ем жалеть. Мы все равны
и перед долгом, и перед смертью.
     Солдаты встали, о чем-то пошептались в уголке, затем возвратились
к морякам и ослабили петли, наложенные повыше колен.
     Старший солдат кивнул Головнину на выход,  и капитан первым вышел
из палатки.  Каждого пленного сопровождали двое японцев: один держал в
руке конец веревки,  другой, шагая рядом, держал на изготовку ружье...
За воротами крепости старший солдат указал на узкую извилистую  тропу,
уходившую   в   горы.   Пленные  взошли  на  вершину  холма.  Головнин
остановился и,  взглянув на гавань, вскрикнул. Далеко на рейде, одетая
белыми парусами, медленно плыла "Диана".
     Хлебников тоже увидел судно. Плечи матроса поникли и затряслись.
     - Василий  Михайлович...  Капитан!..  В  последний  раз  мы видим
родную "Диану"!..
     Головнин покачнулся,  слезы  застилали  его  глаза,  но он твердо
сказал:
     - Ты знаешь, что говоришь?! Мы не умерли, - мы еще живы!..
     Он с силой рванул веревку;  кровь брызнула из рассеченной кожи на
кистях рук.
     Шкаев скрипнул зубами:
     - Эх, только бы товарищи рассчитались за нас!..
     Капитан выпрямился, вскинул голову.
     - О  чем  ты  говоришь,  Михаило?!  Чтобы  товарищи высадились на
берег?..  Пуще смерти боюсь я безрассудной попытки  выручить  нас  или
мстить...  Ведь  они  погибнут  до  последнего  человека!  Их  - малая
горстка,  а видел,  сколько в крепости солдат? Высадка - это гибель, и
не  только  десанта - корабля.  У Рикорда,  я думаю,  хватит расчета и
хладнокровия, чтобы не сделать этой непоправимой ошибки.
     Конвойный что-то  крикнул  и толкнул Головнина прикладом,  другой
натянул веревку,  показывая на тропу.  Едва передвигая ноги,  Головнин
сделал несколько шагов. Он снова хотел обернуться, но конвойный дернул
веревку, и петли обожгли тело. Пошатываясь, Головнин отступил с тропы.
     С рейда  донесся  залп.  Как хорошо был знаком капитану гром этих
пушек!.. Значит, Рикорд повел моряков в атаку.
     Дальние угрюмые  горы  вдруг  сдвинулись  с мест и,  как огромные
волны, поплыли перед затуманенными глазами капитана. Хлебников пытался
поддержать  его,  подставить плечо,  но опоздал.  Захлебываясь кровью,
хлынувшей из горла, с почерневшим лицом, Головнин рухнул на тропинку.
     С рейда снова донесся залп. Это был прощальный салют "Дианы".
     Пленников вели  на  юг.  Некоторое  время  они  в   сопровождении
конвойных плыли в лодках по рекам,  а затем, окруженные солдатами, шли
каменными осыпями  перевалов,  зелеными  долинами,  усыпанной  галькой
приморской полосой.
     Уже окончился июль и начался август. А они все шли.
     Конвойные не снимали веревок.  Раны на руках пленных гноились.  В
селениях,  где останавливались на ночлег,  конвойные  обвязывали  раны
тряпьем и снова стягивали петли.
     И все же на бесконечной этой дороге у пленников  были  и  светлые
минуты.  В  селениях  и рабочих поселках,  в разбросанных на побережье
городках моряков окружали  толпы  простых  людей...  Эти  люди  давали
пленным воду,  табак,  сушеную рыбу,  зелень, рис... И трогала моряков
эта сердечная человеческая доброта.
     Восьмого августа пленники приблизились к городу Хакодате.  Власти
этого города  уже  успели  изобразить  пленение  русских  моряков  как
великий   подвиг   японского   оружия.  Люди  вышли  навстречу,  чтобы
посмотреть на пленных.
     Удивленным молчанием  встречала  все  нараставшая  толпа  семерых
изможденных,  измученных  путников,  в  облике  которых  не  было   ни
свирепости,  ни  злобы,  ни готовности броситься на любого из японцев.
Это были рослые,  видно  сильные  люди,  очень  спокойные,  равнодушно
смотревшие вокруг.
     Расталкивая толпу, солдаты повели пленников к тюрьме.

     Сухощавый, с  тусклыми  безразличными   глазами,   с   надменными
складками  по углам губ,  начальник города неподвижно сидел на полу на
возвышении,  глядя в какую-то точку перед собой.  Два секретаря его, в
черных халатах, с кинжалами за поясами, сидели несколько позади. Места
по обе  руки  начальника  заняли  два  его  помощника.  Были  здесь  и
телохранители,  за  все  время  встречи ни разу не подавшие голоса.  С
левой стороны у каждого из них лежали большие обнаженные сабли.
     Пленных ввели и поставили перед начальником в два ряда: впереди -
капитана и офицеров,  позади - матросов.  Переводчиков,  -  Алексея  и
пожилого курила,  с японской стороны,  - усадили в стороне.  Секретари
поспешно придвинули к себе чернильницы.
     Начальник задавал вопросы медленно, равнодушно.
     Головнин назвал свою фамилию,  имя, отчество, год рождения, имя и
отчество  отца,  матери,  чин,  звание,  место рождения,  где учился и
служил...  Но эти расспросы были  настолько  пустыми,  что  он  сказал
начальнику напрямик:
     - Нельзя ли, уважаемый, поближе к делу?
     Выслушав переводчика,    японцы    засмеялись.    А    губернатор
бесстрастным, скучным голосом повторил:
     - Итак, имя, отчество, фамилия, место и год рождения?
     Допрос являлся формой моральной пытки, рассчитанной на длительное
психическое  напряжение  пленного.  Несколько  часов  подряд Головнин,
Хлебников и Мур отвечали на одни и те же, лишь видоизмененные вопросы,
вспоминая,  в  каком  именно  часу  "Диана" прибыла в Капштадт,  когда
проходила экватор,  какие погоды  встретили  ее  у  Камчатки,  сколько
осталось в запасе провизии и воды.
     Такие допросы повторялись очень часто.  В тюрьме японцы тщательно
следили  за  поведением  заключенных.  Больше  всего удивлялись они их
капитану.  Этот человек нашел  себе  странное  развлечение:  он  вязал
узелки. Осторожно вытаскивал из манжета или из нашейного платка нитку,
ссучивал ее в ладони и завязывал узелок.  Этих ниток с узелками у него
уже   было   много.  Сосредоточенный,  он  подолгу  сидел  неподвижно,
внимательно рассматривая узелки;  губы его шевелились, он улыбался или
мрачнел...
     Никто не знал,  что с помощью  этих  узелков  Головнин  вел  свой
дневник.  Каждая  нить  и  количество  узелков  означали  определенное
событие.  В  бумаге  и  чернилах  капитану  отказали,  и  он  придумал
необычное "письмо", которое читал свободно.
     Однажды за таким "чтением" его застал тюремный начальник.
     - Оставьте свои забавы,  капитан, - это ведет к помешательству, -
молвил он строго. - Сейчас я вам покажу кое-что более интересное...
     Четыре японца  внесли  в  коридор  какой-то  громоздкий предмет и
поставили на пол.  Головнин присмотрелся и бросился к решетке.  Да, он
не ошибся. Это был его сундук, оставленный на "Диане". Значит, корабль
или захвачен японцами или разбился на скалах? Более страшной вести для
капитана и быть не могло.
     Он медленно  отступил  от  решетчатой   двери   и,   обессиленный
опустился на койку. Японец смотрел с насмешливой улыбкой:
     - Что? Узнаете, капитан?..
     Головнин скрипнул зубами:
     - Узнал... Вы - мастера пыток... В этом вам нельзя отказать.
     Вскоре после этого старший тюремный чиновник объявил:
     - Собираться в дорогу! Пленных приказано отправить в Мацмай.
     И снова  прочные  петли легли на плечи и обвили грудь.  За каждым
пленником снова встали  по  два  караульных.  Город  Хакодате,  с  его
бесчисленными лавчонками,  с игрушечными домиками,  с толпами зевак на
узких изогнутых улицах,  с рыбачьими кораблями на близком рейде  через
два часа скрыла безлесная кремнистая гора...

     В Мацмае  мало что изменилось в условиях жизни моряков.  Японский
начальник в Мацмае оказался чином выше прежнего,  хакодатского;  замок
его был богаче,  прислуга многочисленней.  Но веревочные петли на теле
пленников остались все те  же.  Так  же,  как  в  Хакодате,  пленников
поместили в отдельную,  специально для них построенную тюрьму.  И даже
вопросы,  которые задавал им начальник,  были  не  новые:  большой  ли
Петербург,  сколько  в  нем  военных казарм,  сколько в каждой казарме
окон...
     Через некоторое  время  старший  помощник  губернатора  выехал со
всеми материалами  следствия  в  столицу  для  окончательного  решения
вопроса о пленных.
     Наступила и прошла зима,  близилась  уже  весна,  а  в  положении
пленных ничего не менялось, только кормить их стали еще хуже.
     Иногда, по просьбе капитана,  Алексей спрашивал караульных солдат
о новостях. Ответ был всегда один и тот же:
     - Плохие дела ваши,  очень плохие!  Если  бы  они  были  хорошие,
столица ответила бы уже давно.
     - Остается единственное,  - говорил капитан Хлебникову, - бежать.
Следовало  попытать  счастья  еще  в  Хакодате.  Но бежать мы сможем и
отсюда,  - берег не так-то далек.  С весной восточные ветры  пригоняют
сюда  туманы.  Дождемся  такого  ветра  - и в путь.  Я не вижу другого
выхода...
     - Я   согласен,   Василий  Михайлович,  хотя  бы  этой  ночью,  -
откликался Хлебников без колебаний.  - Однако следует со всеми  нашими
условиться.  Матросы Макаров и Шкаев прямо настаивают - мол, скорее! А
вот  Васильев  и  Симанов  почему-то  молчат...  Одно  отвечают:  "Как
господин Мур скажет"... Почему это Мур и с какого времени стал для них
старшим?  И еще не знаю,  как быть с Алексеем.  Разве открыть ему, что
начинаем готовиться? А вдруг донесет?..
     - Сначала мы договоримся между собою,- решил Головнин.  - Алексею
можем сказать в самые последние минуты. С Муром я сам поговорю.
     Он встретился с мичманом  при  первой  же  прогулке  в  коридоре.
Медленно  шагая рядом к дальнему углу,  капитан спросил настороженно и
тихо:
     - Вы согласны, мичман, бежать?
     Мур вытянул шею и удивленно обернулся к Головнину.
     - Изволите  шутить,  Василий Михайлович?  Куда бежать?  На верную
гибель?
     - Бежать к морю.  Мы захватим рыбачье судно и, пользуясь туманом,
уйдем к  Татарскому  берегу  или  в  самый  Охотск.  Гибель,  конечно,
возможна, однако возможен счастливый исход...
     Мур не ответил.  Продолжая шагать рядом,  он тихонько насвистывал
какой-то мотив.  Повидимому,  он думал. Головнин терпеливо ждал. Резко
остановившись,  вскинув свое нежное лицо, мичман проговорил насмешливо
и как бы поучая:
     - Хорошо для романа приключений... Оставьте эти наивные мечтания,
капитан.
     - С какого времени, мичман, вы стали позволять себе этот тон?..
     Мур усмехнулся, показав белые ровные зубы.
     - Разве вам не понятно,  что с той минуты,  как мы  оказались,  -
кстати, по вашей вине, - в плену, вы перестали быть капитаном?
     - Помнится,  вы очень хотели отправиться со  мной  на  остров?  Я
очень сожалею, что взял вас с собой...
     - Я тоже очень сожалею о том часе!  - воскликнул Мур. - Если бы я
только мог подумать...  Но перестанем об этом. Никто с вами не пойдет.
Это - во-первых...
     - Со  мной  согласны идти Хлебников,  Макаров,  Шкаев.  Для них я
попрежнему капитан... Это - русские моряки.
     Мичман капризно поморщился.
     - Русские!  Васильев и Симанов тоже русские,  но они не пойдут. А
что  касается  меня,  вам,  кажется,  известно:  я  не совсем русский.
Вернее: совсем не русский. Я происхожу из немецкой дворянской фамилии.
     - И на этом основании,  - глухо спросил Головнин,  - вы больше не
считаете себя... офицером русского флота?
     Мур спохватился, поняв, что слишком далеко зашел.
     - Нет, дело не в подобных основаниях. Просто я не желаю так глупо
рисковать головой...
     На этом и окончился их разговор.
     Молодой японец  по  имени  Теске,  приставленный  к  пленным  для
обучения русскому языку,  в тот вечер  был  особенно  разговорчив.  Он
пользовался  у  губернатора  большим  доверием,  чем  очень гордился и
дорожил,  а сегодня его покровитель - сам буньиос оказал юноше особую,
ласку:  он  потрепал  его  по щеке.  Теперь Теске рассказывал об этом,
смеясь,  а караульные и начальник тюрьмы с завистью смотрели на него и
находили каждое слово его умным и многозначительным.
     Повидимому, что-то  многозначительное  Теске  решил   сказать   и
пленным.  По-русски  он  говорил  еще неважно,  однако объясниться ему
помог Алексей.
     Оказывается, у  японцев  хранилась  какая-то  бумага,  написанная
Хвостовым.  Изгнав в 1806 году японских браконьеров  из  бухты  Анива,
этот  лихой  человек  задержал  наиболее  задористых и важных из них и
доставил их в Петропавловск.  В следующем году на пути  к  Итурупу  он
высадил  задержанных  на  одном  из японских островов с письмом на имя
мацмайского губернатора.
     Что было написано в послании Хвостова? Почему, допрашивая русских
моряков, японцы не проронили ни слова об этом письме?
     Теске сказал,  что ему содержание документа неизвестно, однако он
слышал, будто в деле пленных это письмо имеет большое значение...
     Утром, во время прогулки,  Мур сам подбежал к Головнину. Бледный,
растрепанный,  со следами бессонной  ночи  на  лице,  мичман  выглядел
поникшим и жалким.
     - Простите меня,  Василий Михайлович...  я одумался. Я узнал, что
они  возлагают  на  нас ответственность за действия Хвостова.  Значит,
наша судьба решена... Надо бежать!..
     Не забывая об осторожности, Головнин решил использовать колебания
Мура и вырвать из-под его влияния двух матросов.
     - Договоритесь с Васильевым и Симановым,  - сказал он,  - сегодня
же начинаем сборы. Через два-три дня мы уйдем.
     Этот срок, казалось, испугал мичмана. Мур растерялся.
     - К чему же такая спешка?  - говорил он  позже  Хлебникову.  -  Я
полагал недели через две.  Истинно говорит пословица: семь раз отмерь,
один отрежь...
     Хлебников хмурился, отвечая неохотно:
     - Японцы-то отмерили уже не семь раз,  -  больше...  Несмотря  на
ваше  происхождение  из немецких дворян,  они успеют за эти две недели
и... отрезать. Я говорю о вашей голове, мичман...
     Мур еще пытался бодриться:
     - Не смейте  меня  запугивать!..  Я  не  из  робкого  десятка.  Я
согласен к побегу даже через два дня.
     А Головнин тем временем говорил с курилом.
     - Мы собираемся бежать, Алексей... Готовься.
     Курил вздрогнул.
     - Не может быть, капитан!
     - Мы доверяем тебе тайну, как другу.
     Алексей смотрел широко открытыми и словно невидящими глазами.
     - Как  другу...  Я  понимаю.   Однако   это   погибель,   Василий
Михайлович... - Он глубоко вздохнул и резко выпрямился. - Но я с вами.
Всегда с вами. Куда вы, туда и я.
     План бегства,  предложенный Головниным,  был прост и давно уже им
обдуман.  После полуночи, когда пленные засыпали, а караульные уходили
в  свою  сторожку,  нужно было проскользнуть в дальний угол,  к двери,
перерезать деревянный брус  и  открыть  эту  дверь.  Затем  оставалось
только перебраться через ограду. Легкий и прочный трап для этого можно
было сделать из одежды и ремней.  Шесты, на которых сушилось белье, на
первое  время  могли заменить оружие.  Против сабель,  копий и ружей с
этими палками, конечно, не устоять, но Шкаев сказал уверенно:
     - Смелость города берет, а рыбачью посудину возьмет и подавно!
     Теперь осталось дождаться восточного ветра. С этим ветром на море
ляжет туман - надежное укрытие для беглецов.
     ...Желанный ветер подул  через  два  дня.  Прильнув  к  узенькому
окошку,  Головнин  видел,  как,  медленно  переваливая  через взгорья,
заволакивая овраги и перелески, с моря неторопливо полз тяжелый, сизый
туман.
     Лица моряков были попрежнему суровы,  но стали как будто светлее.
Теперь  нужно было окончательно условиться о часе побега.  Они покинут
темницу сразу же после полуночи,  чтобы  к  утру  быть  уже  далеко...
Вскоре Головнин увидел Мура.
     - Счастье нам улыбается,  мичман,  - сказал он. - Заметили, какая
погода? Мы будем на свободе через несколько часов!
     - Это...  серьезно? - будто о чем-то незначительном, спросил Мур,
не глядя на капитана.
     Головнин почувствовал, как тревожно ударило сердце.
     - Вы в курсе дела, мичман. Я назначаю час...
     Мур усмехнулся небрежной, деланной усмешкой.
     - И   даже   назначаете   час  освобождения?  О,  волшебники!  Но
прекратите шутки, капитан. Неужели вы до сих пор считали меня глупцом?
     Головнин шепнул ему, показав глазами на караульного:
     - Тише!..
     Но Мур нарочно повысил голос:
     - Я хочу,  чтобы это знали все:  и вы,  и Хлебников, и матросы. Я
никуда  с  вами  не пойду.  Слышите?  И больше не приставайте ко мне с
вашими благоглупостями.  У меня нет ни малейшего желания  болтаться  с
петлей на шее...
     Из темного угла к ним неслышно шагнул Хлебников.
     - Это... это предательство!.. Вы способны предать, мичман?
     Быстро и воровато,  будто опасаясь удара,  Мур  взглянул  на  его
руки.  Этот простоватый,  не блиставший образованием штурман давно уже
вызывал у него неприязнь.  Теперь ему хотелось  уколоть  штурмана  как
можно больнее. Он тихо засмеялся.
     - Вы называете это предательством,  голубчик?  В вас  чувствуется
опытный  заговорщик.  Я  частенько  прислушивался к вашим разговорам с
матросами и спрашивал себя:  а не из тех ли вы  мужиков,  что  барские
поместья поджигали?  Вот вы смутились...  Значит,  верно? Подслушивать
секреты - это уже предательство,  Хлебников. Пытаться поссорить меня с
капитаном  -  жалкая,  плебейская выходка...  Впрочем,  я не собираюсь
обучать вас правилам приличия.  Были бы мы на свободе,  и оказались бы
вы дворянином, я просто отвесил бы вам пощечину, мужик!..
     Он резко  обернулся,  собираясь  отойти  в  сторону,  но  капитан
удержал его за локоть.
     - Я повторяю вопрос штурмана: вы способны на предательство, Мур?
     Мичман нервно передернул плечами, с усилием высвободил локоть:
     - Я ничего не знаю о ваших планах.  Я  твердо  решил  остаться  в
заключении  и  терпеливо ждать своей судьбы.  Ваше безрассудство может
погубить и меня...  Поэтому будет значительно лучше, если мы прекратим
наше знакомство.
     - Все ясно,  - очень тихо прошептал капитан.  - Теперь все  ясно,
немецкий дворянчик!..
     Хлебников сказал равнодушно,  так,  словно Мура и не было здесь и
речь шла о самом обычном деле:
     - Если  вы  прикажете  мне  убрать  предателя,  я  это   исполню,
капитан...

     Почти всю  весну  и  все  лето  1812 года в Охотском море гремели
штормы.  Старожилы этого сурового края - рыбаки,  охотники,  оленеводы
говорили, что не помнят таких непрерывных непогод.
     "Диана" и маленький бриг "Зотик" с трудом преодолевали штормы.
     Путь к острову Кунасири был очень долог. Рикорд не мог уклониться
от  выполнения  приказа.  Медленно  продвигаясь  на   юг,   в   туманы
отстаиваясь  на  якоре,  штормуя  в открытом океане,  постоянно рискуя
кораблями в неисследованных проливах,  он продолжал  опись  Курильской
гряды.
     Семеро спасенных  после  аварии  судна  японских   рыбаков,   что
разместились  в  каютах "Дианы",  не раз удивлялись действиям русского
капитана.  Нужно было прямо держать на юг, и они говорили ему об этом,
но капитан почему-то все время менял курс.
     - Разве я могу положиться на ваше слово?  -  будто  оправдываясь,
иногда  говорил  он японцам.  - Русских моряков японцы уже обманули на
Кунасири.  Пригласили в гости и захватили в плен...  А может быть,  вы
хотите, чтобы корабль разбился на скалах?
     Японцы молча соглашались: капитан действительно имел основание не
доверять  им.  Но  Рикорд обманывал своих пассажиров:  он хранил тайну
производимой описи. Завершение этого большого ответственного дела было
как бы заветом Головнина.
     Только в августе "Диана" и "Зотик" вошли  в  залив  Измены.  И  с
первого взгляда Рикорд понял,  что японцы не теряли времени напрасно -
малую  крепость  они  расширили,  на  берегу  был  воздвигнут   хорошо
укрепленный  форт.  Расположенные  в  два  яруса  четырнадцать тяжелых
орудий смотрели с этого форта на залив.
     Моряки "Дианы"  и  "Зотика"  были уверены,  что сражение начнется
если не тотчас по приходу в залив,  то  после  первого  недружелюбного
действия японцев. На шлюпе и на бриге все были готовы к бою, н