  долго  махали  честным
канадцам шапками в  ответ на их *.  Что до меня,  то этот день
отъезда навеки остался в моем сердце,  потому что в тот же полдень любимая
звездочка моей жизни,  обняв мою  шею  обеими руками,  краснея от  стыда и
волнения,  начала шептать мне на ухо слова,  услышав которые я склонился к
ее ногам и, плача от сильного чувства, целовал колени не только жены моей,
но и будущей матери моего ребенка.
     _______________
          * Доброго пути! (Англ.)


                                   VIII

     Через две недели,  после того как мы расстались с летним лагерем,  мы
вступили в  пределы Юты,  где  путешествие наше вначале шло быстрее,  хотя
по-прежнему не  без  трудностей.  Нам предстояло еще пройти западную часть
Скалистых  гор,  образующих целую  группу  отрогов  под  названием  Wasath
Mountains,  но две реки -  Green и Grand River,  -  образующие при слиянии
большое  озеро  Колорадо,   а   также  многочисленные  притоки  этих  рек,
прорезывающие горы  во  всех направлениях,  открывают в  них  проходы,  не
слишком трудные для путников.  По  этим проходам мы  через некоторое время
добрались до озера Юта,  где начинаются солончаки.  Вокруг нас простирался
странный,  однообразный,  угрюмый край: большие степные долины, окруженные
амфитеатрами тупоконечных скал, тянутся однообразной утомительной чередой.
Суровость и  мертвая нагота этих  пустынь и  скал  заставляет вспоминать о
библейских пустынях. Озера здесь соленые, с сухими и бесплодными берегами.
     Деревьев  нет  вовсе.   На  огромных  пространствах  оголенная  земля
выделяет,  как из пор,  соль и поташ.  Только кое-где почва покрыта серыми
растениями с толстыми плоскими листьями,  - если надорвать их, они сочатся
тягучим и  соленым соком.  Дорога здесь томительная и  гнетущая.  Проходят
недели,  а  пустыня тянется без  конца,  и  видишь перед собой все  те  же
однообразные каменистые равнины.  Наши  силы  стали  снова  истощаться.  В
степях царило однообразие жизни, здесь - однообразие смерти.
     Постепенно людьми овладевали  подавленность  и  безразличие.  Вот  мы
прошли  Юту  -  все те же мертвые земли!  Вступили в Неваду - то же самое!
Солнце пекло так сильно,  что голова трещала от боли;  лучи,  отражаясь от
поверхности,  покрытой  солью,  резали  глаза;  в  воздухе  носилась пыль,
неизвестно откуда берущаяся, и от нее воспалялись веки. Мулы и лошади то и
дело  хватали  зубами  землю,  часто  они падали,  сраженные солнцем,  как
молнией. Многих поддерживала только надежда, что вот еще неделя-другая - и
на горизонте покажется Сьерра-Невада, а за ней желанная Калифорния. А пока
дни и недели приносили все больше трудностей.  За одну неделю нам пришлось
бросить  три  повозки  -  не  хватало упряжек.  О,  это была земля нужды и
скорби!  А в Неваде пустыня стала еще более дикой,  и положение  наше  еще
ухудшилось, ибо начались болезни.
     Однажды утром  пришли мне  сказать,  что  Смит  болен.  Я  отправился
проведать его  и  с  удивлением убедился,  что старого горняка свалил тиф.
Нельзя  безнаказанно столько раз  менять  климат:  усталость,  несмотря на
короткие передышки,  дает себя знать, а болезнетворные микробы развиваются
именно у людей утомленных и терпящих лишения.  Лилиан,  которую Смит любил
как родное дитя и благословил в день свадьбы, во что бы то ни стало хотела
ухаживать за ним.  А я, слабый человек, дрожал за нее, но не мог запретить
ей выполнить этот христианский долг.  Итак, она проводила у больного целые
дни и ночи вместе с тетушкой Аткинс и тетушкой Гроссвенор,  последовавшими
ее примеру.  Однако на второй день старик потерял сознание,  а  на восьмой
день умер на руках у Лилиан.  Я похоронил его,  проливая горькие слезы над
останками того,  кто был не только моим помощником и правой рукой во всем,
но  также настоящим отцом для  нас  обоих.  Надеялись мы,  что после такой
тяжелой  жертвы  бог  смилуется  над  нами,   но   наши  испытания  только
начинались:  в  тот же день свалился другой шахтер,  а  затем почти каждый
день  кто-нибудь  ложился в  повозку и  покидал ее,  лишь  несомый нами  в
могилу.  Так тащились мы по пустыне,  а вслед за нами шла болезнь, похищая
все новые жертвы.  Заболела и тетушка Аткинс,  но благодаря заботам Лилиан
болезнь  ее  кончилась  благополучно.  Сердце  мое  постоянно замирало  от
страха,  и нередко,  когда Лилиан бывала при больных,  а я на своем посту,
один во мраке,  где-то впереди каравана, я сжимал виски руками и падал ниц
как покорный пес,  моля бога о  милосердии к ней и не смея вымолвить:  <Да
будет воля твоя,  а  не моя>.  Даже когда я  был рядом с Лилиан,  я иногда
внезапно просыпался ночью;  мне  казалось,  что  болезнь приподымает полог
моей повозки и заглядывает внутрь,  ища Лилиан. Минуты, что я не был с ней
- а их было немало, - превратились для меня в сплошную пытку, от которой я
сгибался,  как  дерево  в  бурю.  Однако  Лилиан  покамест выдерживала все
трудности и  лишения.  Самые крепкие люди  валились с  ног,  а  она,  хотя
исхудавшая,  бледная,  со  все  более заметными признаками беременности на
лице,  но все же здоровая,  переходила от повозки к повозке.  Я не решался
даже спросить у нее,  как она себя чувствует, только заключал ее в объятья
и  долго-долго  прижимал к  груди.  А  когда  хотел заговорить,  горло мое
сжималось так, что я слова не мог вымолвить.
     Но постепенно во мне оживала надежда,  и  в  голове перестали звучать
страшные слова Библии:  
     Мы уже приближались к  западной части Невады,  где за полосой мертвых
озер  кончаются солончаки и  скалистая пустыня и  снова начинается степная
полоса,  более ровная,  зеленая и плодородная.  Когда после двух дней пути
никто не заболел, я думал, что бедствия наши кончились. И пора бы уже!
     Девять человек умерли,  шестеро были еще больны. Страх перед болезнью
расшатал у  нас  дисциплину.  Лошади  почти  все  пали,  мулы  походили на
скелеты.  Из  пятидесяти повозок,  с  которыми мы  покинули летний лагерь,
только тридцать две тащились теперь по  пустыне.  При этом никто не  хотел
идти на  охоту из  боязни свалиться где-нибудь вдали от лагеря и  остаться
без помощи.  Запасы наши не пополнялись и подходили к концу. Уже с неделю,
стремясь  экономить их,  мы  питались  черными  степными  белками,  но  их
зловонное мясо было так  нам  противно,  что мы  с  величайшим отвращением
подносили его ко рту. Не хватало, однако, и этой негодной пищи. Правда, за
озерами дичи стало попадаться больше и пастбища улучшились.
     Мы  снова встретили индейцев,  которые напали на  нас,  вопреки своим
обычаям,  среди бела  дня  и  в  открытой степи,  -  у  них  было  немного
огнестрельного оружия.  Они убили у  нас четырех человек.  В  схватке меня
ранили топором в голову,  и так сильно, что к вечеру я впал в беспамятство
от потери крови. Но я был почти счастлив, что так случилось; теперь Лилиан
ухаживала за мной,  а  не за больными,  от которых могла заразиться тифом.
Три дня пролежал я в фургоне, и это были хорошие три дня - я все время был
подле нее,  мог целовать ее руки,  когда она меняла повязки, и смотреть на
нее.  На  третий день я  уже был в  состоянии сесть на  коня,  но  духом я
ослабел и  перед самим собой притворялся еще  больным,  лишь  бы  остаться
подле Лилиан.
     Только теперь я  почувствовал,  как  я  измучен,  и,  пока  я  лежал,
безмерная усталость исходила  из  костей  моих.  Потому  что  и  я  немало
натерпелся от страха за жену и  тоже исхудал как скелет;  и  как я  раньше
смотрел на мою любимую с тревогой и беспокойством, так теперь она смотрела
на меня.  Но когда голова моя перестала переваливаться от слабости с плеча
на  плечо,  тут  уж  нечего было делать,  надо было садиться на  последнюю
выжившую клячу и  вести караван дальше,  не мешкая,  тем более что со всех
сторон  появлялись  какие-то  тревожные  признаки.  Зной  становился почти
сверхъестественным, и в воздухе плавал грязноватый туман с гарью как бы от
отдаленного пожарища.  Горизонт затуманился и потемнел, небо омрачилось, и
лучи  солнца,  доходившие до  нас,  были рыжеватыми и  скудными.  Животные
обнаруживали странное беспокойство -  они хрипло дышали,  скаля зубы;  нам
казалось,  будто мы вдыхаем огонь.  Я полагал, что это результат одного из
тех удушливых ветров, которые дуют из пустыни Джила; о них мне говорили на
Востоке.  Но вокруг царила тишина, ни один стебелек в степи не шелохнулся.
Вечерами солнце заходило багряное,  как  кровь,  и  наступала душная ночь.
Больные со стонами просили воды,  собаки выли, а я ночи напролет кружил за
несколько миль от лагеря,  проверяя, не горит ли степь. Но зарева нигде не
было видно.
     Наконец я успокоился на мысли,  что это действительно гарь, но от уже
потухшего пожара.  Днем я  заметил,  что зайцы,  антилопы,  буйволы и даже
белки поспешно движутся на  восток,  как бы  убегая из