ели нам, русским,
помеху чинят - рано  или  поздно  смертному  бою  быть.  Следует  тут,
однако,  призадуматься:  не  лучше ли позже дать бой?..  Море льды уже
гонит, морозец звенит, зимовать меж врагами в неведомом краю - дело не
простое.  А берег,  поглядите-ка,  к югу свернул.  Может, уже недалеко
она,  река Анадырь?  Может, и грозный мыс уже скоро покажется? Главное
нельзя  нам  упускать  -  великую  ту  реку  разведать и за Москвой ее
укрепить.
     Упрямый и настойчивый Анкудинов на этот раз согласился:
     - Знаю,  Семейка, отваги тебе не занимать. Молвил бы так другой -
дело ясное, - струсил. Быть по-твоему - дальше идем, на реку Анадырь.
     ...Суровый скалистый  берег  тянулся  к  юго-востоку   и   словно
обрывался у моря.  Дальше не было видно ни горных отрогов,  ни осыпей,
ни белой изломанной полосы прибоя.  У мыса кипела высокая волна, какая
может родиться только в бескрайних морских просторах.
     Семейка пристально вглядывался в открывавшуюся за  мысом  уже  не
свинцово-серую,  но  густо-синюю морскую даль,  в которой четко и ясно
обозначались легкие контуры двух островов.
     Три малые суденышка шли почти рядом, Семейкино несколько впереди.
Немало дивились промышленные люди беспокойству  бывалого  казака.  Все
время  метался  Семейка с носа на корму,  неотрывно глядя на пустынный
берег,  словно дальний утес в точности измерить хотел, руки зачем-то в
воду  за  борт опускал и радостен был необычайно.  Тут же,  не замечая
крутой волны,  он разостлал на палубе свои бумаги и стал в подробности
описывать, как и насколько этот мыс в море протянулся...
     Даже Анкудинов заинтересовался.
     - Экую  диковину увидел!  - сказал он.  - Камень выступил в море,
вот и все.
     Казак медленно встал и торжественно снял шапку.
     - Радуйтесь, русские люди!.. Многие беды мы претерпели, но вот он
и есть перед нами, - "Большой Каменный нос"...
     Но не знал Семейка и никто из его спутников и ратных друзей,  что
отсюда,  от этого мыса,  во весь необъятный мир открываются дороги - в
Камчатскую землю,  в  Японию,  в  далекую  Индию,  Африку,  Австралию,
Америку, на бесчисленные океанские острова...
     Величайшее географическое  открытие,  совершенное  мореходами   в
непогожий  сентябрьский день,  было для них только победой над грозным
мысом на пути к заветной реке Анадырь.
     Для отважных русских людей не было неодолимых преград.  Три лодки
под парусами уверенно шли на юг,  безбрежный синий простор не  страшил
мореходов, а звал их вперед.
     Шторм нагрянул  внезапно,   будто   выметнулся   из-за   каменной
береговой ограды.
     Огромная волна накрыла коч,  на котором плыл Анкудинов,  и легкое
суденышко рассыпалось в щепы. Семейка сам сбросил парус и скомандовал:
     - На весла!
     Меж летящих  взвихренных гребней,  наполовину захлестнутый водой,
его коч шел на помощь Анкудинову.
     Позже Семейка  и  сам  называл  это  чудом:  обветшалая лодка его
устояла против океанского шторма.  Загруженная до отказа  (весь  отряд
Анкудинова был спасен),  долго металась она по волнам,  поднимавшимся,
казалось,  до самого поднебесья.  Среди рифов  и  скал  Семейка  нашел
небольшую  тихую  бухту,  и  вот  уже  под  плоским  днищем  захрустел
береговой песок...
     Второй коч, на котором шел Федот Попов, тоже остался невредимым.
     Уже горели на берегу костры,  кто-то тащил из воды огромную рыбу,
кто-то   принес  найденный  на  отмели  моржовый  клык.  Находка  эта,
казалось,  вдохнула в путников  новые  силы.  Все  знали,  что  теперь
недалеко неведомая желанная река.
     В стороне,  у  отдельного  костра,  совещались  три  вожака  этой
отчаянной ватаги, намечая дальнейший путь. Самое трудное, казалось им,
уже  осталось  позади.  Встреча  с  грозным  мысом  никого  больше  не
тревожила.  Правда,  суров  океан,  но  не будет же он грохотать целые
недели непрерывно! Выдастся еще и погожий день!
     И не знали они в те минуты, что из-за ближних скал, из-за осыпей,
из-за каждого выступа камней,  вздыбленных  над  океаном,  сотни  глаз
настороженно  и  пристально  следили за отрядом,  и сотни стрел готовы
были сорваться в любую секунду с натянутых тетив.
     Суровый океан,  отвесные скалы берега,  вставшие сплошной стеной,
дикие воины на скалах,  - все,  казалось,  было против горстки русских
храбрецов.  Но  когда  первая  стрела пронзительно и тонко пропела над
ярко горевшим костром,  эти люди,  к  удивлению  северных  воинов,  не
разбежались. Нет, по слову команды все они, даже те, что были вынесены
из лодок на руках, теперь поднялись как один и взяли оружие.
     Грянули выстрелы.
     Воины этой суровой земли были отважны в бою. Лишь в первые минуты
их испугал или только озадачил еще никогда не виданный гремящий огонь.
Рассеявшаяся толпа вскоре опять соткнулась.  Снова засвистели  стрелы.
Глухо вскрикнул и покачнулся Федот Попов.  Кто-то из казаков подхватил
его на руки и вынес из боя.
     Не страх,   а   ярость   охватила   соединенные  отряды  Семейки,
Анкудинова,  Попова.  Как видно,  страшны были в гневе эти  бородатые,
оборванные,  вооруженные  длинными пищалями воины.  Они рассеяли дикую
толпу и взяли несколько пленных.
     К изумлению  пленников,  горестно  ждавших своей судьбы,  старший
начальник бородатых не отдал распоряжения о казни.  Нет,  он подошел к
ним,  подержал за руку каждого,  а потом пригласил к огню,  сел с ними
рядом, закурил сам, и им, побежденным, предложил табак.
     Быть может,  самый  свирепый  приговор  не  удивил  бы  пленников
сильнее,  чем неожиданная  милость  начальника,  который  сказал,  что
отпустит всех их на свободу.
     Решение Семейки   удивило    не    только    плененных    воинов,
принадлежавших к племени анаулов. Сдержанно, недружелюбно заговорили в
отдалении казаки. Сумрачный Анкудинов сказал:
     - За  нашего  Федотку  разве  миловать  врага?  Ты  сам  говорил,
Семейка: десять стрел - на одну их стрелу!
     Но Семейка ответил спокойно и рассудительно:
     - Мы  не  врагов  пришли  наживать,  а  друзей.  Я  меж  вами   -
государственный человек, и, значит, я это дело решаю.
     В отряде Семейки был переводчик,  казак,  знавший язык юкагирских
племен.  От  него впервые услышали анаулы о далеком и славном городе -
Москве,  стольном городе великого государства,  имя которому  Русь.  И
узнали  они  еще,  что  не  для  разбоя  и грабежа прибыли сюда первые
посланцы Руси, а для того, чтобы навсегда утвердить эту землю за Русью
и охранить от любых чужеземных набегов ее племена.
     Анаулы ушли в тундру,  а Семейка долго смотрел им вслед, улыбаясь
какой-то своей затаенной и радостной думе.
     Обернувшись к Анкудинову, он сказал:
     - Вот эти десять,  отпущенные на волю,  сделают больше, чем сотня
ружей.  Кто знает,  может быть,  в трудный час и нам с тобой они  руку
подадут.
     - Твой  суд  -  твой  и  государю  ответ,  -  недовольно   молвил
Анкудинов. - А только с таким судьей в поход я больше не иду. Перехожу
на коч к Попову.
     - Разлука  ненадолго,  - улыбнулся Семейка.  - Встретимся на реке
Анадырь.
     Однако Семейка ошибся.  В последний раз видел он и Анкудинова,  и
раненого Федота Попова.
     Грозный океан,   притихший   лишь   на   короткое   время,  снова
разыгрался, грянул шторм и теперь разлучил их навсегда.
     Долгие дни  и  ночи  несло  по  океану  маленький  обветшалый коч
Семейки.  Далеко на западе то появлялись,  то снова  исчезали  смутные
очертания  берега.  И  когда  они  утонули  в  волнах в последний раз,
кормщик оставил руль, закрыл руками лицо и лег на дно лодки.
     Семейка еще  нашел  в себе силы перебраться на корму.  Полз он по
скрюченным закоченевшим  телам,  падал,  захлестнутый  ледяной  пеной,
тормошил,  поднимал  на  ноги,  ласковым  словом  и  угрозой заставлял
измученных людей снова взяться за черпаки.
     Уже миновал  сентябрь - страшный месяц похода,  но по-прежнему не
стихал океан. Люди в отряде Семейки умирали от голода и жажды.
     Может быть,  и Семейка не раз прощался с жизнью,  но никому он ни
слова не сказал о том,  что и сам не верит  в  спасение.  Удивительная
воля его еще объединяла обессилевших людей.
     В глухую темень,  когда  не  видно  было  даже  протянутой  руки,
Семейка  первый услышал грохот прибоя.  Словно осыпались где-то далеко
груды камня, и все явственней становился этот каменный гром.
     Южнее Анадыря,   недалеко  от  корякской  земли,  крутой  гребень
подхватил полуразбитый коч и бросил его на скалы...
     Десять недель  по  скалам,  по  болотным топям,  через бескрайнюю
заснеженную пустыню пробирался малочисленный отряд Семейки к  Анадырю.
Страшен был этот путь полураздетых и голодных людей.
     Только двадцать пять человек  осталось  от  всей  экспедиции,  но
Семейка  знал,  что  многим  и  из этих счастливцев никогда не увидеть
родных мест.
     Еще тринадцать человек погибло в пути, когда отряд разделился для
поисков анаульских кочевий.
     У реки  Анадырь,  в  декабрьскую  стужу,  от  которой  со  звоном
трескается земля и реки тундры промерзают насквозь, в жестокий холод и
пургу  оставшиеся  двенадцать  человек собрали плавной лес и построили
себе жилище.
     И когда  в  жилье  загорелась  трескучая  лучина,  Семейка достал
хранимую на груди у сердца связку своих  бесценных  бумаг  и  принялся
писать челобитную в далекую Москву. Он сообщал о походе отряда, о том,
что уже обойден грозный "Большой Каменный нос" и открыта река Анадырь,
о которой рассказывала легенда.
     Жила в сердце казака  надежда,  что  если  погибнут  они  все  до
одного,  - этот клочок бумаги с помощью неведомых друзей,  быть может,
дойдет по указанному на нем адресу.

     Двадцать лет провел казак Семейка в непрерывных походах, открывая
новые земли, реки, горные хребты, неизвестные племена...
     В 1662 году в ночлежный дом в Якутске попросился как-то  скромный
служилый человек.
     Хозяин ночлежки удивился:  этот  вновь  прибывший  исполосованный
шрамами оборванец вел себя необычно. Он не спросил ни горькой; ни еды,
- молча взял ушат,  прошел к колодцу и долго отмывал  дорожную  грязь.
Потом  уселся за стол и стал раскладывать какие-то бумаги.  Постепенно
перед ним оказался целый ворох исписанной пожелтевшей бумажной  рвани.
Человек  внимательно  читал,  что-то  записывал  и бережно разглаживал
листки на ладони так, словно хотел их согреть.
     Заросший нечесанной русой бородой, с лицом, побуревшим от ветра и
стужи,  с тяжелыми,  натруженными руками и неожиданно ясным задумчивым
взглядом  синеватых  глаз,  он  показался хозяину подозрительным из-за
этих бумажек: может быть, беглый, опасный человек?
     В тот  вечер  в  своих  тесовых палатах якутский воевода встречал
гостей.  Были среди них богатые купцы,  промышленники,  духовенство, -
якутская   и  приезжая  знать.  В  самый  разгар  празднества  воеводе
доложили,  что в ночлежном доме обитает какой-то подозрительный казак,
по видимости,  из беглых. У казака того видели какие-то тайные бумаги,
которые он никому не показывал,  а сам читал и перечитывал целый  день
напролет.  Что  это  за  бумаги  и  какими  писаны письменами,  хозяин
ночлежного дома не дознался,  так как подозрительный очень уж  ревниво
их хранил.
     - Где же он сейчас, этот бродяга? - встревоженно спросил воевода.
- Не бежал ли?
     Испуганный дьяк докладывал:
     - Нет, весел он и спокоен. К вашему дому идет.
     - Схватить,  обыскать,  привести  сюда!  -   грозно   скомандовал
воевода. - С тайными бумагами мне еще не попадались...
     Так случилось,  что сверх всех  своих  ожиданий  и  надежд  казак
Семейка предстал перед самим стольником и воеводой Якутского острога и
лично ему рассказал о дальнем своем походе вокруг "необходимого" мыса,
который он с товарищами обошел, и здесь же показал чертежи...
     Воевода и гости смеялись:  какого-то служилого человека они  было
приняли за важную персону! Да и казак потешен, - о безвестном каменном
мысе говорит, будто отыскал там несметные сокровища!
     - Накормите в людской и отпустите,  - решил повеселевший воевода.
- А эти бумаги его пускай в приказную избу передадут.

     Сонный дьяк был явно не в духе.  Он  медленно  обернулся,  глянул
через  плечо  на  Семейку  и,  некоторое  время  помедлив,  принял его
челобитную и чертежи.
     - Подумаешь,  еще одна река! - молвил он недовольно. - Мало ли их
уже сосчитано в земле сибирской?  И что ты  за  реками  да  за  мысами
гоняешься,  человече?  Ты  бы с дюжину соболей,  чернобурых или песцов
принес,  - вот был бы документ важности первостепенной. Экая важность,
еще один мыс да река!
     В пыльный архив на полку,  будто камень в воду, канула челобитная
казака Семейки.
     Но в Якутске в то  время  находились  не  только  тупой  воевода,
проныры-купчики  да  равнодушные  дьяки.  Немало  здесь было отважных,
пытливых людей,  неутомимых и бесстрашных исследователей  Сибири.  Для
них весть о том,  что отряд казаков уже обошел Восточный мыс,  явилась
событием огромного значения. Властно позвала она в дорогу новые тысячи
русских землепроходцев.  Волнующую весть услышали и русские ученые. На
картах 1667-1672 годов ими уже был обозначен пролив,  отделяющий  Азию
от Америки.
     Вскоре открытие казака Семейки стало достоянием  всего  мира.  Но
имя  отважного  первооткрывателя  из-за  равнодушия царских чиновников
было забыто.  Среди ученых неоднократно возникали споры о том,  кто же
первый   прошел   проливом,  отделяющим  Азию  от  Америки.  Строились
различные догадки и предположения.  А "отписка" казака Семейки  долгое
время безвестно лежала в архивной пыли.
     Только через сто с лишним лет после возвращения Семейки из похода
родина   узнала   имя   человека,  совершившего  великий  подвиг,  имя
бесстрашного  открывателя,  который  впервые  прошел   проливом,   что
разделяет  Азию  и  Америку,  и  разрешил  многовековую географическую
загадку.
     Именем этого  человека  по  праву  назван и грозный "необходимый"
мыс. На всех географических картах мира ныне значится это русское имя.
     Мыс Дежнева... Крайняя северо-восточная точка великого азиатского
материка...  Здесь и в наше время осторожно проходят могучие океанские
корабли...
     А первый обошел его на утлой деревянной лодке и  описал,  умножив
славу  русских  мореходов,  служилый  человек,  казак  Семейка - Семен
Иванович Дежнев.



БЕСПОКОЙНЫЙ ИНОК ИГНАТИЙ

     Если бы сибирским казакам,  которые первыми  прошли  Камчатку  из
конца   в  конец,  кто-нибудь  рассказал,  что  их  лихой  есаул  Иван
Козыревский постригся в монахи и назван "иноком Игнатием",  эта  весть
всколыхнула бы служилых камчатских людей сильнее любого землетрясения.
     Иван Козыревский - "инок Игнатий"!  Да можно ли представить  себе
такое? Тот самый Козыревский, чье имя гремело в Сибири от мыса Лопатка
до Анадыря и от Анадырь-реки до Якутска,  снял саблю, отдал пищаль и в
последний  раз  набил  табаком  неразлучную трубку,  а потом подставил
монахам лоб, - исповедуйте, мол, и стригите...
     А давно ли водил Козыревский казаков на непокорные племена, давно
ли голос его, как труба, гремел в жарких и яростных схватках!..
     Веселый человек! Он мог и петь и плясать перед боем. Где-нибудь в
малом острожке,  когда горстка израненных казаков  отражала  неистовые
атаки воинов сибирских племен,  он мог шутить и смеяться, рассказывать
истории,  от которых,  бывало,  не выдержит,  улыбнется самый  суровый
сибиряк.
     Смел и остр был Козыревский  на  слово.  Казалось,  нисколько  не
страшился   он   облеченных  властью  приказчиков,  не  боялся  самого
якутского  воеводы,  а  если  припугивали  его  царем,  -   насмешливо
улыбался:  царь-то,  дескать,  за тридевять земель, а я сам здесь себе
начальник.
     Неспроста же ходили упорные слухи,  что был он замешан в убийстве
сурового  и  властного  Атласова,  первого  камчатского  приказчика  и
первого   землепроходца,  открывшего  и  исследовавшего  этот  далекий
край...  Сам Козыревский эти слухи с яростью  опровергал,  называя  их
клеветой   недругов   и   злым  наветом.  Но  стоило  присмотреться  к
беспокойному есаулу,  увидеть,  как  искал  он  опасностей  и  шел  им
навстречу,  стоило послушать его разговоры, чтобы невольно подумалось:
отчаянная голова, пожалуй, на все способен этот человек...
     Как же случилось,  что бравый есаул стал вдруг "иноком Игнатием"?
Само это звание для тех,  кто знавал Козыревского,  было и странным  и
смешным.  Где-то  в одиночной монашеской келье,  скучный,  с тоненькой
свечкой наедине,  сидел он теперь без сабли,  без трубки,  без табака,
сидел над тоскливой церковной книгой.
     Книга сообщала: "Инок наречется, понеже един беседует к богу день
и нощь".
     Козыревский устало  почесывал  затылок,  тяжело   вздыхая   и   с
нетерпением поглядывал на узенькое окошко,  где в виде четырех крестов
чернела прочная железная решетка.  Иногда он спрашивал у самого  себя:
монастырь это или тюрьма?  Ежели тюрьма, - пусть так бы ему и сказали.
А если монастырь, то неужели нельзя сделать здесь жизнь повеселей?
     Какой разговор с богом может быть у казака,  привыкшего к вольной
жизни,  к дальним походам с опасностями  на  каждом  шагу!  Пускай  уж
беседуют  сколько  хотят  настоящие монахи.  Им нравится такая скучная
жизнь:  безделье от завтрака до обеда,  от обеда до ужина... Только бы
выйти  Козыревскому из кельи,  да спуститься на берег,  да поднять над
судном парус, а там - и трава не расти!
     Но монахи  смотрят  за  ним неусыпно и еще справляются с ядовитым
участием:
     - Как братец Игнатий почивал?..
     - На этот счет не беспокойтесь, - отвечал им Козыревский. - Спал,
как тюлень.
     - А братец молился сегодня перед обедом?..
     - Ровно сто поклонов.  Ни больше,  ни меньше. Что? Не верите?! Да
чтоб я околел!
     - Какие   греховные  речи  ведет  братец  Игнатий!  -  сокрушенно
вздыхали монахи. - Разве можно божиться? Ведь это грех!..
     "Братец Игнатий"  недобро  хмурил  брови  и отходил в сторону или
молчал. Все здесь надоело ему, его тянуло на свободу, туда, где жизнь,
скитания, борьба...
     Он выходил на моления,  будто на работу, - отработал положенное и
отдыхай. Быть может, и помирился бы он даже с этой скучищей, но что за
отдых без табака?
     Бесконечно долгими  зимними ночами,  когда лютая пурга хохотала и
плакала за окном, Козыревский все думал свою думу о вольной волюшке, о
бегстве из монастыря.
     Иногда в келью  неслышно  входил  настоятель,  хитрый,  каверзный
старикашка со сладенькой улыбочкой и голоском.  Он видел инока в одной
и той же позе, неподвижно склоненного над книгой.
     - Братец  Игнатий  беседует  с  богом?  - то ли ласково,  то ли с
издевкой спрашивал настоятель.  Тонкие синие  губы  его  еле  приметно
усмехались.
     Козыревский вздрагивал и вскакивал из-за стола:
     - Так точно! - отвечал он четко. - Велено было беседовать...
     Настоятель заглядывал в раскрытую страницу и скорбно вздыхал:
     - А что же братец Игнатий все время девятую страницу читает?  Вот
уже два месяца минуло, а страница все время девятая, братец...
     - А чтоб лучше запомнить, как он там, инок этот самый, наречется,
- уверенно говорил Козыревский, пытаясь изобразить смирение на лице.
     - Грешен,  братец  Игнатий,  очень  грешен!  Надобно  больше тебе
молиться,  - нудно и однотонно  гнусавил  старичок.  -  Триста  земных
поклонов сегодня, братец... не много ли?
     - Да уж ладно,  - равнодушно соглашался Козыревский. - Как-нибудь
отмахаю и триста... Дела-то другого все равно нет.
     Настоятель неслышно  уходил  из  кельи,   и   Козыревский   снова
возвращался к своей думе. В эти долгие недели и месяцы одиночества вся
прежняя,  беспокойная,  скитальческая жизнь как будто проходила  перед
его глазами...
     ... В  1701  году,  когда  Ивану  Козыревскому  едва   исполнился
двадцать  один  год,  якутский воевода Т