Генрик СЕНКЕВИЧ
   В ПРЕРИЯХ

                                 Рассказ


                           Рассказ капитана Р.

     В  бытность мою  в  Калифорнии собрался я  однажды с  моим приятелем,
славным и храбрым капитаном Р., навестить нашего родственника И., живущего
в  пустынных горах Санта-Лючия.  Дома мы  его не застали и  просидели дней
пять  в  глухом  ущелье,  в  обществе  старого  слуги-индейца,  который  в
отсутствие   хозяина   смотрел   за   пчельником   и   ангорскими  козами.
Приноравливаясь к местным обычаям,  я спал большую часть дня,  а по ночам,
сидя  у  костра  из  сухого  чамизала,  слушал  рассказы  капитана  о  его
удивительных приключениях, возможных только в американских пустынях.
     Эти часы были для меня восхитительны. Ночи - настоящие калифорнийские
- тихие,  теплые,  звездные;  костер весело пылает, и его отблеск освещает
мощную и статную благородную фигуру старого воина-пионера.  А он, глядя на
звезды,  напрягает память и  ищет в ней события прошлого,  дорогие имена и
образы, навевающие при одном воспоминании тихую грусть.
     Один из  этих рассказов я  передам так,  как  его  слышал,  ничего не
изменяя,  и  надеюсь,  что читатель выслушает его с таким же интересом,  с
каким слушал я.


                                    I

     Прибыв  в  Америку  в  сентябре  1849  года,  рассказывал капитан,  я
очутился в Новом Орлеане,  тогда еще наполовину французском городе. Оттуда
я  направился на  большую  сахарную плантацию в  верховьях Миссисипи,  где
нашел работу и  хорошее вознаграждение.  Но  в  те  времена я  был молод и
предприимчив,   мне  скучно  было  сидеть  на  одном  месте  и  заниматься
канцелярской работой; и вот я вскоре оставил жизнь на плантации, сменив ее
на  жизнь  в  лесах.  Несколько лет  я  провел  с  моими  товарищами среди
луизианских озер,  крокодилов,  змей и  москитов.  Мы  промышляли охотой и
рыбной ловлей, а время от времени сплавляли большие партии леса по реке до
Орлеана,  где  нам платили за  него немалые деньги.  Наши экспедиции часто
достигали весьма отдаленных краев.  Мы  спускались до Кровавого Арканзаса,
который и  теперь еще мало заселен,  а тогда и вовсе был пустынным.  Такая
жизнь,  полная труда и опасностей, кровавых стычек с пиратами на Миссисипи
и  с  индейцами,  которыми были еще полны Луизиана,  Арканзас и  Теннесси,
закалила мою от природы недюжинную силу и здоровье.  Кроме того,  она дала
мне опыт степной жизни,  так что я  научился читать в великой книге прерий
не хуже любого краснокожего воина.  И когда в Калифорнии обнаружили золото
и большие партии эмигрантов стали почти ежедневно туда уходить из Бостона,
Нью-Йорка,  Филадельфии и  других городов Востока,  одна из  таких партий,
зная  мою  опытность,  пригласила меня  в  качестве начальника,  или,  как
говорят у нас, капитана.
     Согласился я охотно:  о Калифорнии тогда рассказывали  чудеса,  я  же
издавна  носился  с  проектом поездки на далекий Запад.  При этом я вполне
отдавал себе отчет в опасности  этого  предприятия.  Нынче  расстояние  от
Нью-Йорка  до Сан-Франциско можно одолеть по железной дороге за неделю,  а
настоящая пустыня начинается только от Омахи;  тогда же  все  было  совсем
иначе.  Всех  этих городов и селений,  рассыпанных теперь густо,  как мак,
между Нью-Йорком и Чикаго,  еще и в помине не было. А сам Чикаго, выросший
потом,  как гриб после дождя,  был тогда еще жалким,  неизвестным рыбацким
поселком, и вы не нашли бы его ни на одной карте.
     Итак,  нам  предстояло двигаться с  повозками,  людьми  и  мулами  по
совершенно диким краям,  заселенным грозными племенами индейцев - Воронов,
Черноногих, Поуни, Сиу и Арикаров. Нечего было и думать о том, чтобы от их
глаз могло скрыться движение стольких людей, ибо эти подвижные, как песок,
племена не имеют постоянного местопребывания, а, по обычаю всех охотников,
кружат по степному простору,  преследуя стада буйволов и антилоп.  Так что
нам  предстояли немалые трудности,  но  тот,  кто отправляется на  далекий
Запад,  должен быть к  ним  готов,  и  даже к  тому,  что придется не  раз
рисковать головой.  Больше  всего  прочего меня  заботила ответственность,
которую я  брал на себя,  но дело было уже решено,  и  мне оставалось лишь
заняться приготовлениями к пути,  которые продолжались более двух месяцев,
ибо  надо  было выписать повозки из  Пенсильвании и  Питтсбурга,  закупить
мулов,  лошадей,  оружие и большие запасы продовольствия. К концу зимы все
было готово.
     Я  хотел  выступить  так,  чтобы  большие  прерии  между  Миссисипи и
Скалистыми горами пересечь весной,  ибо  я  знал,  что  летом из-за  жары,
царящей на этих открытых пространствах,  люди болеют многими болезнями. По
этой же  причине я  решил вести отряд не  по южной дороге,  на Сен-Луи,  а
через Айову,  Небраску и  Северный Колорадо.  Этот путь был более опасен в
отношении индейцев,  но зато, без сомнения, менее вреден для здоровья. Мое
намерение вызвало вначале недовольство среди людей моего отряда.  Но когда
я  заявил,  что если они не  хотят подчиниться мне,  то пусть ищут другого
капитана, они, недолго поразмыслив, согласились со мной.
     С первым дуновением весны мы двинулись в путь.  Сразу же начались для
меня трудные дни,  особенно пока люди не освоились со мной и  с условиями.
Моя  личность внушала им  доверие,  так  как авантюрные походы в  Арканзас
создали мне некоторую славу у непоседливого пограничного населения,  и имя
Big Ralf (Большой Ральф),  под которым я  был известен в  степях,  не  раз
звучало в ушах большинства моих людей.  Но все же капитан,  или начальник,
часто  оказывался  по   самой  природе  вещей  в   весьма  затруднительном
положении,  имея дело с переселенцами.  В мои обязанности входило выбирать
место  для  ночного  привала,  заботиться об  экспедиции днем,  следить за
караваном  повозок,   растягивающихся  по  степи  иногда  на  целую  милю,
назначать охрану  во  время  движения и  стоянок  и  разрешать садиться на
повозки группам, по очереди отправляющимся отдыхать.
     Американцам, правда, в высшей степени присущ дух дисциплины, но из-за
трудностей похода энергия у человека слабеет, недовольство охватывает даже
самых стойких,  и  тогда уже никому не  хочется,  проскакав день на  коне,
ночью идти в охрану,  -  наоборот, всякий рад, когда подходит его очередь,
увильнуть и  лежать целыми днями на  повозке.  Притом,  имея дело с  янки,
капитан    должен    сочетать   дисциплину   с    известной   приятельской
фамильярностью,  а это весьма нелегко.  Случалось, что во время похода и в
часы ночных стоянок я  полностью господствовал над  волей каждого из  моих
спутников,  но  в  часы дневного отдыха на фермах и  в  поселках,  вначале
попадавшихся нам по дороге,  моя роль командира оканчивалась. Каждый тогда
был сам себе хозяин, и мне не раз приходилось ломать сопротивление дерзких
авантюристов.
     Однако на  многочисленных <рингах> неоднократно выяснялось,  что  мой
мазовецкий  кулак  сильнее  американских,  и  после  этого  мой  авторитет
настолько вырос,  что впоследствии у меня уже не бывало каких-либо стычек.
Впрочем,  американский  характер  я  знал  насквозь  и  знал,  как  с  ним
обходиться,  а  стойкость и  бодрость во  мне поддерживала к  тому же пара
небесно-голубых глаз,  поглядывавших на  меня  с  особым  интересом из-под
холщового навеса повозки. Эти глаза и лоб, обрамленный пышными золотистыми
волосами,  принадлежали молодой девушке по  имени  Лилиан Морис,  родом из
города Бостон, штат Массачусетс. То было нежное, гибкое создание с тонкими
чертами грустного и почти детского лица.
     Грусть  у   такой  молодой  девушки  поразила  меня  в  самом  начале
путешествия,  но обязанности капитана вскоре отвлекли мою мысль и внимание
в  другую  сторону.  В  первые  недели,  помимо обычного ежедневного ,  мы  едва ли  обменялись двумя-тремя словами.  Однако молодость
Лилиан и  ее одиночество -  ведь во всем караване у  нее не было ни одного
родственника -  вызывали во  мне  сочувствие,  и  я  оказал бедной девушке
несколько  мелких  услуг.  Ограждать  ее  от  назойливости молодых  людей,
путешествовавших с  нами,  своим авторитетом начальника и  кулаком мне  не
было  никакой  нужды.   Среди  американцев  самая  молодая  женщина  может
рассчитывать если  не  на  преувеличенную любезность,  которой  отличаются
французы,  то,  по крайней мере, на полную безопасность. Однако, приняв во
внимание слабое здоровье Лилиан,  я  поместил ее в  самой удобной повозке,
которой правил весьма опытный возчик Смит.  Я сам устлал ей сиденье, чтобы
ночью  она  могла  спать на  нем  с  удобством,  и,  наконец,  отдал в  ее
распоряжение одну из теплых буйволовых шкур,  бывших у меня в запасе. Хотя
услуги эти были незначительны,  Лилиан,  по-видимому, почувствовала за них
живую признательность и  не упускала ни одного случая,  когда могла мне ее
выказать.  Видно было,  что она была очень кротким и робким созданием. Две
женщины -  тетушка Гроссвенор и  тетушка Аткинс,  ехавшие с  ней на  одной
повозке,  вскоре чрезвычайно ее полюбили за мягкий нрав, а прозвище Little
Bird  (Маленькая Птичка),  которое  они  ей  дали,  вскоре  стало  именем,
известным во всем обозе.
     Однако между мной и Маленькой Птичкой не было ни малейшего  сближения
до тех пор, пока я не подметил, что голубые и почти ангельские глаза этого
ребенка обращаются ко мне с какой-то особой симпатией и упорным интересом.
Можно было это объяснить тем, что из всех людей отряда один я немного знал
толк в светском обращении и Лилиан,  у которой также чувствовалось хорошее
воспитание,  видела  во  мне  человека,  более  близкого  ей,  чем  другие
спутники.  Но тогда я объяснял это себе несколько иначе,  и ее интерес  ко
мне  льстил  моему  тщеславию.  Тщеславие же привело к тому,  что и я стал
более внимателен к Лилиан и начал чаще заглядывать ей в  глаза.  Вскоре  я
уже  сам не мог понять,  как это случилось,  что я раньше не обращал почти
никакого внимания на такое прелестное существо,  способное внушить  нежные
чувства всякому человеку с сердцем.  С тех пор мне полюбилось гарцевать на
коне возле ее повозки.  Во время дневного зноя,  изрядно докучавшего нам в
полуденные  часы,  -  хотя  еще  стояла ранняя весна,  - когда мулы лениво
тащились,  а караван так растягивался  по  степи,  что,  стоя  у  головной
повозки,  едва можно было разглядеть последнюю,  я часто проносился верхом
из конца в конец,  без нужды гоняя коня только ради  того,  чтобы  мельком
взглянуть на эту светлую головку и эти глаза, не выходившие у меня из ума.
Сперва Лилиан больше занимала мое воображение,  чем  сердце,  но  и  тогда
мысль,  что  среди  этих  чужих  людей я не совсем одинок,  что есть душа,
сочувствующая мне,  хоть  немного  интересующаяся  мною,  вселяла  в  меня
отраду.  Возможно, это было уже не тщеславие, а человеческая потребность в
том,  чтобы ум и сердце не распылять на такие неопределенные и необозримые
предметы,  как леса и степи, чтобы сосредоточить всю душу на одном живом и
любимом существе  и,  вместо  того  чтобы  теряться  в  каких-то  далях  и
бесконечностях, найти себя в одном родном сердце.
     Я  почувствовал себя менее одиноким,  и все путешествие приобрело для
меня новую, дотоле неведомую прелесть. Прежде, когда караван растягивался,
как  уже  сказано,  по  степи  и  последние упряжки  исчезали из  виду,  я
усматривал в этом лишь недостаток осторожности и беспорядок, за что сильно
сердился.  Теперь же,  когда я останавливался на какой-либо возвышенности,
вид этих белых и полосатых фургонов, освещенных солнцем и плывущих подобно
кораблям в море трав, вид вооруженных всадников, разбросанных в живописном
беспорядке  подле  вереницы  повозок,   наполнял  мою   душу  восторгом  и
блаженством.  Сам не знаю, откуда возникали у меня такие сравнения, но мне
казалось,  что  это  какой-то  библейский караван,  который я,  как  некий
патриарх,  веду  в  землю  обетованную.  Колокольчики на  упряжках мулов и
напевное  возчиков, как музыка, вторили моим мыслям, стремившимся
из переполненного сердца.
     Однако мы с Лилиан ограничивались немой беседой взоров,  так как меня
стесняло  присутствие женщин,  ехавших  вместе  с  ней.  Вдобавок  с  того
времени,  как я заметил, что между нами уже есть что-то, чего я сам еще не
умел  назвать,  хотя  чувствовал,  что  оно  есть,  меня охватила какая-то
странная робость.  Но  я  удвоил  свою  заботливость о  женщинах и  часто,
заглядывая  внутрь  повозки,  осведомлялся о  здоровье  тетушки  Аткинс  и
тетушки Гроссвенор,  чтобы таким образом оправдать и  уравновесить заботу,
которой я  окружил Лилиан.  Она же прекрасно понимала мою политику,  и это
составляло как бы нашу тайну, скрытую от окружающих.
     Но вскоре мне уже стало недостаточно взглядов, беглого обмена словами
и  нежных  забот.  Эта  девушка со  светлыми волосами и  ласковым взглядом
влекла меня к  себе с  непреодолимой силой.  Я  думал о ней целыми днями и
даже  по  ночам.   Когда,   измученный  объездом  дозоров  и  охрипший  от
выкрикивания  *,   я   взбирался  наконец  на   повозку  и,
завернувшись  в  буйволову  шкуру,  закрывал  глаза,  чтобы  заснуть,  мне
казалось,  что комары и москиты,  жужжащие вокруг меня,  беспрестанно поют
мне имя: <Лилиан, Лилиан, Лилиан>! Ее образ был со мной в моих снах; когда
я  пробуждался,  первая мысль летела к  ней,  словно ласточка.  И все же -
странная вещь! - я не сразу заметил, что прелесть, какую приобрел для меня
весь мир,  и  душевная радость,  окрашивающая все вокруг в радужные цвета,
что  мысли,  летящие вслед за  повозкой,  -  что  все это не  дружба и  не
привязанность к сиротке, но гораздо более сильное чувство, от которого нет
защиты никому, чей час настал.
     ______________
          * Все в порядке! (Англ.)

     Возможно,  я заметил бы это раньше, но нежный характер Лилиан покорял
не меня одного,  а всех:  вот я и думал, что нахожусь под очарованием этой
девушки  не  больше,   чем  другие.   Все  любили  ее,  как  родное  дитя,
доказательства тому  ежедневно были перед моими глазами.  Ее  товарки были
женщинами простыми и довольно сварливыми,  но я не раз видел,  как тетушка
Аткинс, настоящий Ирод в юбке, расчесывая по утрам волосы Лилиан, целовала
ее  с  материнской сердечностью,  меж  тем как миссис Гроссвенор сжимала в
своих ладонях руки девушки,  иззябшие за  ночь.  Мужчины также окружали ее
заботами и вниманием. Был в караване некий Генри Симпсон, молодой искатель
приключений из Канзаса,  бесстрашный стрелок,  по сути хороший парень,  но
настолько самоуверенный,  дерзкий и  неотесанный,  что в первый же месяц я
был вынужден дважды его поколотить, чтобы он знал, что тут есть кое-кто, у
кого кулаки посильнее,  чем у него,  и старший по положению.  Так вот надо
было видеть этого Генри,  беседующего с Лилиан:  он, ни во что не ставящий
самого президента Соединенных Штатов,  вдруг терял весь апломб и  смелость
и, снимая шапку, то и дело повторял: * Вид
у него был как у волкодава на цепи,  но было ясно, что этот волкодав готов
повиноваться каждому  мановению крошечной полудетской ручки.  На  привалах
Генри также старался быть подле Лилиан,  чтобы оказывать ей  разные мелкие
услуги.   Он  разводил  костер,  выбирал  ей  защищенное  от  дыма  место,
предварительно устлав его мхом и попонами, откладывал для нее лучшие куски
дичи.  И все это он делал с какой-то робкой заботливостью, которой от него
трудно было ожидать,  вызывавшей, однако, во мне неприязнь, весьма похожую
на ревность.
     _______________
          * Прошу прощения, мисс Морис! (Англ.)

     Но я мог только сердиться,  не больше.  Генри,  пока не приходила ему
очередь быть в дозоре, мог распоряжаться своим временем, как ему угодно, а
это  значило -  быть близ Лилиан.  Между тем  мое  дежурство не  кончалось
никогда.  В  пути  повозки  тащились одна  за  другой,  часто  на  большом
расстоянии;  но с того дня,  как мы вступили в пустынные земли, я, как это
делается  в  прериях,   размещал  фургоны  на  полуденный  привал  в  одну
поперечную линию так  тесно,  чтобы между колесами едва  мог  протиснуться
человек.  Трудно  себе  представить,  сколько усилий и  хлопот мне  стоило
выстроить такую линию,  удобную для  обороны.  Мулы,  животные от  природы
дикие и  непослушные,  вместо того чтобы становиться в  ряд,  упирались на
месте,  не  хотели  сходить в  сторону от  проторенной дороги и  при  этом
кусались,  визжали и лягали друг друга;  повозки на крутых поворотах часто
опрокидывались,  а  чтобы поднять эти дома из дерева и  холста,  надо было
затратить немало времени;  визг мулов, ругань возчиков, бренчанье бубенцов
и лай собак,  следующих за нами, создавали адский шум. Когда мне удавалось
кое-как привести все в порядок,  я должен был еще следить,  как распрягают
животных,  и  присматривать за  теми людьми,  чья очередь была гнать их на
пастбище и  водопой.  А  меж тем к табору стягивались со всех сторон люди,
отправившиеся во  время  похода  в  степь  поохотиться,  все  собирались и
располагались у костров. А я едва урывал время поесть и отдохнуть.
     Но,  пожалуй,  вдвое больше работы было тогда, когда после привала мы
пускались в путь;  запрягание мулов сопровождалось криками и суматохой еще
больше,  чем распрягание.  Каждый возчик старался опередить других,  чтобы
потом  не  пришлось их  объезжать стороной,  нередко  по  плохому  грунту;
начинались ссоры,  споры,  проклятия,  и  происходила досадная  задержка в
пути.  За всем этим надо было следить, а в походе - ехать впереди вместе с
проводниками,  чтобы осматривать окрестности и своевременно выбирать места
защищенные,  снабженные  водой  и  вообще  пригодные  для  ночлега.  Часто
проклинал я  свои  обязанности капитана,  хотя,  с  другой  стороны,  меня
наполняла гордостью мысль,  что  на  всем  этом  бесконечном просторе я  -
первый перед  прерией,  первый перед  людьми,  первый перед  Лилиан и  что
судьба всех этих существ, бредущих с возами по прериям, в моих руках.


                                    II

     Однажды,  переправившись через Миссисипи, мы остановились на ночлег у
реки  Сидар,  берега  которой поросли хлопковым деревом,  обеспечившим нас
топливом на всю ночь.  Проводив отряд с топорами в чащу,  я, возвращаясь в
лагерь,  издали заметил, что наши люди, пользуясь хорошей погодой, тихим и
теплым днем,  разбрелись по степи.  Было еще очень рано, так как обычно мы
останавливались на  ночевку  уже  часов  в  пять  вечера,  чтобы  назавтра
двинуться дальше с первым проблеском дня.  Вскоре я встретил мисс Морис. Я
тотчас спешился и,  взяв коня в повод,  приблизился к ней, счастливый, что
могу  хоть  немного побыть с  ней  наедине.  Я  стал расспрашивать,  какая
причина  побудила  ее,  такую  молодую,  отправиться одной  в  этот  путь,
истощающий силы самых здоровых мужчин.
     - Я  никогда бы  не  согласился,  -  сказал я,  -  принять вас в  наш
караван,  но в первые дни я полагал,  что вы дочь тетушки Аткинс, а теперь
уж поздно возвращаться обратно. Но хватит ли у вас сил, дорогое дитя? Ведь
вы должны быть готовы к  тому,  что дальнейший путь будет не таким легким,
как до сих пор.
     - Сэр! - ответила она, подымая свои голубые печальные глаза. - Я знаю
это, но должна ехать и почти счастлива, что отступать уже нельзя. Мой отец
находится в Калифорнии,  и из письма,  обошедшего мыс Горн,  я узнала, что
вот уже несколько месяцев он болен лихорадкой и лежит в Сакраменто. Бедный
отец! Он привык к удобствам и к моим заботам - и лишь ради меня он уехал в
Калифорнию.  Не  знаю,  застану ли  еще его в  живых,  но  чувствую,  что,
отправляясь к нему, я только выполняю дочерний долг.
     На эти слова нечего было возразить, да и все доводы, которые я мог бы
привести против этого решения,  были бы неуместны.  Поэтому я  только стал
расспрашивать Л