илиан подробнее о ее отце. Она рассказывала очень охотно. Я
узнал,  что мистер Морис был ,  то есть судьей
верховного суда в  Бостоне.  Затем,  потеряв состояние,  он  отправился на
недавно  открытые  калифорнийские  прииски,   где   надеялся  восстановить
утраченное богатство и  вернуть дочери,  которую любил  больше  жизни,  ее
прежнее положение в обществе. Но там он заболел лихорадкой в гнилой долине
Сакраменто и,  ожидая  смерти,  прислал  Лилиан  последнее  благословение.
Тотчас же,  собрав все средства,  оставленные ей отцом, она решила ехать к
нему.  Вначале она собиралась отправиться морем, но случайное знакомство с
тетушкой Аткинс,  за  два  дня  до  отправления в  путь  нашего  каравана,
изменило ее решение. А тетушка Аткинс была родом из Теннесси и наслушалась
тех рассказов,  которые мои приятели с берегов Миссисипи передавали всем и
каждому о моих дерзких походах в пресловутый Арканзас,  о моей опытности в
путешествиях по прериям, а также о заботе, которой я окружал слабых (что и
считал своим прямым долгом). Она-то и обрисовала меня перед Лилиан в таких
красках,   что,   недолго  думая,   девушка  присоединилась  к   каравану,
выступавшему под  моим  начальством.  Именно этим преувеличенным рассказам
тетушки Аткинс,  которая не преминула добавить,  что я настоящий ,
то  есть прирожденный рыцарь,  и  следовало приписать интерес мисс Морис к
моей персоне.
     - Милое,  нежное дитя!  - сказал я, когда она кончила свой рассказ. -
Можешь быть уверена, что никто здесь не причинит тебе зла и что в заботе о
тебе недостатка не будет; что же до твоего отца, то Калифорния - это самый
здоровый край на свете, и от калифорнийской лихорадки никто не умирает. Во
всяком случае,  пока я жив, ты не будешь одинока, и да благословит господь
твое милое личико!
     - Благодарю вас,  капитан!  -  ответила она растроганно,  и  мы пошли
дальше, только сердце мое забилось сильней.
     Беседа наша все более оживлялась,  и  никто из нас не предвидел,  что
через мгновение настроение наше внезапно омрачится.
     - Но ведь все здесь к вам относятся хорошо,  мисс Морис? - спросил я,
не предполагая, что именно этот вопрос станет причиной недоразумения.
     - О  да!  -  ответила  она.  -  Все!  И  тетушка  Аткинс,  и  тетушка
Гроссвенор, и Генри Симпсон - он тоже очень добрый.
     Это упоминание о Симпсоне вдруг причинило мне боль, как укус змеи.
     - Генри -  погонщик мулов,  -  сухо ответил я, - и должен смотреть за
повозками.
     Но Лилиан,  занятая течением собственных мыслей, не заметила перемены
в моем голосе и продолжала, как бы разговаривая с собой:
     - У него честное сердце, и я буду благодарна ему всю жизнь.
     - Мисс!  -  прервал я ее тогда,  крайне задетый этими словами.  -  Вы
можете даже отдать ему свою руку,  однако я удивлен, что вы избрали именно
меня поверенным своих чувств.
     Когда я сказал это,  она с удивлением взглянула на меня, но ничего не
ответила,  и мы продолжали идти рядом в неловком молчании.  Я не знал, что
ей сказать, сердце мое было полно горечи и досады на нее и на себя самого.
Я чувствовал,  что ревность к Симпсону мною целиком завладела,  и я не мог
ей  воспротивиться.  Ситуация  показалась мне  настолько невыносимой,  что
внезапно я сказал Лилиан коротко и сухо:
     - Спокойной ночи, мисс!
     - Спокойной ночи!  -  тихо ответила она,  отвернув лицо, чтобы скрыть
две слезы, катившиеся по ее щекам.
     Я сел на коня и снова направился в ту сторону,  откуда доносился звук
топоров и  где Генри Симпсон вместе с другими рубил хлопковые деревья.  Но
через мгновение меня охватила безмерная жалость.  Мне казалось,  будто эти
две  слезы упали на  мое сердце.  Я  поворотил коня и  вмиг снова оказался
подле нее. Соскочив с седла, я преградил ей путь.
     - Отчего вы плачете, Лилиан? - спросил я.
     - О сэр!  -  ответила она. - Я знаю, что вы из знатного рода, мне это
рассказала тетушка Аткинс. Но вы были так добры ко мне...
     Она  старалась  не  плакать,   но  не  могла  сдержаться,   не  могла
договорить,   так  душили  ее  слезы.   Бедняжка!   Она  чувствовала  себя
оскорбленной до глубины своей опечаленной души моим ответом,  ибо видела в
нем какую-то  аристократическую надменность,  а  мне и  не  снился никакой
аристократизм -  я  попросту ревновал,  и теперь,  когда я видел,  как она
опечалена,  мне хотелось схватить себя за шиворот и поколотить.  Я взял ее
за руку и быстро заговорил:
     - Лилиан,  Лилиан!  Ты меня не поняла. Бог свидетель, что не гордость
говорила во мне.  Гляди!  Кроме этих двух рук, у меня больше ничего нет на
свете. Что мне вся эта генеалогия! Мне стало больно по другой причине, и я
хотел уйти,  но не мог перенести твоих слез.  И  клянусь тебе также в том,
что причина,  о которой я говорю,  терзает меня больше,  чем тебя.  Ты для
меня не  безразлична,  Лилиан!  О,  вовсе нет!  Ведь иначе мне было бы все
равно,  что ты  думаешь о  Генри.  Он честный парень,  но не в  этом дело.
Видишь, как меня огорчают твои слезы? Так прости меня так же искренне, как
я прошу о прощении.
     С  этими  словами я  прижал ее  руку  к  своим губам,  и  это  высшее
доказательство почтения,  а  также искренность,  звучавшая в моей просьбе,
немного успокоили девушку.  Она не сразу перестала плакать, но то уже были
другие слезы -  сквозь них,  как луч среди мрака, проглядывала улыбка. Мне
тоже что-то  сдавило горло,  и  я  не  мог сдержать волнения.  Невыразимая
нежность заполнила мое сердце.  Мы  снова шли молча,  но нам было хорошо и
сладостно.   Тем  временем  солнце  склонялось  к  закату,  погода  стояла
великолепная, а в темнеющем воздухе было еще столько света, что вся степь,
и  далекие заросли,  и  повозки в  нашем лагере,  и  вереницы диких гусей,
тянущиеся на север,  казались золотыми и розовыми. Ни одно дуновение ветра
не шевелило траву;  издалека доносился шум водопадов,  образованных в этом
месте  рекою Сидар,  и  ржание лошадей со  стороны лагеря.  Этот  чарующий
вечер,   девственный  край,   присутствие  Лилиан  рядом  со  мной  -  все
настраивало меня как-то  так,  что  душе хотелось покинуть тело и  улететь
высоко-высоко,   в  самое  небо.  Я  чувствовал  себя  колоколом,  который
раскачали.  Минутами у  меня появлялось желание еще раз взять руку Лилиан,
прижать ее к  губам и  не отпускать долго-долго.  Но я боялся,  что это ее
обидит.  Меж тем она шла рядом со мной,  спокойная,  кроткая и задумчивая.
Слезы ее уже высохли,  временами она подымала на меня свои лучистые глаза;
мы снова начали разговаривать - и так дошли до лагеря.
     Однако этому    дню,   столь   богатому   впечатлениями,   предстояло
закончиться весело.  Переселенцы,  радуясь хорошей погоде, решили устроить
picnic,  то есть гулянье под открытым небом. После ужина, более обильного,
чем обычно,  развели большой костер, у которого собирались устроить танцы.
Генри  Симпсон  для этого очистил от травы площадку в несколько квадратных
саженей и, утоптав землю, как глиняный пол, посыпал ее песком, принесенным
с  Сидара.  Когда зрители собрались на подготовленном таким образом месте,
Симпсон  под  аккомпанемент  негритянских  дудок   начал,   ко   всеобщему
удовольствию,  танцевать  джигу.  Руки  у  него  были  опущены,  все  тело
неподвижно,  а ногами он перебирал так быстро,  ударяя о землю попеременно
то  каблуком,  то  носком,  что  за  их  движением  почти  невозможно было
уследить.  Тем временем  дудки  неистовствовали,  в  круг  вступил  второй
танцор,  потом  третий,  четвертый  - и веселье стало всеобщим.  К неграм,
играющим на дудках,  присоединились и зрители, бренча жестяными тазами для
промывки  золотоносного  песка  или  отбивая  такт кусочками бычьих ребер,
зажатыми между  пальцами  обеих  рук  и  издающими  звук,  подобный  стуку
кастаньет.  Внезапно  по  всему  лагерю  пронесся возглас:  <Певцов сюда!>
Зрители образовали ring,  или кольцо,  вокруг танцевальной площадки,  а на
середину вышли негры - Джим и Кроу. Первый держал бубен, обтянутый змеиной
кожей,  а второй - упомянутые кусочки бычьих ребер.  Минуту  оба  смотрели
друг на друга,  вращая белками глаз,  а потом затянули негритянскую песню,
то печальную,  то буйную,  прерываемую топотом и  резкими  телодвижениями.
Протяжное <Дайна-а-а!>,  которым завершался каждый куплет, перешло в конце
концов в крик, почти звериный вой. По мере того как танцоры разгорячались,
их движения становились все исступленнее,  и, наконец, они стали стукаться
головами с такой силой,  что европейские черепа, наверно, треснули бы, как
ореховая  скорлупа.  Эти  черные  фигуры,  освещенные ярким блеском огня и
извивающиеся   в   безумных   прыжках,   представляли    собой    поистине
фантастическое зрелище.  К их выкрикам,  к звукам бубна,  дудок,  жестяных
тазов и щелканью костей примешивались возгласы зрителей:  <Ура Джиму!  Ура
Кроу!> - и даже пистолетные выстрелы.  Когда негры наконец устали и, пыхтя
и отдуваясь,  упали на землю,  я велел дать им по глотку бренди, что сразу
поставило их на ноги. Но затем люди потребовали, чтобы я произнес speech*.
Вмиг утихли крики  и  музыка.  Мне  пришлось  отпустить  плечи  Лилиан  и,
взобравшись на облучок повозки, обратиться к присутствующим с речью. Когда
я смотрел с возвышения на эти фигуры, освещенные пламенем костров, на этих
людей - рослых,  широкоплечих,  бородатых, с ножами за поясом и в шляпах с
изорванными полями,  - мне казалось,  будто я нахожусь в  каком-то  театре
либо   что   я  предводитель  шайки  разбойников.  Но  это  были  честные,
мужественные сердца,  хотя многие из них,  возможно, прожили жизнь бурную,
полудикую, суровую. Мы как бы составляли здесь маленький мирок, оторванный
от остального общества и замкнутый в себе,  обреченный на общую  участь  и
общую  опасность.  Здесь надо было идти плечом к плечу,  каждый чувствовал
себя братом другому,  а бездорожье и бесконечная пустыня,  окружавшая нас,
побуждали  этих закаленных рудокопов заботиться друг о друге.  Вид Лилиан,
бедной,  беззащитной девушки,  чувствующей себя спокойно и в  безопасности
среди  них,  словно  под  родительским кровом,  внушил мне эти мысли,  и я
высказал  их  так,  как  чувствовал  и  как   подобало   военачальнику   и
одновременно сотоварищу в пути. Ежеминутно меня прерывали возгласами: <Ура
поляку!  Ура капитану! Ура Большому Ральфу!> - и хлопали в ладоши. И более
всего  обрадовало  меня  то,  что  я  заметил  среди сотен этих загорелых,
крепких  ладоней  пару  крошечных  ручек,  розовых  от  отблесков  огня  и
порхающих, как пара белых голубок. Тогда я вдруг почувствовал, что нипочем
мне пустыня, и дикие звери, и индейцы, и outlow**. И с большой горячностью
я воскликнул,  что <справлюсь со всеми,  поколочу всякого,  кто станет мне
поперек дороги,  и поведу караван на край света - и пусть бог  отымет  мою
правую  руку,  если  это  неправда>.  Ответом  мне  было еще более громкое
<ура!>,  и все с воодушевлением  запели  песню  переселенцев:  *** Потом еще говорил Смит,  старейший
среди переселенцев,  шахтер из окрестностей Питтсбурга, в Пенсильвании, он
благодарил  меня  от  имени  всего  обоза,  причем восхвалял мое искусство
вождения караванов. После Смита появились ораторы почти на каждой повозке.
Некоторые   говорили  весьма  забавно,  например  Генри  Симпсон,  который
ежеминутно выкрикивал:  <Пусть меня повесят,  джентльмены,  если  я  вру!>
Когда  наконец  ораторы охрипли,  снова зазвучали дудки,  трещотки и снова
начали плясать джигу. Тем временем наступила ночь, месяц выкатился на небо
и засветил так ярко,  что пламя костров побледнело от его сияния, а люди и
повозки осветились двойным,  красным и белым,  светом. Это была прекрасная
ночь.  Шум в нашем лагере составлял странный,  но приятный контраст тишине
спящей глубоким сном прерии.  Взяв Лилиан под руку, я ходил с ней по всему
лагерю,  и взгляд наш убегал вдаль от костров и терялся в волнах высоких и
тонких стеблей степных трав,  посеребренных лунными лучами и таинственных,
как  степные  привидения.  Так бродили мы вместе,  а тем временем у одного
костра два горца-шотландца (highlanders)  начали  играть  на  цитрах  свою
печальную горскую песню . Мы встали поодаль и некоторое время
слушали молча.  Вдруг я взглянул на Лилиан, она опустила глаза - и, сам не
знаю почему, я взял ее руку, опиравшуюся на мою, и долго и крепко прижимал
ее к моей груди.  У бедной Лилиан сердечко тоже заколотилось  так  сильно,
что я как будто почувствовал его в своей руке; мы оба дрожали, ибо поняли,
что между нами что-то  возникает,  что-то  преодолевается  и  теперь  наши
отношения  будут  не  такими,  как раньше.  Но я уже плыл по воле волн.  Я
забыл,  что ночь так светла,  что недалеко от нас пылают костры,  а вокруг
них  веселятся  люди,  мне  хотелось  тут же упасть к ее ногам или хотя бы
смотреть в ее глаза.  Лилиан тоже прижалась к моему плечу, но отворачивала
при  этом  голову,  как бы желая укрыться в тени.  Я хотел заговорить и не
мог, мне казалось, что голос мой зазвучит как чужой, а если я скажу Лилиан
<люблю>, то еще, пожалуй, и сам упаду. Робок я был, потому что был молод и
руководил  мною  не  столько  рассудок,  сколько  сердце.  И  я  отчетливо
чувствовал, что если раз скажу <люблю>, то на все мое прошлое падет завеса
и одни двери закроются,  а отворятся  другие,  через  которые  я  войду  в
какую-то  неизведанную  страну.  Так  что  хоть  и видел я за этой завесой
счастье,  все же я задержался на пороге - быть может,  именно потому,  что
свет,  льющийся оттуда,  ослепил меня. К тому же когда любовь рвется не из
уст,  а из сердца,  то,  пожалуй,  нет ничего другого,  о чем было бы  так
трудно говорить.
     _______________
          * Речь (англ.).
          ** Бродяги (англ.).
          *** Я перешел Миссисипи, я перейду и Миссури! (Англ.).

     Я  осмелился прижать к груди руку Лилиан.  Но мы оба молчали,  потому
что о  любви я  говорить не решался,  а  о чем-либо другом не хотел,  да и
нельзя было в такую минуту.
     Окончилось все тем,  что оба мы подняли головы к небу и  смотрели  на
звезды, словно молясь. Потом меня позвали к большому костру; мы вернулись.
Веселье кончилось,  и,  дабы завершить его достойно и  чинно,  переселенцы
решили спеть перед сном псалмы. Мужчины обнажили головы, и, хотя среди нас
были люди разных верований,  все стали на колени в степную траву и  запели
псалом  <Блуждая  в  пустыне>.  Это  была  трогательная картина.  В паузах
наступала такая торжественная тишина,  что слышно было,  как трещат искры,
вылетающие  из  костров,  и  как  шумят далекие водопады на реке.  Стоя на
коленях рядом с Лилиан,  я раз-другой взглянул на нее: ее дивно блестевшие
глаза  были подняты к небесам,  волосы чуть-чуть рассыпались,  и,  набожно
подпевая псалом,  она была так похожа на ангела, что, право, можно было на
нее молиться.
     После молитвы люди разошлись по  повозкам;  я,  как  всегда,  объехал
дозоры,  а потом также отправился отдохнуть. Но теперь, когда ночные мошки
вновь запели у  моих ушей:  <Лилиан!  Лилиан!>,  я  уже знал,  что там,  в
повозке, спит зеница ока моего и душа души моей и что в целом свете у меня
нет ничего дороже одной этой девушки.


                                   III

     На  рассвете следующего дня мы благополучно переправились через Сидар
и  поехали по  ровной обширной степи,  простирающейся между  этой  рекой и
Виннипегом,  слегка уклоняясь к  югу,  чтобы  приблизиться к  полосе лесов
вдоль  границы штата Айова.  Утром Лилиан не  осмеливалась смотреть мне  в
глаза.  Я  видел,  что она задумчива;  казалось,  она стыдится чего-то или
чем-то огорчена;  а какой же грех совершили мы вчера?  Она почти совсем не
сходила с  повозки.  Тетушка Аткинс и тетушка Гроссвенор,  думая,  что она
нездорова,  окружили ее заботами и  вниманием.  Лишь я один знал,  что это
значит и  что  здесь не  болезнь,  но  и  не  терзания совести,  а  борьба
невинного существа с предчувствием какой-то новой неведомой силы,  которая
схватит и понесет его,  как листок,  куда-то вдаль.  Это было ясновидение,
это  было понимание того,  что  ничего уже не  поделаешь и  что раньше или
позже придется покориться,  и отдать себя на волю этой силы,  и забыть обо
всем - и только любить.
     Чистая душа медлит и страшится на пороге любви, но слабеет, чувствуя,
что уже переступает его. И Лилиан была как бы в оцепенении сна; у меня же,
когда я понял все это,  от радости просто дыхание в груди перехватило.  Не
знаю, можно ли назвать благородным это чувство, но, когда утром я пролетал
на коне мимо повозки и  видел ее,  надломленную,  как цветок,  я испытывал
нечто подобное чувству хищной птицы,  знающей,  что голубка от  нее уж  не
скроется.  И  однако я  не причинил бы этой голубке зла за все сокровища в
мире,  так как в  сердце у  меня была великая жалость.  Но  странное дело:
несмотря на самое нежное чувство к Лилиан, этот день прошел для нас как бы
во взаимной обиде или,  во всяком случае, в большой озабоченности. Я ломал
себе голову,  как бы мне увидеть Лилиан хоть на минуту с глазу на глаз,  и
не мог ничего придумать.  К счастью,  мне пришла на помощь тетушка Аткинс,
заявив, что малютка нуждается в движении, - сидеть в душном фургоне вредно
для ее  здоровья.  Я  подумал,  что Лилиан полезно будет ездить верхом,  и
велел Симпсону оседлать для нее коня.  Правда,  в  нашем караване не  было
дамского седла,  но  его  отлично  заменяло обычное  мексиканское седло  с
высокими луками, которым повсюду пользуются женщины на границах пустыни. Я
запретил Лилиан удаляться от каравана и терять его из виду.  Заблудиться в
однообразной степи  было  довольно трудно,  потому  что  люди,  которых  я
посылал за  дичью,  бродили на  значительном расстоянии вокруг  каравана и
всегда можно было встретить кого-нибудь из них.  Со стороны индейцев также
опасность не  угрожала:  в  эту часть прерий,  вплоть до Виннипега,  племя
Поуни наведывалось только во время великой охоты, которая еще не началась.
Другое дело -  южная,  примыкающая к  лесам часть степи:  она  изобиловала
дичью не  только травоядной,  так что там осторожность была бы  не лишней.
Правду  сказать,  я  рассчитывал,  что  Лилиан,  безопасности ради,  будет
держаться рядом со  мной,  а  это  позволило бы  нам довольно часто бывать
наедине,  ибо в  походе я обычно выезжал далеко вперед;  передо мной ехали
только два проводника-метиса,  а за мной следовал весь караван.  Так оно и
получилось,  и  в  первый же  день  я  поистине чувствовал себя несказанно
счастливым,  глядя,  как  моя нежная амазонка легким галопом подъезжает ко
мне со стороны каравана.  От быстрой езды волосы ее рассыпались по плечам,
а  борьба с  платьицем,  коротковатым для верховой езды,  украсила ее лицо
прелестной озабоченностью.  Подъезжая ближе,  она разрумянилась, как роза,
она  знала,  что идет в  сети,  расставленные мною с  той целью,  чтобы мы
остались вдвоем,  -  и,  зная об этом,  она все же шла,  краснея и  словно
нехотя и  пытаясь сделать вид,  будто ни о  чем не подозревает.  У меня же
сердце  стучало,  как  у  нашалившего мальчугана,  и,  когда  наши  лошади
поравнялись, я злился на себя, потому что не знал, что сказать. И сразу же
нас  повлекло друг  к  другу такое сладостное и  сильное чувство,  что  я,
движимый какой-то невидимой силой,  склонился к  Лилиан,  словно для того,
чтобы поправить что-то в  гриве ее коня,  а  меж тем прильнул устами к  ее
руке, лежавшей на краю седла. Какое-то неведомое и невыразимое блаженство,
больше и  сильнее всех радостей,  которые я испытал в жизни,  разлилось по
моим жилам.  Потом я прижал к сердцу эту маленькую ладонь и начал говорить
Лилиан,  что, если бы бог даровал мне все царства на земле и все сокровища
на свете,  я не отдал бы за них единого завитка ее кудрей,  потому что она
овладела навсегда моей душой и телом.
     - Лилиан,