танциях, в молодых сибирских
городах.  Имя его облетело вскоре и весь Петербург.  И даже царедворцы
из "Особого комитета",  как видно, устыдились своего свирепого приказа
о разжаловании. Этот позорный приказ был отменен.
     Однако самолюбивый  и  желчный  Нессельроде надолго затаил против
Невельского лютую злобу и жажду мести.  Сколько неожиданных ударов его
самолюбию  и авторитету нанес этот упрямый моряк!  Сначала он доказал,
что Амур судоходен,  потом открыл  Татарский  пролив  и  доказал,  что
Сахалин  -  остров,  потом  самовольно  поднял  флаг...  Не  заявит же
Нессельроде перед лицом всей России,  что и теперь он отказывается  от
Амура!  Такое  заявление  было  бы очень опасно.  Того и жди,  скажут:
предатель!..
     В бессильной злобе граф сжимал кулаки.
     - Что за народ в этой России!  Какой-то  моряк  учит  министра  и
осмеливается ставить в идиотское положение!..  Ну,  Невельской,  счеты
еще будут сведены впереди!..
     Экспедиция Невельского,  заброшенная  в  дикий,  пустынный  край,
лишается   всякого   снабжения   продуктами.    Российско-американская
компания,   снабжавшая   экспедицию  из  порта  Аян,  отказывает  и  в
продовольствии, и в одежде.
     Один за другим гибнут от голода верные спутники Невельского,  его
матросы.  Тяжело болеет его неразлучный друг по всем скитаниям в  этих
дебрях  -  жена.  Умирает  от  голода  маленькая  дочь.  Но Невельской
продолжает  исследования.  Капитан   открывает   Императорскую,   ныне
Советскую  Гавань,  залив,  названный его именем,  находит на Сахалине
месторождения каменного угля,  описывает берега Татарского  пролива  и
внутренние   районы   острова,   поднимает   русский   флаг  в  гавани
Тамариору-Анива, на Южном Сахалине...

     Летом 1858  года  пышная  свита  сибирского   генерал-губернатора
Муравьева медленно двигалась из Сретенска в Иркутск.
     Колокольным звоном   встречали   правителя   Сибири   в    селах.
Духовенство  служило  молебны.  Казаки кричали "ура"...  Представители
дворянства и купечества подносили губернатору  цветы.  Казалось,  весь
дальний путь его усеян цветами.
     Торжества происходили по случаю заключения с  Китаем  договора  о
границе.   В  этом  договоре  китайский  богдыхан  признавал  русскими
владениями Приамурье и Приморье  до  корейской  границы.  (Богдыхан  -
титул китайского императора.)
     Отныне граница проходила по тем  рубежам,  которые  были  указаны
Невельским.  Казалось  бы,  при чем здесь генерал-губернатор Муравьев?
Капитан  Невельской  доказал  принадлежность  этих  земель  России   и
утвердил их за родиной.
     Но при царском дворе вдруг забыли о мужественном моряке.
     Генерал-губернатор был  возведен  в  "графы  Российской империи",
осыпан  наградами,  подарками,  орденами,  отныне  он  получил  вторую
фамилию.  Муравьев-Амурский. Каждое его слово жадно ловили журналисты.
О нем были написаны сотни восторженных статей и до десятка книг...
     О Невельском  тоже писали газеты.  И какая только клевета не была
возведена на отважного исследователя Приморья!  Чья-то злобная сильная
рука направляла весь этот поток лжи и оскорблений.
     Никогда больше не ступил Геннадий  Иванович  на  палубу  корабля,
никогда  не  увидел  родного,  зовущего  моря.  В  Морском техническом
комитете,  меж архивов и скучных чиновников,  царедворцы уготовили ему
"почетную ссылку".
     Однако народ не забыл о подвигах своего отважного сына.  Канули в
забвение  имена злобного Нессельроде и его льстивых прислужников.  Имя
же и подвиги славного русского моряка - Невельского живут и будут жить
в благодарном сердце народа.



КУРС - НОРД

     После длительного   плавания  в  северных  водах  Седову  нередко
казалось, что он полюбил этот старый, видевший виды корабль, как можно
любить живое, разумное существо.
     Шхуна "Св.  Фока" была построена людьми,  которые отлично  знали,
что  значит  плавать в высоких северных широтах,  бороться с полярными
штормами,  стужей,  туманами и шугой выдерживать натиск ледяных полей,
сносящих утесы и скалы прибрежий. (Шуга - мелкий рыхлый лед.)
     Строили ее  корабельщики-северяне,   потомственные   зверобои   и
рыбаки.  И  "Фока"  оправдал  уверенные расчеты своих мастеров:  свыше
четырех десятилетий скитался  он  по  северным  морям,  но,  казалось,
нисколько не обветшал.
     Прочный защитный  пояс,  охватывавший  корпус  корабля,   крепкий
каркас,  будто  высеченный из одного дубового бруса,  мощное крепление
носовой части -  все  было  расчитано  здесь  на  тяжелые  арктические
походы, все отражало готовность к суровой борьбе.
     Седов называл свой  корабль  "стариком",  и  эта  кличка  звучала
дружески нежно.
     В жестокую бурю у Новой  Земли  "старик"  оправдал  самые  смелые
надежды командира:  он выдержал крутой,  опасный разворот и, послушный
рулю,  невредимо пронесся над зубьями прибрежных скал,  не  поддавшись
могучему    напору    прибоя.   Да,   это   был   штормовой   ветеран,
корабль-труженик...
     Все здесь  было хорошо знакомо и дорого Седову,  и теперь,  в час
прощания,  командиру экспедиции минутами чудилось, будто не с кораблем
он расстается, а с верным своим другом.
     Придется ли еще когда-нибудь ему снова  ступить  на  палубу  "Св.
Фоки"?  Неизвестно.  Путь к полюсу очень далек. Даже в зимней степи не
так-то уж просто пройти девятьсот километров.  А  ведь  Седову  и  его
спутникам  предстояло  идти по льдам,  преодолевать торосы,  разводья,
полыньи и помнить,  все время помнить,  что льды ни часа не  стоят  на
одном месте.
     Был бы уголь, - старенький "Фока", возможно, пробрался бы ближе к
полюсу   еще   на   сто,   на   двести  миль.  Теперь  это  расстояние
представлялось огромным.  Сколько сил сэкономил  бы  маленький  отряд,
решившийся пешком достигнуть полюса!
     Нет, Петербург,  как видно совсем позабыл об экспедиции...  Может
быть  для  этого  смелого  дела в казне опять не оказалось денег?  Еще
недавно,  стоя бессменную суточную вахту на мостике  "Фоки",  Седов  с
замиранием  сердца всматривался в очертания острова Нордбрук,  - там у
мыса Флора его должен был ждать транспорт с углем. Но теперь на приход
транспорта  не  оставалось ни малейшей надежды.  В такое позднее время
года вспомогательному судну не пробиться сквозь льды.
     В молчаливом  раздумье  командир  сходит  по  трапу на каменистую
осыпь берега. Как тихо вокруг, как безжизненно все и печально!
     Остров Гукера...  Маленькая, безымянная бухта. Отныне она получит
имя Тихая.  Быть может, когда-нибудь неизвестный моряк, ступив на этот
суровый берег,  вспомнит,  что отсюда,  из бухты Тихой,  ушел на север
Георгин Седов.
     Командир медленно  идет  по  крутому  откосу  горы,  стараясь  не
оступиться на острых, ребристых камнях. Он знает, что с корабля следят
за каждым его шагом.  Разве секрет для команды,  что командир серьезно
болен?  Как хотел бы Седов скрыть свою болезнь!  Но  кашель  разрывает
грудь, сухой, мучительный кашель, который скрыть невозможно.
     Впрочем, бронхитом болен не только  он.  На  яростном  ветру,  на
тридцатиградусном морозе,  когда от брызг,  летящих над палубой, все -
одежда,  лицо, руки - покрывается жгучей ледяной корой, простуда почти
неизбежна.  Хуже другое:  ревматизм.  С отчаянием убеждался Седов, что
силы его все больше тают,  что  распухшие,  странно  отяжелевшие  ноги
перестают  ему  повиноваться.  В  добавок  ко  всему стали кровоточить
десны. Это значит - цинга...
     Покачиваясь на ослабевших ногах,  Седов стоит на высоком откосе и
смотрит на бухту,  на дальнюю скалу Рубини,  мягко  освещенную  зарею.
Если  бы  не  глыбы  льда  у подножья скалы,  не снежные оползни на ее
изломах,  на огромном розовато-пепельном массиве,  можно было  бы,  на
минуту  отвлекшись,  подумать,  что  это видение дальнего,  красочного
юга...
     Посаженный на грунт, черный, немой, с давно уже смолкшей машиной,
"Фока" напоминает Седову о действительности.  Как это горько -  отдать
заветному  делу  долгие  годы  борьбы,  убеждать чиновников,  богачей,
министров  в  великом  значении  для  науки  открытия  и  исследования
Северного полюса,  выслушивать их сомнения, отказы, даже насмешки, все
одолеть,  - получить корабль,  пробиться к Земле  Франца-Иосифа,  -  и
здесь... отказаться от дальнейшего пути!..
     Нет, Седов не откажется  от  заветной  цели.  Дорога  от  острова
Гукера  к полюсу и обратно составляет около двух тысяч километров.  Он
преодолеет этот путь.  Разве там,  в далеком Петербурге,  он  не  смог
победить еще более мертвенную стихию,  чем стужа и льды,  - равнодушие
всей  сановной   бюрократии?   Разве   не   вырвался   он   из   плена
Ново-Земельской   ледяной  пустыни?  А  чего  стоил  переход  к  Земле
Франца-Иосифа,  когда  были  израсходованы  последние  пуды   угля   и
единственным  горючим,  которым  могла располагать команда,  были туши
убитых тюленей?
     Пусть среди   офицеров   "Фоки"   оказались  и  малодушные  люди,
мечтающие теперь только о том,  как  бы  скорее  повернуть  на  юг,  в
Архангельск,  Седов  пойдет  на  север,  к  полюсу,  и  будет  идти до
последнего удара сердца.  Слишком дорога она,  цель  всей  его  жизни,
чтобы не предпринять самую отчаянную попытку.  Он,  конечно, не станет
рисковать жизнью матросов и офицеров.  Они могут возвратиться  на  юг,
"Фока" будет сжигать самого себя в пути: палубы, переборки, двери кают
- все, что может гореть и дать силу машине.
     Старый, испытанный  скиталец  моря,  как  жалко  тебя  разрушать!
Впрочем,  командир  не  увидит  этого  грустного  зрелища.   С   двумя
добровольцами из матросов, лишь с двумя, не больше, чтобы не рисковать
людьми,  он пойдет на  решительный  штурм  вершины  мира.  Победа  или
смерть. Другого выхода у него нет. И не только потому, что, вернись он
в Петербург,  зубоскалы из продажных буржуазных газет осмеют  отважные
попытки  этой экспедиции,  - просто Седов не может остановиться здесь,
на малом островке, в преддверии возможной победы.
     Значит, вперед.  Только  вперед!..  Во  славу  любимой  родины он
одолеет все преграды...
     На шхуну Седов возвращается уверенный и спокойный.  Трудно пройти
эти  последние  метры,  отделяющие  его  от  нижней  площадки   трапа.
Оледенелые  камни  будто  вырываются  из-под  ног,  нужно  внимательно
рассчитывать каждый шаг. Но оттуда, с палубы, все видят: командир идет
твердой походкой,  легко взбирается на выступ скалы,  прыгает,  бежит,
радостно улыбаясь.  Да ведь он совсем здоров!  Для него как будто и не
было  всего  пережитого.  Хорошо  с  таким  командиром!  Словно теплее
становится на застывшем корабле...
     А через несколько минут,  закрывшись в своей маленькой каюте, где
едва умещаются столик,  койка и горка книг,  Седов с огромным  усилием
делает  два  шага  и  валится на смятую постель.  Что с ним случилось?
Мутные круги плывут перед глазами. Отступает и исчезает дверь каюты. И
уже  нет  над  головой низкого деревянного потолка.  И нет промерзшего
иллюминатора...  Даже  постель,  которую  только  сейчас  он  ощупывал
руками, куда-то исчезла, и вместо шерстяного одеяла, вместо подушки он
ощущает под собой горячий морской песок...
     ...Море! Родное  Азовское  море!..  Как  это  хорошо  -  внезапно
перенестись в далекое, невозвратное детство!..
     Вот он лежит на берегу,  возле черного,  пахнущего рыбой баркаса,
десятилетний рыбак с  огрубевшими,  натруженными  руками.  Беспокойные
чайки  играют  над  волной,  чутко  ловя гибкими крыльями ветер.  Море
покрыто палевой дымкой,  и в этой недвижной  дымке,  будто  совсем  не
касаясь  воды,  плывут  паруса рыбачьих судов.  Маленький рыбак Егорка
долго следит за дальними парусами.  Как далеко может уйти корабль?  На
Кубанскую сторону, в Ейск, в Темрюк, в Ахтыри?.. А может и еще дальше:
в Керчь, в Феодосию? Об этих городах рассказывали рыбаки, уходившие по
весне  туда  в  экспедицию.  Слушая  их рассказы,  Егорка мечтал о том
времени, когда станет большим и сам поведет баркас к далекой Керчи или
Феодосии...
     С малолетства у  него  зародилась  страсть  к  путешествиям.  Так
хотелось  увидеть,  что  там,  за  морем!  Однако  он  знал,  что если
когда-нибудь ему доведется  ступить  на  тот  берег,  ему  обязательно
захочется знать,  что еще дальше... В свои десять лет Седов уже хорошо
понимал,  как обманчива эта блеклая,  синеватая даль, тихо сияющая под
солнцем.  Помнился  вечер,  когда  с  отцом  и с двумя рыбаками Егорка
уходил на лов тарани, впервые так далеко - к Бердянской косе. Особенно
ласковым и безмятежным было в тот вечер море: не гремел, не косматился
на  отмелях  прибой;  шелковистый  и  насквозь   золотой,   он   мягко
переливался на утрамбованном песке и, как дыхание, был спокоен и ровен
его шелест.  Прикорнув на сетях,  на корме баркаса, Егорка не заметил,
когда  развернулся  парус,  и  родная  Кривая  Коса с малыми саманными
хатами рыбаков медленно скрылась за горизонтом.
     Он проснулся от испуга. Кто-то сильно ударил его в плечо, а когда
Егор приподнялся на локте,  с хрипением плеснул ему в лицо целый  ушат
соленой воды.
     Страх ледяными пальцами стиснул горло мальчика.  Егорка  не  смог
даже  крикнуть.  На середине баркаса,  весь в развевающемся тряпье,  с
дубиной, перекинутой через плечо, стоял черный великан. Невиданное это
чудище  хотело  потопить  баркас  и с силой раскачивало его с борта на
борт, так, что гребень волны взметался над низенькой кормовой палубой,
и клочья пены, шипя, проносились над головой Егорки.
     - Кто это?! - закричал Егорка в ужасе, снова ослепленный пеной. -
Кто?!
     Сорванный ветром голос отца ответил:
     - Шторм...
     И только теперь обомлевший Егорка понял, что не чудище-великан, о
каких он слыхал в сказках,  стоит перед ним, - сорванный парус баркаса
мечется на ветру, и скошенная рея чернеет на фоне неба.
     Утром, когда проглянуло солнце,  ветер постепенно утих,  и Егорка
увидел спокойные,  без тени пережитого,  лица рыбаков.  Тогда  впервые
испытал  он  такую волнующую радость,  что одновременно хотелось ему и
плакать,  и смеяться,  и целовать этот смоленый  баркас,  устоявший  в
поединке со штормом.
     Казалось бы,  с той памятной  ночи  Егорка  должен  был  навсегда
разлюбить море. Нет, ничего подобного не случилось. Море стало ему как
будто еще роднее.
     Ровесники смотрели на него с завистью: он побывал в шторме!..
     Как опытный  рыбак,   неторопливо,   спокойно   объяснял   Егорка
товарищам,  что,  мол,  главное  при  шторме  -  не растеряться,  воду
откачивать, правильно руль держать.
     В том  же  году  десятилетнему  моряку пришлось выдержать и более
суровое испытание.
     Однажды в   декабре,   после  заметелей  и  морозов,  когда  весь
северо-восточный угол моря от устья Дона до Бердянской  и  Долгой  кос
сковал надежный ледок,  отец Егора ушел с артелью рыбаков на подледный
лов  красной  рыбы.  Промысел  был,  как  видно,  удачен:  рыбаки   не
возвратились  ни  к  вечеру,  ни  ночью,  ни  к утру...  Утром хозяйки
засуетились:  ведь люди в море без  хлеба!  Снарядили  они  наскоро  в
дорогу Егорку Седова и еще двух,  поменьше возрастом,  ребят;  дали им
две буханки хлеба, спички, махорку...
     Как старшего  и  уже  побывавшего  в  море рыбака,  ребята охотно
признали Егора своим командиром. Шел он впереди неторопливой отцовской
походкой,  уверенно  шагал  через  трещины,  кое-где  рассекавшие лед,
прыгал через узорчатые гребешки торосов.
     Слабый и ровный ветер дул с юга, блестящие снежинки словно играли
на солнце,  радужно светились изломанные нагромождения льда. И от всей
этой   знакомой   картины  спокойного,  спящего  моря,  от  радостного
сознания,  что вот лежит оно,  недавно еще гремевшее штормами, лежит и
не шелохнется под ногами, - на душе Егорки было легко и весело.
     Он не заметил,  и его друзья  не  обратили  внимания,  что  ветер
сначала стих,  а потом резко задул от гирла Дона.  Такой ветер местные
рыбаки называют "низовкой",  потому что он дует с низовьев этой  реки.
Нередко  случается,  что  "низовка"  натворит  бед,  - разведет льды и
унесет рыбаков в южную часть моря.
     Знал бы  Егор,  какая  опасность  грозила  ему  и его спутникам -
немедля  повернул  бы  обратно  к  берегу.  Но  ледяная  равнина  моря
попрежнему была неподвижна, вся в тихом мерцании и ровном свете.
     В этом спокойном сиянии снегов и синеватых отблесках льда  Егорка
приметил что-то длинное и черное - будто корабельная мачта, занесенная
невесть откуда,  лежала меж ледяных  сугробов.  Он  ускорил  шаг  и  в
удивлении  остановился:  прямая,  широкая  трещина  раздвинула ледяной
массив,  черная, как деготь, вода, глухо позванивая, плескалась в этой
трещине.  Может быть, потому что лед был небеснопрозрачен и чист, вода
показалась Егорке такой невиданно черной.
     Перебраться через  такое  малое  препятствие  для  Егорки особого
труда не составляло.  Он выбрал место, где трещина была поуже, и легко
перемахнул  через  нее.  Но  дальше весь лед был исчерчен полосами,  -
словно тень огромного дерева легла на ледяной щит.
     - А  ведь  лед не стоит на месте!  - удивленно проговорил Егорка,
заметив,  что эти полосы перемещаются.  - Смотрите-ка,  ребята, - весь
берег точно бы плывет...
     Самый меньший из трех, рыжий Ленька, испуганно всхлипнул:
     - Уносит нас в море... Право, уносит!
     - Молчи ты,  нюня!  - прикрикнул на него  Егор.  -  Выбраться  мы
всегда успеем...
     Он повернул обратно  по  собственным  следам,  торопясь  поскорее
перейти через ту,  самую широкую трещину, но за это короткое время, за
какие-нибудь четверть часа,  льды сильно переместились.  Теперь уже их
разделяла  не  узкая  полоска  воды,  -  широкая  речка плескалась меж
ледяных берегов.
     Егорка побежал вдоль кромки льда, надеясь, что где-нибудь ледяные
поля еще остались сдвинутыми вплотную.  Однако  со  всех  сторон  были
черные, покрытые зыбью разводья.
     Льдину несло на юг.  С шумом и звоном сталкивалась она с  другими
льдинами,   обламывалась,   уменьшалась   с  минуты  на  минуту.  Зыбь
поднималась все выше, гребни вспыхивали в свете заката холодным огнем,
хрустящая пена дохлестывала до ног ребят...
     Маленький Ленька,  крепившийся до сих пор, громко заплакал. Глядя
на него широко открытыми белесыми, глазами, заплакал и другой приятель
Егора - пастушок Ивась.  И самому Егорке стало так страшно, что сердце
зашлось и дыхание перехватило.  Но он знал:  сейчас никто не придет на
помощь.  Нужно надеяться только на себя. Он - старший. Значит, от него
зависит,  -  погибнут  они  или спасутся.  Главное - не теряться.  Так
говорил штормовой ночью отец... И Егорка нашел в себе силы засмеяться:
     - Эх вы,  рыбаки-чудаки!.. Вам только в корыте плавать... Далеко,
небось, не унесет. Смелости больше - выберемся!..
     Их сняли  со  льдины  далеко  в  открытом  море через трое суток.
Льдина была совсем маленькая,  изъеденная соленой водой. Когда рыбачий
баркас причалил к невысокому, хрупкому ее краю, Егорка, стуча зубами и
силясь улыбнуться, сказал:
     - Ну,  что  я вам говорил,  рыбаки-чудаки?!  Говорил же,  что нас
разыщут!..
     Удивительное совпадение:  тогда,  в первом испытании, пережитом в
детстве,  на льдине с ним было два друга,  и к  полюсу  с  ним  пойдут
двое...
     Лежа в полузабытье на узкой койке,  Седов припоминал год за годом
свой  трудный  жизненный  путь.  Без  усилия воли,  как бывает во сне,
картины детства и юности вставали перед его глазами. Он видел жестокие
черты приморских кулаков,  рыботорговцев,  судовладельцев, лица первых
его друзей, безвестных тружеников - матросов, кочегаров...
     Как могло   случиться,   что   он,  Егорка  Седов,  сын  бедного,
неграмотного  рыбака  с  хутора  Кривая  Коса,  надел  золотые  погоны
флотского старшего лейтенанта,  погоны, которые обычно давались только
представителям высшего дворянства?!.
     Он не  дежурил в ка