с  ждут
прекрасный край изобилия,  теплые небеса и вечная весна!> Размышляя так, я
прикрыл ноги спящей своим плащом,  чтобы уберечь ее  от ночного холода,  и
вернулся на  край площадки.  От  реки подымался туман,  такой густой,  что
индейцы  действительно могли  бы  им  воспользоваться и  попытать счастья.
Костры все более меркли и  бледнели,  а  час спустя в  десяти шагах уже не
видно было человека.  Тогда я приказал часовым ежеминутно перекликаться, и
вскоре  вокруг  только  и  слышалось протяжное:  ,  которое,
подобно словам литании,  переходило из  уст в  уста.  Зато лагерь индейцев
совершенно затих,  будто люди там онемели, и это начинало меня беспокоить.
С  первым проблеском зари  нами  овладела неимоверная усталость,  так  как
одному богу известно,  сколько ночей многие из нас провели без сна. К тому
же на диво едкий туман пронизывал нас холодом и дрожью.
     Я рассудил, что, чем стоять на месте и ждать, пока индейцы что-нибудь
надумают,  лучше ударить по ним и разогнать их на все четыре стороны.  Это
была  не  удаль  улана,  а  скорее  настоятельная необходимость.  Смелая и
успешная атака могла нам принести громкую славу,  которая распространилась
бы  среди диких племен и  обеспечила бы  нам безопасность на большой части
пути.  Поэтому,  оставив за  бруствером сто  тридцать человек под  началом
опытного степного волка Смита,  я велел другой сотне сесть на коней,  и мы
двинулись вперед,  немного, пожалуй, наугад, но с большим рвением, так как
холод досаждал все сильней, а тут можно было хоть согреться. На расстоянии
двух выстрелов мы ринулись с криком в галоп и, стреляя, как вихрь налетели
на  лагерь дикарей.  Какая-то  пуля  неловкого стрелка,  пущенная с  нашей
стороны, просвистела у самого моего уха, но только сбила с меня шапку. Тем
временем мы уже насели на индейцев, видно ожидавших чего угодно, только не
нападения;  наверно,  это  был  первый случай,  когда путешественники сами
нападали на  осаждающих.  Их обуяло такое смятение,  что они разбежались в
беспорядке во все стороны,  воя,  как дикие звери, от испуга и погибая без
сопротивления.  Один лишь небольшой отряд,  прижатый к реке,  увидев,  что
бежать некуда,  защищался так  яростно и  упорно,  что  воины предпочитали
бросаться в реку, чем просить пощады.
     Их  копья  с  наконечниками из  острых оленьих рогов  и  томагавки из
кремня были не такими уж грозными,  но они владели ими очень ловко. Однако
мы  одолели их в  мгновение ока,  и  я  сам взял в  плен какого-то рослого
бездельника, которому в пылу сражения сломал и руку вместе с топориком. Мы
захватили несколько десятков лошадей,  но  они  оказались такими  дикими и
злыми,  что пользы от них не было никакой.  Пленных,  включая раненых,  мы
взяли около двадцати человек.  Я  приказал тщательно их обыскать и  затем,
подарив им,  по  просьбе Лилиан,  одеяла,  оружие,  а  для тяжелораненых и
лошадей,  я  отпустил их  на  свободу.  Бедняги были убеждены,  что мы  их
привяжем к  столбу пыток,  и  начали было  уже  бормотать свои  монотонные
предсмертные песни;  поэтому они  сперва просто перепугались.  Они думали,
что мы их отпускаем только для того, чтобы, по индейскому обычаю, устроить
на них охоту. Но, видя, что им на самом деле ничего не угрожает, они ушли,
прославляя наше  мужество и  доброту Белого  Цветка -  так  они  окрестили
Лилиан.
     Однако этот день завершился печальным происшествием,  омрачившим нашу
радость  от  большой  победы и ее ожидаемых последствий.  Среди моих людей
убитых не было,  но свыше десяти человек получили более или менее  тяжелые
ранения. Тяжелей всех был ранен Генри Симпсон, по своей горячности слишком
увлекшийся в схватке.  Вечером его состояние ухудшилось,  началась агония;
он силился сделать мне какое-то признание, но бедняга не мог уже говорить,
потому что щека его была рассечена топором.  Он лишь пробормотал: *,  и у него начались конвульсии.  Я догадался,  что именно он
хотел мне сказать,  ибо вспомнил пулю,  просвистевшую утром у моего уха, и
простил ему, как подобает христианину. Знал я также, что он уносит с собой
в могилу глубокое,  хотя и невысказанное,  чувство  к  Лилиан  и  что  он,
возможно,  сознательно искал смерти.  Он умер в полночь, похоронили мы его
под огромным деревом хлопчатника, на коре которого я вырезал ножом крест.
     _______________
          * Простите, мой капитан (англ.).


                                    V

     На  следующий день мы  двинулись дальше.  Перед нами расстилалась еще
более обширная,  более ровная и дикая степь -  край, куда почти не ступала
нога белого:  словом,  мы были в Небраске. В первые дни мы продвигались по
этой безлесной местности довольно быстро,  но все же не без трудностей:  у
нас совсем не было топлива. Берега реки Платт, пересекающей эти бескрайние
равнины, покрыты, правда, густыми зарослями лозы и ивы; но река, текущая в
низких берегах,  была  тогда,  как  и  всегда весной,  в  разливе,  и  нам
приходилось держаться от нее подальше.  Ночи мы проводили у жалких костров
из буйволового навоза,  недостаточно высушенного солнцем, - он не горел, а
скорее  тлел  голубоватым  огоньком.   Так,   затратив  много  усилий,  мы
пробирались к Биг-Блю-Ривер,  берега которой изобилуют топливом. Местность
эта и  впрямь была девственным краем.  То и дело перед караваном,  ехавшим
теперь более  сомкнутой цепью,  разбегались стада антилоп -  рыжеватых,  с
белой  шерстью на  брюхе;  временами из  моря  трав  появлялась чудовищная
лохматая голова буйвола с налитыми кровью глазами и дымящимися ноздрями, а
на горизонте виднелись многочисленные стада,  похожие на черные движущиеся
точки.
     Кое-где  на  нашем  пути  мы  видели целые города могильных курганов,
засыпанных песками.
     Индейцы  не  показывались,  лишь  через  несколько  дней  мы  впервые
заметили трех диких наездников,  украшенных перьями,  но  и  они  сразу же
скрылись из наших глаз, исчезнув, как привидения. Впоследствии я убедился,
что кровавый урок,  данный им  на берегу Миссури,  сделал имя Биг-ара (так
они  переделали Биг  Ральф)  страшным  для  степных  грабителей из  многих
племен,  а  наше великодушие по отношению к пленникам покорило этих людей,
диких и злобных, но не лишенных рыцарских чувств.
     Прибыв к  Биг-Блю-Ривер,  я  решил остановиться дней на  десять у  ее
лесистых  берегов.  Вторая  половина  пути,  ожидавшая нас,  была  труднее
первой,  так как за степями находились Скалистые горы,  а  дальше -  <злые
земли> Юты и  Невады,  а  наши мулы и  лошади,  несмотря на  обилие корма,
притомились  и  исхудали;  необходимо  было  восстановить  их  силы  более
длительным отдыхом.  С  этой  целью  мы  разбили  лагерь  в  треугольнике,
образованном реками Биг-Блю и Бивер-Крик, то есть Бобровым Ручьем. Удобная
позиция,  защищенная с двух сторон руслами рек,  а с третьей -  повозками,
была почти неприступной,  а дров и воды было достаточно тут же,  на месте.
Работы в лагере почти не было никакой, особой бдительности не требовалось,
и люди могли вполне свободно распоряжаться своим досугом.  Это были лучшие
дни за все время нашего путешествия.  Погода стояла великолепная,  а  ночи
были такими теплыми, что люди спали под открытым небом.
     Охотники выходили по  утрам  и  возвращались в  полдень,  отягощенные
добычей -  антилопами и  степными птицами,  которые кишели в  окрестностях
миллионами. Остаток дня все проводили за едой, сном и песнями или стреляли
для потехи в диких гусей, пролетавших над лагерем большими стаями.
     Во  всей моей жизни не было более прекрасного и  счастливого времени,
чем эти десять дней.  Мы с  Лилиан не расставались ни на минуту с  утра до
вечера;  это  было  как  бы  начало нашей  совместной жизни вместо прежних
мимолетних свиданий,  и  я  все сильней убеждался,  что навеки полюбил это
кроткое,  милое создание.  Я  теперь ближе и лучше узнал ее.  Часто ночью,
вместо того  чтобы  спать,  я  размышлял,  почему она  стала мне  дорога и
необходима как воздух.  Видит бог,  я сильно любил ее прелестное лицо,  ее
длинные косы,  глаза, такие голубые, как небо над Небраской, и ее стройную
и гибкую фигуру,  казалось говорившую:  поддержи и охраняй меня вечно, без
тебя я не проживу на свете!  Видит бог,  я любил все, что ей принадлежало,
каждое ее жалкое платьице, - и так меня влекло к ней, что, право, я не мог
с собой совладать.  Но была в ней для меня еще иная прелесть - ее кротость
и нежность.  Много женщин видел я в жизни,  но такого ангела не встречал и
не встречу никогда,  и неизбывная печаль охватывает меня, когда я думаю об
этом.  Душа ее была нежна, как цветок, свертывающий лепестки, когда к нему
приближаются.
     Она  отвечала чувством на  каждое  мое  слово,  и  каждая  моя  мысль
отражалась в  ней,  как в глубокой прозрачной воде отражается все,  что ни
появится над  нею.  К  тому же  эта  чистая душа уступала своему чувству с
такой стыдливостью,  что я понимал, как сильна должна быть ее любовь, если
она ей покоряется!  И все благоговение,  какое только может быть в мужском
сердце,  превращалось у  меня в бесконечную благодарность к ней.  Она была
моей единственной,  моей самой дорогой в мире,  и была она так удивительно
целомудренна,  что мне надо было убеждать ее,  что любить не грешно,  и  я
ломал себе голову, как убедить ее в этом. В таких переживаниях шли для нас
дни  в  этом  междуречье,  где  в  конце  концов  я  достиг моего  высшего
блаженства.  Однажды на рассвете мы пошли на прогулку вверх по Бивер-Крик.
Мне хотелось показать ей бобров,  целый город, процветавший не далее как в
полумиле от  нашего лагеря.  Осторожно идя  по  берегу среди зарослей,  мы
вскоре оказались у цели.  Там был не то заливчик,  не то маленькое озерцо,
образованное ручьем.  Неподалеку от воды стояли два больших дерева гикоро,
а  над самыми берегами росли ивы,  и  ветви их наполовину утопали в  воде.
Плотина,  построенная бобрами  немного выше  по  течению,  преграждала бег
ручья  и  поддерживала воду  в  озере  на  постоянном уровне;  на  светлой
поверхности  озера   выделялись  куполообразные  домики  этих   хитроумных
зверюшек.
     Нога человека,  наверно,  никогда не ступала в  этот уголок,  со всех
сторон  закрытый деревьями.  Осторожно раздвинув тонкие  ивовые ветви,  мы
смотрели на  зеркально гладкую голубую воду.  Бобры  еще  не  принялись за
работу; водяной городок, видимо, спал спокойно, и над заводью царила такая
тишина,  что я  слышал дыхание Лилиан.  Ее золотистая головка,  наклоняясь
между ветвями,  касалась моего виска.  Я обнял девушку,  поддерживая ее на
покатом берегу,  и  мы  терпеливо ожидали,  упиваясь тем,  что видели наши
глаза.  Привыкнув к жизни в пустыне,  я любил природу, как родную мать, и,
не мудрствуя, чувствовал, что в ней заключена божественная радость жизни.
     Было раннее утро,  заря только еще  показалась между ветвями гикоро и
румянила небо,  по листьям ив стекала роса.  С  каждой минутой становилось
все  светлей.  Вот  на  противоположном берегу  появились степные курочки,
серые с  черной шейкой и  хохолком на  головке:  они  пили  воду,  задирая
клювики вверх.  <Ах,  Ральф!  Как здесь хорошо>! - шептала мне Лилиан. А у
меня была лишь одна мечта -  какая-нибудь хижина в далеком каньоне, Лилиан
и  вереница спокойных дней,  тихо уносящих нас в  вечность,  к  последнему
успокоению. Нам казалось тогда, что в эти радости природы мы внесли и нашу
радость,  в  ее спокойствие -  наше спокойствие и  в ее рассвет -  рассвет
нашего  счастья,  рождавшегося в  наших  сердцах.  Меж  тем  ровная  гладь
покрылась кругами и из воды медленно показалась усатая мокрая и розовая от
утренней зари  голова бобра,  за  ней  вторая,  и  двое зверьков поплыли к
плотине,  рассекая мордами  голубое зеркало,  фыркая  и  урча.  Взойдя  на
плотину и усевшись на задние лапки, они начали пищать; на этот призыв, как
по волшебству, вынырнули большие и маленькие головы. По всему озерку пошел
плеск. Сначала стая лишь забавлялась, купалась и верещала от удовольствия,
но первая пара бобров, наблюдая с плотины, вдруг издала ноздрями протяжный
свист,  и  в  мгновение ока половина стада очутилась на плотине,  а вторая
половина поплыла к  берегам и  исчезла под  бахромой ив,  где  вода начала
волноваться,  и  звук,  похожий на звук пилы,  показал,  что зверьки и там
работают, отделяя от стволов ветки и кору.
     Долго-долго смотрели мы с Лилиан на повадки и забавы зверей,  которым
еще не  испортил жизнь человек.  Вдруг Лилиан,  желая немного повернуться,
нечаянно  задела  ветви  -  и  вмиг  все  исчезло.  Только  колебание воды
показывало,  что в  ней кто-то есть;  но через минуту вода успокоилась,  и
снова нас  объяла тишина,  прерываемая лишь  стуком дятлов о  твердую кору
гикоро.
     Тем  временем  солнце  поднялось над  деревьями и  начало  пригревать
сильнее.  Так как Лилиан еще не устала, мы решили обойти заводь. По дороге
мы встретили другой маленький ручей, пересекавший лес и впадавший в заводь
с противоположной стороны.  Лилиан не могла перейти ручья,  и мне пришлось
перенести ее. Несмотря на сопротивление, я взял ее, как ребенка, на руки и
вошел в воду.  Но этот ручей был для нас ручьем искушений. Боясь, как бы я
не упал, Лилиан охватила мою шею обеими руками и прижалась ко мне изо всех
сил,  пряча свое пристыженное лицо за моим плечом,  а  я  стал целовать ее
висок,  шепча: <Лилиан! Моя Лилиан!> И так я нес ее через ручей. Ступив на
другой берег,  я  захотел нести ее дальше,  но она вырвалась от меня почти
силой.  Обоих нас  охватило какое-то  беспокойство.  Она  начала озираться
словно в испуге, и лицо ее то бледнело, то краснело. Мы шли дальше. Я взял
ее руку и  прижал к  сердцу.  Минутами я  боялся самого себя.  Становилось
жарко;  с  неба на землю плыл зной,  ветер не веял,  листья гикоро свисали
неподвижно.  Дятлы,  как и прежде,  стучали по коре,  но казалось, что все
засыпает и  слабеет от зноя.  Я подумал было,  что в этом воздухе и в этом
лесу есть какие-то чары.  А  потом уже я думал только о том,  что рядом со
мной Лилиан и  что  мы  одни.  Тем  временем она  почувствовала усталость:
дыхание ее  становилось все учащенней и  прерывистей,  а  на лице,  обычно
бледном, выступил яркий румянец. Я спросил, не устала ли она и не хочет ли
отдохнуть. <О нет, нет!> - быстро ответила она, словно обороняясь от одной
этой мысли, но через несколько шагов вдруг пошатнулась, шепча:
     - Я не могу... Правда, я не могу идти дальше!
     Тогда я  снова взял ее на руки и с этой драгоценной ношей спустился к
берегу,  где ивовые ветви,  свисая до  земли,  образовали как бы  тенистые
ниши.  В  таком зеленом алькове,  положив ее на мох,  я  стал перед ней на
колени,  но,  когда  я  посмотрел на  нее,  сердце мое  сжалось.  Ее  лицо
побледнело как полотно, а расширенные глаза смотрели на меня с испугом.
     - Лилиан, что с тобой, дорогая? - воскликнул я. - Это я с тобой...
     Говоря так, я склонился к ее ногам и осыпал их поцелуями.
     - Лилиан! - говорил я. - Моя единственная, избранная моя, жена моя!
     Когда я  произнес это  последнее слово,  дрожь охватила ее  с  ног до
головы,  и вдруг,  будто в лихорадке,  с необычной силой она закинула руки
мне на шею,  повторяя:  * -  и  потом все
исчезло,  и  мне  казалось,  что  весь земной шар падает куда-то  вместе с
нами...
     _______________
          * Мой дорогой, мой дорогой, мой супруг! (Англ.)

     Уж не знаю теперь, что со мной было, но знаю, что, когда я очнулся от
упоения и  пришел в  себя,  между  черными ветвями гикоро снова  светилась
заря,  но уже вечерняя.  Дятлы перестали стучать,  заря из озера улыбалась
другой заре на небе,  обитатели озера уснули, вечер был прекрасный, тихий,
наполненный красноватым светом.  Пора было возвращаться в лагерь. Когда мы
покинули сень плакучих ив,  я  глянул на  Лилиан:  в  ее  лице не  было ни
грусти, ни беспокойства, только в глазах, поднятых к небу, светилась тихая
покорность,   а   ее  ангельскую  головку  словно  окружал  лучистый  нимб
жертвенности и серьезности.  Когда я подал ей руку,  она спокойно склонила
голову на мое плечо и, не сводя глаз с неба, сказала:
     - Ральф, повтори мне, что я твоя жена, и повторяй это часто.
     И так как ни в пустыне,  ни там,  куда мы шли, не было других браков,
кроме союза любящих сердец, я опустился на колени в этом лесу и, когда она
опустилась рядом со мной, произнес:
     - Перед небом,  землей и богом!  Заявляю тебе, Лилиан Морис, что беру
тебя в свои супруги. Аминь!
     На что она ответила:
     - Теперь я твоя навсегда, до смерти. Твоя жена, Ральф!
     С этой  минуты  мы  были  обвенчаны.  Отныне  она  была  уже  не моей
возлюбленной, а законной женой. И было обоим нам хорошо от этой мысли. Как
хорошо  было  мне!  В  сердце  моем  пробудилось  новое  чувство какого-то
священного уважения к  Лилиан  и  к  себе  самому,  какого-то  внутреннего
достоинства и значительности, благодаря чему любовь наша стала благородной
и достойной благословения.  Рука об руку,  с  поднятой  головой  и  смелым
взглядом мы вернулись в лагерь, где о нас уже сильно беспокоились. Человек
десять разъехалось в разные стороны искать нас,  и позже  я  с  удивлением
узнал, что некоторые из них проходили мимо озера, но не заметили нас, а мы
не слышали их зова.  Чтобы не было кривотолков,  я созвал всех,  и,  когда
люди  собрались,  торжественно вышел на середину,  взяв Лилиан за руку,  и
сказал:
     - Джентльмены!  Будьте свидетелями, что в вашем присутствии я называю
эту женщину,  стоящую рядом со мной,  женой моей. И так и свидетельствуйте
перед судом, законом и перед каждым человеком, который об этом вас спросит
на Западе или на Востоке.
     - All right - and hurra for you both!* - ответили переселенцы. Затем,
по обычаю,  старый Смит спросил Лилиан,  согласна ли она взять меня в свои
мужья,  и, когда она ответила: <Да>, мы были уже законно повенчаны и перед
людьми.  В далеких прериях Запада и на всех окраинах,  где ни городов нет,
ни судов,  ни церквей,  бракосочетание совершается только таким образом, и
до сей поры во всех Штатах достаточно мужчине назвать женщину,  с  которой
он обитает под одной крышей, своей женой, чтобы это заявление заменило все
юридические  документы.  Поэтому  никто  из  моих   людей   не   удивлялся
происходящему,  и  на  наше  бракосочетание  все  смотрели с серьезностью,
соответствующей обычаю.  Все были рады.  Ибо хотя я  и  обращался  с  ними
несколько   более  сурово,  чем  другие  предводители  караванов,  но  они
понимали,  что я это делаю для их добра, и с каждым днем они относились ко
мне  всё  лучше,  а жена моя всегда была любимицей всего каравана.  Вскоре
начались торжество  и  веселье.  Разожгли  костры;  шотландцы  достали  из
повозок  свои  цитры,  звук  которых  нравился нам обоим,  пробуждая в нас
дорогие нам воспоминания;  американцы взялись за свои излюбленные костяные
трещотки,  и наш свадебный вечер проходил среди песен,  криков и стрельбы.
Тетушка Аткинс то плакала, то смеялась, ежеминутно заключала Лилиан в свои
объятия,  то  и дело зажигала свою гаснущую трубку.  Более всего растрогал
меня следующий обряд,  вошедший в обычай этих непоседливых жителей Штатов,
проводящих  большую  часть  жизни  на колесах.  Когда зашла луна,  мужчины
насадили на шомполы карабинов пучки зажженных прутьев,  и целая  процессия
во  главе  со  стариком  Смитом  водила  нас  от  одной  повозки к другой,
спрашивая  у  Лилиан:  **  Моя  прелестная  подруга
отвечала:    -  и  мы  шли дальше.  У повозки тетушки Аткинс истинное
умиление охватило всех,  так как здесь до сих пор жила Лилиан.  Когда же и
здесь она тихо ответила:  ,  тетушка Аткинс зарычала,  как буйвол, и,
схватив Лилиан в объятия,  стала повторять:  ***,
плача при этом навзрыд.  Плакала и Лилиан, и тут все эти закаленные с