богат.
     - Хорошо!   -   воскликнул   капитан,  с  интересом  рассматривая
дородного купчину. - Мне и был нужен именно такой господин...
     - Такатаи-Кахи желал бы знать, какой ценой он может откупиться? -
спросил купец, говоря о себе в третьем лице.
     Рикорд посмотрел на японца с улыбкой.
     - Поскольку  жизнь   и   благополучие   уважаемого   Такатаи-Кахи
бесценны,  -  с  моей  стороны  было бы неприлично называть какую-либо
цену.
     Купец поклонился, приняв эти слова всерьез.
     - В таком случае,  - произнес он громко,  - Такатаи-Кахи надеется
узнать,  чем объяснить это печальное недоразумение? Доблестный русский
офицер принял  меня,  наверное,  за  кого-то  другого?  Смею  заверить
доблестного   русского  офицера,  что  я,  Такатаи-Кахи,  чья  фамилия
известна по всей Японии,  не  злопамятен.  Я  соглашусь  простить  эту
ошибку...
     - Вишь ты, как пыжится! - весело воскликнул кто-то из матросов. -
Умора!
     Капитан строго повел в сторону  весельчака  глазами  и  продолжал
прежним, печальным тоном:
     - Недоразумение  вызвано,  уважаемый  Кахи,  поведением  японских
военных на Кунасири.  Мало того,  что они ворвались на русскую землю и
построили на этом острове крепость,  - они обманным путем  завлекли  и
захватили  в  плен  капитана  этого  корабля  и с ним шестерых русских
моряков.  Несколько дней назад начальник гарнизона сообщил  мне  через
посыльного, что эти семеро русских моряков убиты... Однако подтвердить
это сообщение в письменной форме он отказался...
     Японец вздрогнул и побледнел, круглое лицо его перекосилось.
     - Убиты?...  Этого не может быть!  Совсем  недавно,  десять  дней
назад,  я видел пленных русских моряков в городе Мацмае.  Я даже помню
фамилию капитана... Капитан Мур!..
     Рикорд удивленно переглянулся с офицерами.  Что же с Головнкиным?
Если Мур числится капитаном, значит, Головнин погиб?..
     - Быть  может,  вы не точно назвали фамилию,  уважаемый?  Фамилия
капитана - Головнин.
     - Нет, нет, - уверенно повторил японец, - Мур. Он среднего роста,
плечистый,  бороду бреет,  но оставляет длинные виски, на вид суров, а
глаза добрые...
     - Да это  и  есть  Василий  Михайлович!  -  восторженно  закричал
Рикорд, глядя в просиявшие лица матросов.
     - Да,  - подтвердил купец.  - Его называли: Василий Михайлович...
Вы можете верить Такатаи-Кахи.
     - Где они содержатся? В Мацмае? Значит, живы? Ура!
     Дружное "ура" пронеслось над "Дианой" и повторилось,  словно эхо,
на "Зотике".  На какую-то минуту Рикорд позабыл про японцев.  А купец,
не понимая, что происходит, утратил всю свою важность и юркнул в толпу
своих спутников.  Два дюжих  матроса  с  трудом  вывели  его  и  снова
поставили перед капитаном.
     - Вам не грозит опасность,  уважаемый Кахи,  - сказал капитан,  с
усмешкой  оглядывая взъерошенного,  помятого купца.  - Вы сообщили нам
великую, радостную весть...
     Купец моментально преобразился.
     - О,  Такатаи-Кахи не ведом страх!  Это,  знаете,  от радости.  Я
думаю,  теперь,  когда  вы узнали о своих друзьях,  вы не погубите мой
корабль?  На нем так много сушеной рыбы...  Если вам нужны  заложники,
возьмите   половину   моих  матросов...  Корабль,  однако,  не  должен
погибнуть. Вы не допустите этого, капитан?
     - Можете  успокоиться,  - сказал Рикорд,  - я не покушаюсь на ваш
корабль.  Он может следовать в Японию или куда вам  угодно.  Все  ваши
люди  будут освобождены.  А вы,  господин Такатаи-Кахи,  отправитесь в
небольшое путешествие на Камчатку.  Вы будете жить в Петропавловске до
того  самого  дня,  пока  ваши  соотечественники  не  освободят  наших
соотечественников...   Кстати,   можете    написать    письмо    своим
родственникам или губернатору Мацмая, чтобы они побеспокоились о вашем
освобождении.
     Купец отшатнулся.
     - Я,  Такатаи-Кахи,  отдаю вам  тридцать...  Хотите,  -  сорок...
Хотите,   -   пятьдесят   человек!..   Зачем   же   вам  я,  старый  и
нетрудоспособный?..  Я отдам всех шестьдесят.  Но  у  меня  неотложные
дела.
     Рикорд сказал строго:
     - Идите и пишите письма.
     Следуя за матросом,  купец понуро сделал несколько шагов и, точно
споткнувшись,  остановился.  Почему-то  теперь он смотрел на Рикорда с
сияющей улыбкой.  Капитан ждал очередных уловок,  предложений богатого
выкупа, щедрых обещаний. Но Кахи уже отлично оценил обстоятельства. Он
проговорил, кланяясь и тихонько смеясь:
     - Такая счастливая неожиданность!.. Я, Такатаи-Кахи, очень рад!..
Я даже счастлив...  Мне  доведется  путешествовать  в  обществе  столь
образованных и просвещенных людей!.. Какая завидная судьба...
     Кто-то из матросов громко захохотал:
     - Ну и лисица!
     В тот день "Диана" и "Зотик",  не предпринимая  военных  действий
против японской крепости,  покинули Кунасири.  Корабли шли на север, к
далеким берегам Камчатки.  Освобождение пленников откладывалось еще на
год, но Рикорд теперь был уверен в успехе дела. Он мог пожалеть только
об одном:  о том,  что не знал, какие события произошли за это время в
Мацмае, в глухой тюрьме, где томились русские моряки, и в самом отряде
Василия Головнина...

     Мур плакал от ярости и  проклинал  самого  себя.  Как  это  могло
случиться,  что бегство пленников первыми заметили караульные? Если бы
он подал сигнал тревоги в те минуты,  когда они выбрались  за  ограду,
наверняка  он  получил бы благодарность самого буньиоса...  И нужно же
было случиться такому несчастью:  всегда бдительный,  чуткий к каждому
ночному  шороху,  он позорно проспал решающие минуты.  А теперь,  чего
доброго,  японцы могут  заподозрить  и  его  в  соучастии.  Проклятие!
Впервые  за время плена сыграл он такого дурака...  Погоня устремилась
за беглецами лишь утром,  а за это время  они,  пожалуй,  успели  уйти
далеко...
     Новое страшное опасение проснулось в Муре  с  той  самой  минуты,
когда  стало  известно  о  побеге  шестерых.  А  вдруг погоня окажется
неудачной,  и беглецы не будут перебиты и не погибнут в пути? Что если
им удастся добраться до Сахалина, до Охотска, до Петербурга? Тогда вся
Россия назовет их героями, а его, Мура, предателем!..
     Мур пытался  представить  себе  картину  бегства.  Они,  конечно,
готовились длительное  время.  И  все  это  время  скрывали  от  него,
маскировали каждый свой шаг, опасались произнести при нем неосторожное
слово.  Прятаться от товарища,  с которым столько  пришлось  пережить.
Какое  оскорбление!  Он  имел право выдать их даже из чувства глубокой
обиды. Но это останется на их совести: они покинули товарища одного...
     Ночью после  обхода  караульных они тихонько выбрались на дворик,
сделали подкоп и бежали...
     Куда? В каком направлении?
     Картину бегства Мур представлял приблизительно  верно  только  до
тюремной стены.  Он не знал, что здесь, в проходе под стеной, беглецов
постигла  первая  неудача...  Когда,  прижавшись  к  земле,   Головнин
проползал  сквозь  узкую нору,  нога его скользнула по влажной почве и
что-то  острое  вонзилось  в  колено.  Он  стиснул  зубы,   чтобы   не
вскрикнуть.  Через минуту боль как будто прошла, и Головнин решил, что
все обошлось счастливо.
     Узкой тропинкой беглецы вышли на дорогу и, прячась в кустарниках,
миновали последние строения города,  за которыми  начинался  подъем  в
горы.
     План дальнейших действий  был  разработан  в  тюрьме.  Гористыми,
нехоженными  дебрями они уйдут подальше от Мацмая,  ночью спустятся на
берег,  захватят рыбачью байдару,  силой возьмут в одной  из  деревень
немного  продовольствия  и  отправятся  в море.  Но уже на этом первом
подъеме Головнин почувствовал такую боль  в  колене,  что  без  помощи
товарищей не мог идти.
     Все же он шел,  опираясь на руки товарищей  и  на  палку,  упрямо
карабкался на выступы скал,  пробирался через цепкие заросли,  полз по
каменным осыпям,  волоча распухшую ногу. Этот путь в горы и дальше, по
заснеженным  вершинам  хребтов,  переправы  через  ущелья  и пропасти,
ночевки на скалах под холодным  апрельским  ветром  и  дождем,  -  все
представлялось ему тяжким горячечным бредом.
     Запасы провизии вскоре закончились.  Они ели траву и пили воду из
горных ручьев.  Развести огонь, чтобы согреться и просушить одежду, не
решались,  - их неизбежно  заметили  бы  крестьяне  из  многочисленных
прибрежных  селений.  А ночные поиски лодки на берегу приносили только
разочарования:  байдары  или   зорко   охранялись,   или   оказывались
неисправными либо малыми.
     Темной ненастной ночью  Хлебников  сорвался  в  пропасть.  Матрос
Васильев,  спустившись вниз по каменному откосу,  не достиг дна. Чудом
казалось  то,  что  штурман  Хлебников  остался   жив.   Разбитый,   в
полубеспамятстве, он выбрался из пропасти и сказал задыхаясь:
     - А все-таки... все-таки мы уйдем!
     Солдаты уже гнались за беглецами по пятам.  Перед отвесной стеной
утеса,  поднявшейся на стометровую высоту,  Головнин сказал товарищам,
роняя палку:
     - Здесь и конец моей дороге...  Дальше идите сами.  Не  нужно  ни
уговаривать меня,  ни ободрять.  Так уже случилось, что в самом начале
пути я выбыл из строя.  Но вы еще сможете захватить  лодку  и  уйти  в
Россию...
     Матрос Макаров,  хмурый силач,  медленно и  тяжело  опустился  на
камень.
     - Что и говорить,  Василий Михайлович...  На  такую  стену  и  я,
пожалуй, не взберусь.
     - Ты силен,  Макаров.  Ты взберешься.  Времени зря не теряйте, вы
еще успеете уйти.
     Со стороны берега донеслись голоса.  Матрос прислушался и  молвил
равнодушно:
     - Совсем близко и, видно, по следу идут.
     Головнин повторял настойчиво:
     - Торопитесь...  Если  вам  удастся  добраться  до   Охотска,   -
передайте там,  что я нисколько не сожалел об этом своем шаге... Лучше
здесь на скалах умереть, чем вечно в плену у самураев томиться.
     - Они  постараются  взять  вас живым,  - сказал Макаров.  - А это
значит опять плен.
     Капитан покачал головой:
     - Живым я не сдамся.  Буду камнями отбиваться,  - им  обязательно
придется стрелять...
     - Как-то это получается не по-нашему,  не  по-матросски,  Василий
Михайлович,  -  вмешался Шкаев.  - Не годится ваше решение:  вместе мы
служили, вместе страдали и надеялись, вместе и помирать будем.
     - Спасибо за дружбу,  Михаило, - но только и верность и дружба не
должны привести нас к общей беде.  Мне  на  этот  утес  все  равно  не
подняться.
     Хмурый Макаров неожиданно улыбнулся:
     - А   все-таки   мы   попробуем,  Василий  Михайлович!  Попробуем
взобраться на утес...  Вы  за  мой  кушак  держитесь,  -  он  крепкий,
выдержит...
     - Руки твои не выдержат, Спиридон...
     Макаров засучил рваные рукава.
     - Подкову когда-то  разгинал...  Вершковый  прут  железный  будто
веревку наматывал. Выдержу!
     Облава уже вплотную подходила к утесу. Подчиняясь воле товарищей,
Головнин поднялся с камня и, осторожно ступая на раненую ногу, подошел
вместе с Макаровым к отвесной базальтовой стене.
     Они взбирались  по  малому  извилистому  руслу  ручья.  У верхней
кромки утеса Головнину пришлось выпустить из рук кушак Макарова, иначе
матрос не смог бы взобраться через выступ на вершину. Капитан вцепился
в малое деревцо,  выросшее в  трещине  под  самой  вершиной  утеса,  и
поставил  здоровую ногу на острую зазубрину камня.  Последним огромным
усилием  Макаров  перебросил  свое  тело  через  выступ...  Он   хотел
подняться,  чтобы подать капитану кушак, но оступился и упал на камень
на самом краю обрыва. Головнин окликнул его, но матрос не отозвался, -
он потерял сознание.
     Капитан висел над обрывом,  держась за малое деревцо.  Камень под
его   ногой  обломился  и  рухнул  вниз.  Теперь  эта  чахлая  веточка
удерживала его.  Выпустить ветку из рук,  - и конец этой  мученической
дороге.  Он глянул вниз. По крутому подножью утеса медленно взбирались
Васильев  и  Шкаев.  Нет,  выпустить  ветку  значило  бы  погубить   и
товарищей.   Их  нужно  предупредить,  они  успеют  посторониться.  Он
крикнул, но матросы не услышали.
     - Я падаю...  срываюсь!  - повторил капитан, уже скользя рукой по
гибкому стволу деревца.
     Макаров сквозь  беспамятство  услышал  хриплый  шепот  Головнина.
Первое, что испытал матрос, было чувство жгучего страха: а что если он
не  успеет  прийти  на  помощь?  Поднимаясь  на  четвереньки,  Макаров
высунулся из-за кромки обрыва.
     - Держитесь! - вскрикнул матрос. - Я иду!
     Через несколько секунд они оба,  тяжело дыша, лежали на утесе над
обрывом.
     Далеко внизу,  приближаясь к утесу, длинной разреженной цепью шли
японские солдаты. Однако облава уже не была страшна: моряки знали, что
взбираться на эту каменную стену солдаты не решатся.
     Ночью, спустившись на берег, они нашли под навесом большую лодку,
в которой оказалось все необходимое в дороге:  снасти, сети, ведра для
пресной воды. Именно о таком судне мечтал Головнин, и, в конце концов,
оно было найдено.  Его не смутило и то,  что провизия уже закончилась:
есть сети,  значит будет рыба, а где-нибудь на острове они добудут все
необходимое для дальнейшего пути.  Только  бы  развернуть  эту  лодку,
только бы сдвинуть ее с песка...
     Почти до зари беглецы бились у лодки,  но спустить ее на воду  не
смогли.  Матросы шатались от изнурения, израненный Хлебников несколько
раз падал на песок. Тогда капитан понял, что его мечта о бегстве так и
останется мечтой.
     Днем в кустарнике на склоне горы их  окружили  солдаты.  Головнин
видел,  как вязали они руки Хлебникову,  как отбивался Шкаев от целого
взвода самураев.  Симанов и Васильев почти не оказывали сопротивления,
- они были слишком слабы... Стиснув рогатину с долотом на конце, рядом
с капитаном лежал Макаров.
     - Мы будем драться, капитан?..
     - Да, мы будем драться.
     - Их очень много, - наверное, больше ста человек...
     - Все же мы попытаемся отбиться. Потом возьмем в селе малую лодку
и уйдем к берегу Сахалина...
     - Где же мы добудем провизию, капитан?
     - В любой рыбачьей хижине. Другого выхода у нас нет.
     - Я слушаюсь,  капитан. Хорошо, если нас не заметят... Только они
обыскивают каждый куст. Смотрите, четверо идут прямо сюда.
     Сквозь сплетенные    ветви    кустарника    Макаров    пристально
всматривался в приближавшихся японцев. Вдруг лицо его побледнело.
     - А как же с нашими  товарищами?  Японцы  будут  мстить,  Василий
Михайлович! Они убьют наших...
     Никогда еще не видел Головнин таким растерянным силача  Макарова.
Он  понимал:  матрос  не  боялся за себя.  Этот бывалый человек не раз
добровольно рисковал жизнью,  чтобы  спасти  капитана,  чтобы  оказать
помощь  товарищам.  И сейчас он правильно рассудил:  японцы,  конечно,
отомстят за гибель своих солдат;  Хлебников, Шкаев, Симанов и Васильев
погибнут.
     Головнин медленно встал.
     - Я принимаю всю ответственность на себя.  Я скажу,  что приказал
вам бежать вместе со мной и грозил наказанием в России в случае,  если
вы не согласились бы с моим повелением.
     Матрос тоже поднялся на ноги.
     - Спасибо, капитан...
     Три десятка японцев с  криком  окружили  двух  моряков.  Головнин
вышел  на  поляну  и  молча  протянул  офицеру  сложенные руки.  Тонко
плетенный шнур врезался в кисти, петлей лег на шею, опутал ноги...

     Мур ликовал:  беглецы схвачены!  Об этом ему рассказал караульный
солдат.   Где-то  в  горах  Мацмая  теперь  они  брели,  все  шестеро,
связанные,  как  прежде,  по  рукам  и  ногам,  и,  наверное,  матросы
проклинали  Головнина...  Но неужели все шестеро остались невредимыми?
Не может быть.  Мур отлично знал и капитана,  и Андрея  Хлебникова,  и
остальных.  Не таковы эти люди, чтобы на полпути к свободе сдаться без
боя.
     С нетерпением  ждал  он  прихода  Теске,  - переводчик должен был
знать побольше караульного.
     Теске сообщил мичману, что капитан и штурман Хлебников ранены.
     - Значит, преступники понесли заслуженное наказание! - воскликнул
мичман.
     Молодой японец взглянул на него с недоумением.
     - Вы называете своих товарищей преступниками?
     Мур отвечал раздраженно:
     - Я давно уже порвал с этими людьми.  Но что все-таки с ними? Они
ранены в схватке? Возможно, они умрут еще в дороге?
     - А вы, кажется, хотели бы этого?
     - Я никогда не сочувствовал преступникам...
     - Нет,  они будут живы. Они не оборонялись. Капитан поранился еще
здесь во дворе,  а Хлебников сорвался  в  расселину.  А  вас...  Таких
людей, как вы, у нас в Японии называют черное сердце...
     Мичман молча встал со скамьи и медленно поплелся  в  свою  тесную
клетку. Он хотел бы ответить японцу на оскорбление, но Теске еще может
обидеться и сделать какую-нибудь неприятность. Странно, что даже этого
слугу буньиоса Головнин сумел привлечь и покорить.
     В темени  своей  каморки  мичман  долго   обдумывал   создавшееся
положение.  Пожалуй,  не следовало сожалеть о тех минутах, когда он не
смог помешать  бегству.  Двое  самых  опасных  противников  ранены  и,
главное,  потеряли  всякое  доверие японцев.  Он же не пытался бежать,
следовательно,  приобрел еще больше доверия.  Теперь лишь использовать
бы это преимущество, обвинить беглецов, накликать на них гнев буньиоса
и японского правительства...  Он скажет, что Головнин и его товарищи -
друзья  и  сподвижники  Хвостова и Давыдова,  что шли они в Японию для
нападений,  захвата пленных и грабежей,  что это лишь  начало  военных
действий России против японского государства...
     Он, Мур, не вернется в Россию, он купит себе свободу еще здесь, в
Японии. Но не страшно, если и придется вернуться - шестеро моряков все
равно не будут в живых.
     В судебном  помещении,  где  Мур  впервые  после  разлуки  увидел
возвращенных беглецов,  он сразу отметил одну приятную  перемену.  Ему
было  приказано  стать  несколько в сторонке от группы Головнина.  Мур
даже не  посмотрел  в  сторону  беглецов,  зато  он  неотрывно  следил
преданным  взглядом  за  каждым движением буньиоса...  Некоторое время
губернатор  негромко  что-то  говорил  с  чиновниками.  Мичман   решил
использовать  эти  минуты  для  своих  целей.  Он сделал шаг вперед и,
сложив на груди руки, наклонив голову, всем видом изображая покорность
судьбе, заговорил негромким дрожащим голосом:
     - Матросы... Я обращаюсь к вам... Я знаю, вы не виноваты. Капитан
и  штурман  заставили  вас  отчаяться  на эту страшную,  бессмысленную
попытку к бегству.  Прошу вас, говорите нашему доброму буньиосу только
правду. Как перед богом, так и перед ним!..
     Губернатор поморщился и сделал знак рукой, приказывая Муру отойти
в сторону. Обращаясь к Головнину, он спросил:
     - Знаете ли вы,  капитан,  что если бы вам удалось уйти,  я и еще
многие чиновники лишились бы жизни?
     - Мы  знали,  что  караульные  могли  бы  пострадать,  -   сказал
Головнин. - В Европе в таких случаях ответственность несут караульные.
Но мы не думали,  что японские законы могут наказывать людей, ни в чем
не повинных.
     Мур снова решительно выступил вперед.
     - Неправда,  мой  дорогой буньиос!..  Капитан сознательно говорит
неправду.  Я сам объяснял ему,  и штурману,  и матросам,  что в Японии
имеется на сей счет очень суровый закон...
     Моряки удивились,  что губернатор,  казалось, не обратил внимания
на эти слова мичмана.
     - Разве в Европе существует закон, - спросил губернатор строго, -
по которому пленные могут спасаться бегством?
     - Такого закона не может быть,  но мы не давали честного слова  и
считали свой шаг позволительным.
     - Вас опять обманывают,  мой буньиос! - воскликнул Мур огорченно.
- Капитан открыто смеется над вами. В Европе бегство из плена карается
не менее сурово, чем в вашей стране...
     Немигающие глаза губернатора словно остекленели.
     - Вы,  очевидно, забываете, что все равны для меня, хотя вы лично
и не успели бежать.
     - Но я  и  не  пытался  бежа