ердца
на миг оттаяли,  и у всех на глазах показались слезы.  Когда мы подошли  к
моей  повозке,  я едва узнал ее,  так была она украшена зеленью и цветами.
Тут мужчины высоко подняли пылающие связки прутьев,  а Смит спросил  более
громко и торжественно:
     - Is this yoir home?
     _______________
          * Пусть будет так - и ура в честь вас обоих! (Англ.)
          ** Это твой дом? (Англ.)
          *** Моя крошка! Моя душечка! (Англ.)

     - That's it! That's it!* - ответила Лилиан.
     _______________
          * Это он! Это он! (Англ.)

     Тогда все  обнажили головы и  наступила такая тишина,  что  я  слышал
гуденье огня  и  треск  пылающих прутьев,  падающих на  землю,  а  старый,
седовласый шахтер сказал, протянув над нами свои жилистые руки:
     - Да благословит бог вас обоих и ваш дом. Аминь!
     Троекратное <ура!> было ответом на это благословение,  после чего все
разошлись, оставив меня с моей любимой наедине.
     Когда последний из  присутствующих удалился,  она положила голову мне
на грудь,  шепча:  <Навсегда! Навсегда!> И в этот миг в сердцах наших было
больше звезд, нежели на небе.


                                    VI

     Утром я  покинул еще спящую жену и пошел за цветами для нее.  Собирая
их,  я  все  повторял:  <Ты  женат!>,  и  эта  мысль наполняла меня  такой
радостью,  что я возносил взор к господу богу, слагая ему хвалу за то, что
он  дал  мне  дожить до  той  минуты,  когда  человек становится настоящим
человеком и  жизнь свою дополняет жизнью другого существа,  любимого более
всего на свете.  Теперь и у меня было что-то свое в мире, и, хотя покамест
жилищем и очагом моим была всего лишь крытая холстом повозка, я чувствовал
себя богачом и  смотрел на  прежнюю мою  скитальческую жизнь с  жалостью и
удивлением, недоумевая, как я мог до сих пор так жить. Ведь мне раньше и в
голову не  приходило,  сколько счастья в  слове <жена>,  когда этим именем
зовешь кровь от крови твоего сердца и лучшую часть собственной своей души.
Уже давно я  так ее любил,  что весь мир видел только через Лилиан,  и все
сводил к  ней,  и  понимал лишь то,  что ее касалось.  И  теперь,  когда я
говорил: <жена>, это означало: <моя, моя навсегда>. И я думал, что прямо с
ума сойду от счастья,  потому что в мозгу у меня не вмещалось,  как это я,
бедняк, могу обладать таким сокровищем. Чего мне тогда недоставало? У меня
было все.  Если бы эта степь была чуть теплее и  безопаснее для нее и если
бы не мое обязательство привести этих людей туда,  куда я обещал,  я готов
был даже и не ехать в Калифорнию,  а поселиться хотя бы и в Небраске, лишь
бы вместе с Лилиан.  Я ехал в Калифорнию искать золото, а теперь эта затея
казалась мне смешной.  <Какое еще богатство могу я найти, когда у меня уже
есть она?  -  спрашивал я себя. - К чему нам обоим золото, и ей и мне? Вот
выберу какой-нибудь каньон,  где  вечно  цветет весна,  нарублю бревен для
хижины и  буду жить с Лилиан,  и плуг и ружье доставят нам пропитание -  с
голоду не умрем!>
     Так  я  думал,  собирая цветы,  а  когда их  было уже  достаточно,  я
возвратился в лагерь. По дороге мне встретилась тетушка Аткинс.
     - Малютка спит?  -  спросила она,  вынимая изо  рта  свою  неизменную
трубку.
     - Спит, - ответил я.
     Прищурив глаз, тетушка Аткинс промолвила:
     - Ah, you rascal!*
     _______________
          * Ах, разбойник! (Англ.)

     Но  <малютка> уже не спала.  Мы увидели,  как она сошла с  повозки и,
прикрыв глаза от солнца рукой,  стала озираться по сторонам. Заметив меня,
она  порывисто подбежала,  вся  розовая и  свежая,  как заря,  и,  когда я
раскрыл объятия,  она упала в  них,  запыхавшись,  и,  подставляя мне свои
губки,  защебетала по-польски:  <День  добрый!  День  добрый!>  Потом  она
поднялась на цыпочки и, глядя мне в глаза, сказала с лукавой усмешкой:
     - Am I your wife?*
     _______________
          * Я твоя жена? (Англ.)

     Чем другим мог я  на  это ответить,  как не  поцелуями и  ласками без
конца?
     Так проходило у нас все это время,  прожитое в развилине рек,  потому
что  до  отправления в  дальнейший путь все  мои обязанности взял на  себя
старик Смит.  Мы  навестили еще  разок  наших бобров и  наш  ручей,  через
который я  ее перенес на этот раз без сопротивления.  Однажды поплыли мы в
маленькой лодке из  красного дерева вверх по  Блю-Ривер,  где на  одном из
поворотов реки  я  показал Лилиан совсем вблизи буйволов,  бьющих рогами в
глинистый берег, отчего головы их покрыты как бы броней из засохшей глины.
     Только за два дня до выступления мы прекратили эти экскурсии,  потому
что, во-первых, в окрестностях появились индейцы, а во-вторых, моя дорогая
госпожа начала чем-то  хворать.  Она  побледнела и  ослабела,  а  когда  я
спрашивал,  что с ней,  отвечала мне улыбкой и заверениями,  что ничего. Я
бодрствовал во время ее сна,  укрывал ее,  как умел,  и, право, не давал и
ветру коснуться ее,  так что сам от забот немного похудел. Правда, тетушка
Аткинс,  говоря об этой болезни Лилиан,  с  таинственной миной прищуривала
левый глаз и  выпускала такие густые клубы дыма,  что за  ними ее самой не
видать было.  Но я  все же беспокоился,  тем более что временами у  Лилиан
появлялись грустные мысли.  Она  вбила себе  в  голову,  что,  быть может,
нехорошо любить друг друга так сильно,  как мы любим,  и однажды,  положив
прелестный  пальчик  на  Библию,  которую  читала  каждый  день,  печально
сказала:
     - Читай, Ральф!
     Я  глянул,   и  у  меня  тоже  сжалось  сердце  в  каком-то  странном
предчувствии,  когда я  прочел:  *
     _______________
          * Кто превратил божью истину в ложь,  и чтил творение,  и служил
     ему больше, чем творцу, кто из них благословен навеки? (Англ.)

     Она же сказала, когда я кончил читать:
     - Но если господь гневается за это,  я знаю, он будет настолько добр,
что покарает только меня.
     Я  успокаивал ее,  говоря,  что любовь -  это ангел двух человеческих
душ,  который летит к самому господу и приносит ему с земли хвалу.  Больше
мы не разговаривали об этом,  потому что начались приготовления к  походу,
осмотр повозок и животных и тысяча мелких дел, отнимавших мое время.
     Когда наступил наконец час отъезда, мы в печали и слезах простились с
этим местом -  свидетелем нашего величайшего счастья.  Но, увидев караван,
снова  растянувшийся по  степи,  вереницу фургонов и  упряжки мулов  перед
фургонами,  я испытал облегчение,  подумав, что конец нашего путешествия с
каждым  днем  близится,  что  вот  еще  несколько месяцев -  и  мы  увидим
Калифорнию, куда стремимся с такими трудностями.
     Однако первые дни пути были не слишком успешны. За Миссури, до самого
подножья Скалистых гор,  почва прерий на  огромном пространстве непрерывно
подымается   вверх,   поэтому   животные   быстро   утомлялись   и   часто
останавливались. Притом мы не могли подойти к реке Платт, хотя ее вода уже
спала,  так  как  было  время великой весенней охоты и  множество индейцев
бродило у реки,  выслеживая стада буйволов, шедших на север. Ночная служба
дозорных стала тяжким и  изнурительным трудом.  Ни  одна ночь не проходила
без  тревог.  А  на  четвертый день  после выхода из  междуречья мы  опять
разбили большой отряд краснокожих, когда они пытались совершить стампеаду,
то есть нападение на наших мулов.  Неприятней всего, однако, были ночи без
костров: не имея возможности приблизиться к Платт, мы часто оставались без
топлива. Меж тем по утрам стал моросить мелкий дождик, и навоз, которым на
худой  конец  можно  было  заменить  дрова,   намокал  и   не   загорался.
Передвижения буйволов также внушали мне беспокойство:  временами мы видели
на  горизонте стада в  несколько тысяч голов,  мчавшиеся как вихрь вперед,
сокрушая все на своем пути. Налети такое стадо на лагерь - и мы погибли бы
бесповоротно.  В  довершение бед  степь в  эту  пору  кишела всевозможными
хищными зверями;  за буйволами,  кроме индейцев,  следовали страшные серые
медведи,   ягуары,  крупные  волки  из  Канзаса  и  индейских  территорий.
Останавливаясь на ночлег у небольших ручьев, мы иногда видели в час захода
солнца множество зверей, приходивших на водопой после жаркого дня. Однажды
медведь напал на нашего метиса Вихиту и, не поспей мы со стариком Смитом и
вторым проводником Томом на помощь,  разорвал бы его.  Я  размозжил голову
чудовища топором,  удар был  так  силен,  что рукоятка из  твердого дерева
гикоро раскололась надвое,  но  зверь еще  бросился на  меня  и  упал лишь
тогда,  когда Смит и  Том выстрелили ему в ухо из карабинов.  Эти свирепые
звери были так дерзки,  что ночью подходили к  самому лагерю,  и в течение
недели мы убили двух медведей не далее как в ста шагах от повозок.  Собаки
с  вечера и  до рассвета подымали такой лай,  что невозможно было сомкнуть
глаза.
     Прежде такая жизнь мне нравилась.  Год тому  назад,  в  Арканзасе,  я
попадал в еще большие переделки, и мне это доставляло только удовольствие.
Но теперь стоило мне вспомнить, что там, в фургоне, моя любимая жена губит
свое  здоровье,  проводя  ночи без сна,  в вечном страхе за меня,  как мне
хотелось послать к черту индейцев,  медведей и кугуаров.  Я хотел поскорее
обеспечить  покой  этому  созданию,  такому  хрупкому  и  нежному,  такому
обожаемому,  что я готов был вечно носить ее на руках.  И только  тогда  у
меня отлегло от сердца, когда, после трех недель таких переходов, я увидел
наконец какие-то белесые,  как бы замешенные с мелом,  воды реки,  которая
теперь  называется  Рипабликэн-Ривер,  а  тогда  еще  не имела английского
названия.  Густые заросли черного  тростника,  тянущиеся  траурной  каймой
вдоль  белой  воды,  могли  дать  нам  топлива  сколько потребуется.  Этот
тростник лопается в огне с сильным треском, разбрасывая снопы искр, но все
же  он  горит лучше,  чем влажный навоз.  Я дал здесь каравану двухдневный
отдых,  потому что скалы,  разбросанные по  берегам,  предвещали  близость
труднопроходимой гористой местности, лежащей по обе стороны Скалистых гор.
Мы и так поднялись уже высоко над уровнем моря, это можно было узнать хотя
бы по ночным холодам.
     Резкая  разница  между  дневной  и  ночной  температурами немало  нам
досаждала. Несколько человек - среди них старик Смит - заболели лихорадкой
и должны были ехать на повозках.  Заболели они, видно, еще на заболоченных
берегах  Миссури,  а  трудные  условия  вызвали  теперь  вспышку  болезни.
Близость гор вселяла в  нас,  правда,  надежду на скорое выздоровление.  А
покамест моя жена ухаживала за больными с самоотверженностью, свойственной
только ангельским душам.
     Но  и  сама  она  все  худела.  Просыпаясь утром,  я  глядел на  лицо
прелестной женщины,  спящей подле меня,  и  сердце мое тревожно билось при
виде бледных щек и синих кругов под глазами.  Случалось,  что, когда я так
смотрел на нее,  она просыпалась и, улыбнувшись мне, снова засыпала. Тогда
я чувствовал,  что отдал бы половину моего железного здоровья за то, чтобы
мы уже были в Калифорнии. Но до нее было еще далеко, очень далеко!
     После двух дней отдыха мы двинулись дальше и  вскоре,  оставив на юге
Рипабликэн-Ривер,  направились вдоль  развилин  Белого  Человека  к  южным
ответвлениям Платт,  значительная часть  которой  течет  уже  в  Колорадо.
Местность с каждым шагом становилась все более гористой,  и,  по сути,  мы
уже находились в  каньоне,  по обе стороны которого громоздились все более
высокие гранитные скалы,  то одинокие,  то сливающиеся в  длинные и ровные
стены,  то образующие теснины,  то раздвигающиеся пошире. Дров теперь было
достаточно,  во  всех  трещинах  и  расселинах  росли  карликовые сосны  и
карликовые дубы;  кое-где по  каменистым стенам журчали ручьи;  на  скалах
прыгали пугливые каменные козлы.  Воздух был холодный,  чистый,  здоровый.
Через  неделю  больные выздоровели.  Только  мулы  и  лошади,  вынужденные
питаться вместо сочных трав Небраски кормом,  в котором преобладал вереск,
все  больше  худели и  трудно дышали,  таща  вверх  наши  тяжелые,  сильно
нагруженные фургоны.
     Наконец  как-то  пополудни мы  увидели впереди не  то  маяки,  не  то
клочковатые, расплывающиеся тучи, туманные, синие, голубые, а сверху белые
и золотистые, огромные - до самого неба.
     При  этом зрелище во  всем караване поднялся шум;  люди взбирались на
крыши фургонов,  чтобы лучше видеть;  отовсюду слышались возгласы:  *  Люди  махали  шапками,   лица  светились
воодушевлением.
     _______________
          * Скалистые горы! Скалистые горы! (Англ.)

     Так  американцы приветствовали свои  Скалистые горы,  а  я  подошел к
моему фургону и,  прижав жену к  груди,  еще раз дал в  душе обет верности
перед   этими   достигающими   небес   алтарями   божества,    излучавшими
торжественную таинственность, величие и недоступность. Как раз в это время
заходило солнце,  и вскоре мрак покрыл всю местность,  лишь эти исполины в
последних лучах заката казались огромной грудой раскаленного угля и  лавы.
Потом  этот  огненно-красный цвет  перешел в  более темный,  с  фиолетовым
отливом, и, наконец, все исчезло и слилось в сплошной мрак, сквозь который
на нас сверху глядели звезды - мерцающие глаза ночи.
     Мы были еще,  однако,  не менее чем в ста пятидесяти английских милях
от главной цепи;  на следующий день ее скрыли от наших глаз близкие скалы,
а потом она то появлялась вновь,  то исчезала,  в зависимости от поворотов
дороги. Двигались мы медленно, нам мешали все новые препятствия, и хотя мы
старались держаться русла реки,  но  часто,  где  берега были  круты,  нам
приходилось отходить от  нее  и  отыскивать проходы через соседние долины.
Почва их была покрыта серым вереском и  диким горохом,  непригодным в  еду
даже  для  мулов,  длинные и  крепкие стебли  путались в  колесах,  мешали
движению и были для нас серьезной помехой.
     Порой  нам  попадались  непроходимые расселины  и  трещины  длиной  в
несколько сот ярдов,  которые также приходилось объезжать.  То и дело наши
проводники,  Вихита и Том, возвращались с известиями о новых препятствиях.
Почва  то  ощетинивалась скалами,  то  внезапно  проваливалась пропастями.
Иногда нам казалось,  что мы  едем долиной,  и  вдруг на  краю этой долины
вместо окаймляющих гор  разверзалась такая бездонная пропасть,  что взгляд
боязливо скользил по отвесно падающей стене и  голова кружилась.  Растущие
на дне пропасти исполинские дубы казались маленькими черными кустиками,  а
пасущиеся среди дубов буйволы -  жуками.  Мы все дальше углублялись в край
каменистых глыб,  обломков,  ущелий и скал, громоздящихся одна на другую в
диком  беспорядке.   Эхо,   отражаясь  от  гранитных  сводов,  многократно
повторяло  проклятия  возчиков  и  визг  мулов.   В  степи  наши  повозки,
возвышаясь над  плоской землей,  казались большими,  даже величественными,
здесь же они странно уменьшались в  наших глазах рядом с каменными утесами
и  исчезали  в  горловинах  ущелий,  словно  пожираемые  огромной  пастью.
Небольшие  водопады,  или,  как  индейцы  называют  их,  <смеющиеся воды>,
преграждали нам путь через каждые несколько сот шагов; напряжение истощало
и нас, и животных, а меж тем горная цепь, когда она временами показывалась
на  горизонте,   была  все  такой  же  далекой  и  туманной.   К  счастью,
любопытство,  поддерживаемое постоянной сменой ландшафта,  побеждало в нас
даже усталость.  Ни один из моих людей,  не исключая и тех, что были родом
из Аллеганов,  никогда не видел такой дикой местности.  Я сам с изумлением
смотрел на  эти  каньоны,  где  необузданная фантазия природы нагромоздила
замки, крепости и целые каменные города.
     Индейцы, которых мы иногда встречали, отличались от степных сородичей
большей разрозненностью и дикостью. Вид белых людей пробуждал в них страх,
смешанный с жаждой крови.  Они казались еще более свирепыми, чем их братья
из Небраски;  были они рослые, темнокожие, с широкими ноздрями, и бегающий
взгляд делал  их  похожими на  диких зверей в  клетке.  Движения их  также
отличались почти  звериным проворством и  настороженностью.  Разговаривая,
они  прикасались большим пальцем к  своим  щекам,  размалеванным белыми  и
голубыми полосами. Их оружие состояло из топоров и луков, изготовленных из
твердого горного шиповника,  и луки были такие тугие,  что у моих людей не
хватало сил натянуть тетиву. Дикари эти при большей численности могли быть
весьма опасны,  так как отличались неукротимой жестокостью. К счастью, они
были  очень немногочисленны и  самый большой отряд,  встреченный нами,  не
превышал  пятнадцати воинов.  Называли  они  себя  Табегаучи,  Веминучи  и
Ямпасы.  Метис  наш  Вихита,  хотя  и  разбирался  в  индейских  наречиях,
совершенно не  понимал их языка,  поэтому мы никак не могли взять в  толк,
отчего все они,  указывая на  Скалистые горы,  а  потом на нас,  сжимали в
кулак и раскрывали руки, словно показывая нам на пальцах какое-то число.
     Дорога становилась такой трудной,  что мы  едва делали по  пятнадцати
миль в день, затратив огромные усилия. Лошади, менее выносливые, чем мулы,
и более привередливые в еде,  начали падать; люди, целыми днями подтягивая
повозки на  веревках наравне с  мулами или  поддерживая повозки в  опасных
местах,   обессилели.   Постепенно  у   более   слабых  стало  проявляться
недовольство;  несколько человек заболело костной болезнью,  а у одного от
натуги хлынула изо рта кровь, и он умер в три дня, проклиная минуту, когда
ему  пришла в  голову мысль покинуть нью-йоркский порт.  Были мы  тогда на
самом  тяжелом  участке пути,  близ  небольшой реки,  называемой индейцами
Кайова.  Здесь  не  было  таких  высоких скал,  как  на  восточной границе
Колорадо,  но весь край, насколько мог охватить взгляд, был усеян большими
и  малыми глыбами,  беспорядочно набросанными одна  на  другую торчком или
плашмя.   Эти  глыбы  напоминали  разрушенные  кладбища  с   вывороченными
надгробиями.  Поистине то  были <злые земли> Колорадо,  подобные тем,  что
простираются на севере Небраски.  С  величайшим трудом мы выбрались оттуда
после целой недели мучений.


                                   VII

     Остановились мы только у подножья Скалистых гор.
     Страх  охватывал меня,  когда  я  смотрел вблизи  на  этот  окутанный
туманами гранитный мир,  с  гребнями,  которые теряются в вечных снегах за
облаками.  Безмолвное величие каменных громад давило меня,  и  я склонялся
перед творцом,  моля его,  чтобы он дал мне провести через эти бесконечные
стены мои повозки,  моих людей и мою любимую жену.  После молитвы я смелей
углубился в  ущелья и  проходы,  и они сомкнулись за нами,  отрезав нас от
остального мира.  Над нами небо,  в нем кружится несколько орлов, а вокруг
лишь  гранит  -  настоящий  лабиринт  проходов,  арок,  ущелий,  расселин,
пропастей,  башен, безмолвных зданий и исполинских, охваченных сном залов.
Такая там торжественность и душа пребывает под таким каменным гнетом,  что
человек,  сам не зная почему,  начинает говорить шепотом. Ему чудится, что
дорога перед ним то и  дело замыкается,  что некий голос говорит ему:  <Не
ходи дальше,  ибо там уже прохода нет!> Чудится ему, что он нарушает некую
тайну,  на  которую положил печать сам  бог.  Ночью,  когда  эти  отвесные
громады чернели,  как  траурное покрывало,  и  луна набрасывала серебряную
печальную вуаль на их гребни, когда из <смеющихся вод> подымались какие-то
странные  тени,  дрожь  пробирала самых  закаленных искателей приключений.
Целые  часы  мы  проводили у  костров,  с  суеверным ужасом всматриваясь в
черные, освещенные кровавыми отблесками провалы, будто ожидая, что вот-вот
из них покажется нечто жуткое.
     Однажды в углублении скалы мы нашли человеческий скелет,  и