ашались. Сначала это меня порадовало, потом огорчило, но в конце концов
я понял, что пока что материала для дискуссии накоплено слишком мало и
обсуждались вещи бесспорные, ни у кого серьезных сомнений не вызывающие. И
все-таки мною овладело ощущение, что и Корсаков, и Ерофеев, и другие
чего-то не договаривают, сознательно обходят какую-то волнующую их тему: не
раз я замечал в их обращенных к Чернышеву взглядах настороженность и
вопрос. И вдруг мне пришла в голову мысль, что причиной тому вовсе не
научные дела, а самые обыкновенные личные, конкретно - простая человеческая
тревога, встряхнувшая нас минувшей ночью.

А ведь об этом, необыкновенно важном для каждого из нас, еще никто и не
заикался! Отсюда и принужденность, и настороженность, и вопрос: самое
важное еще не обсуждалось. Ходили вокруг да около, а ни у кого язык не
повернулся начать. Что-то вяло бормотал Ерофеев, какие-то безразличные
реплики ронял Корсаков, задумался Баландин, перестал острить Никита -
обсуждение уперлось в стенку.

- Все, что ли? - зевая, спросил Лыков. - Тогда я пошел, Архипыч, к вечеру
вернусь.

- У него семья здесь, - пояснил Чернышев. - В Вознесенском многие живут,
порт приписки "Дежнева". Повезло им - пока штормит, портнадзор ни за какие
коврижки в море не выпустит.

- Алексей Архипыч, - спросил я, - можно вопрос?

- Валяй, - лениво разрешил Чернышев.

- Была ли необходимость в том, что мы так долго не выходили из шторма?

Лыков, который уже открывал дверь, вздохнул и вернулся на место.

- Нейтральный пассажир. - Чернышев мне подмигнул, но глаза его не
улыбались. - А я-то сижу и удивляюсь, почему никто сию животрепещущую тему
не поднимает. Неужели так перепугались?

- Запрещенный прием, Алексей Архипыч, - спокойно сказал Корсаков.

- Не знаю, как вы, а я в самом деле струсил, - доверчиво поведал Баландин.
- Особенно когда вылетел из койки на стену.

- На переборку, - проворчал Лыков.

- Именно на переборку! - с живостью подхватил Баландин. - Но потом судно
выпрямилось, и я даже посмеялся над своим испугом.

- Да, это было смешно, - сказал Никита. - Ну плавная качка и все остальное.

- Никакой плавной качки не было, - возразил Ванчурин. - Нас положило на
борт по другой причине.

- Какой бы она ни была, эта причина, - сказал Ерофеев, - но ощущение не из
приятных.

- А главное - была ли в этом необходимость? - спросил Кудрейко. - Или... -
Он запнулся.

- Ну, договаривай, - с вызовом потребовал Чернышев.

Кудрейко на мгновение заколебался, а потом выпалил:

- Слух такой пошел, Алексей Архипыч, не обижайтесь, раз сами потребовали:
"Кэп напугать науку хочет, да так, чтоб маму позвали!" А мы с Митей уже
давным-давно из-за угла пуганные, пыльными мешками битые...

- Кто слух пустил? - угрюмо спросил Чернышев.

- Люди, - откликнулся Кудрейко и улыбнулся. - Человеки.

- Недочеловеки, - поправил Чернышев. - Хмыри. Узнаю - сию же минуту спишу
на берег с волчьим билетом. Может, врешь?

Кудрейко с готовностью перекрестился - в знак того, что говорит чистую
правду. Вообще в последние дни Алесь мне нравился все больше - веселый,
работящий, компанейский, под стать своему закадычному другу Мите. Они уже
были своими во всех матросских закоулках, и я завидовал их способности к
непринужденному общению - с ходу и запросто на "ты", их умению вести себя
так, словно живут они здесь не десять дней, а целый год - полярный
демократизм, вошедший в плоть и кровь на долгих зимовках. Я так не умею,
какой-то вирус сдержанности в крови, что ли, хотя застенчивостью не
страдаю, а люди интересуют меня прежде всего как люди, а не как
литературный материал. Может, если заглянуть в подсознание, я был когда-то
слишком доверчив и получал за это по носу? Или профессия наложила
отпечаток? Если журналист развязен и рвется в друзья, от него обычно
отгораживаются стеной, ибо ищут и находят в его поведении задний смысл,
корысть: влезет такой в душу, а потом, после твоих откровений... из тебя
мартышку сделает.

- Чушь баранья! - со злостью буркнул Чернышев почти что нормальным голосом.
Обрадовался. - Слышь, Лыков, голос вернулся, привет тебе, привет, блудный
сын. Или так не говорят, Паша, голос - и вдруг блудный сын? Ладно, когда
будешь расшифровывать свою пленку - отредактируй (а ведь прекрасно видел,
что я пришел без портфеля с магнитофоном!), придумай что-нибудь поизящнее.
Так, - он ударил ладонью по столу, - вопрос Паша задал правомерный, хотя
лично я ждал, что он промолчит, поскольку беседу на эту тему с ним имел.
Наверное, Паша сообразил, что, если он не спросит, так никто не спросит -
по причине гордыни. Я вот что вам скажу: в шторм я полез из любопытства.
Вас это объяснение устраивает?

- Меня - вполне! - воскликнул Баландин, обводя всех сияющими глазами. -
Превосходно сказано - из любопытства! Будь вы моим студентом, Алексей
Архипыч, я за одно это слово без колебаний поставил бы пятерку!

Чернышев осклабился и с симпатией посмотрел на Баландина. Корсаков
продолжал сидеть с каменным лицом.

- Глубоко уважая мнение Ильи Михайловича, - сказал он, - я все-таки прошу
вас детализировать свою точку зрения. Причем заранее выражаю понимание
того, что вы решили пойти на обледенение в штормовых условиях.

- Что же тогда еще объяснять? - вяло спросил Лыков.

- Помолчи, Степаныч, какой из тебя адвокат... -- сказал Чернышев, - Читал
я, Виктор Сергеич, про одного врача: взял и привил себе чуму, очень
интересно ему было посмотреть, что из этого получится. Вот это был
человечина, не мне чета, не вам, не даже товарищу Васютину! - Чернышев
поднял большой палец и потряс им. - Это, конечно, лирика, но дело, которое
мы с вами затеяли, тоже без прививки не сработаешь. Хотел я, ребята,
проверять одну штуку...

В коридоре послышался девичий смех, смеющийся Раин голос:

- Куда лезешь, Грише скажу!

Все заулыбались, только Лыков укоризненно покачал головой.

- Того и гляди, аморалку будем разбирать, Архипыч...

- ... одну штуку, - выдержав паузу, повторил Чернышев. - Ты записывай,
Никита, в вахтенном журнале это двумя словами сказано. Не знаю, Виктор
Сергеич, заметили вы или нет, но я менял не только скорость хода, но и курс
по отношению к направлению ветра. Старик Ермишин еще в незапамятные времена
установил, что интенсивность обледенения наибольшая при следовании курсом
под углом 30-40 градусов к направлению ветра. А если развернуть судно на
180 градусов к направлению ветра, забрызгивание и обледенение прекращаются
полностью!

- Но ведь при обледенении это крайне опасно! - воскликнул Корсаков. - Судно
окажется лагом к волне и может потерять остойчивость!

- Правильно, может, - согласился Чернышев. - А разве вы не допускаете на
практике такую ситуацию, когда развернуться необходимо, чтобы изменить курс
и уйти в укрытие? Разрешите вас заверить, дорогой Корсаков, что такое
бывает, и частенько!

- С нами, например, - глядя Чернышеву в глаза, то ли спросил, то ли
утвердительно сказал Корсаков.

- Пожалуй, да, - согласился Чернышев. - Не уверен, что льда мы набрали до
критической точки, но дальше штормовать против волны было рискованно.

- Значит, - сказал Корсаков, - эту ситуацию вы создали сознательно...

- Да, - кивнул Чернышев, - сознательно. Я ее, как у вас принято говорить,
решил смоделировать, чтоб дать морякам рекомендацию, как из нее выходить.
План был такой: первое - как можно дольше штормовать, второе - набрать
побольше льда, третье - развернуться.

- Есть предположение, - тихо сказал Ванчурин, - что именно при подобном
развороте опрокинулся вчера японский траулер.

- И не только он, - поддержал Чернышев, - сам несколько раз в комиссиях
сидел, такие случаи разбирал. А почему? А потому что не так
разворачивались! Да не хлопай ты глазами, - обрушился он на Никиту, - пиши!
Пиши дословно: в сильный шторм обледеневшее судно должно разворачиваться не
на переднем ходу, а на заднем, кормой к ветру, имея в виду, что, если длина
волны близка или равна длине судна, следует непременно уменьшить скорость,
иначе возможен оверкиль... Так мы и сделали. Старик Ермишин меня учил, что
в сильный шторм такой маневр наименее рискован, так как создается очень
сильный вращающий момент и судно разворачивается быстро. В прошлом мы с
Лыковым дважды сей маневр осуществляли, но льда на борту тогда было
немного. А сегодня - в самый раз!

Чернышев то и дело бил ладонью по столу и не сводил пронзительного взгляда
с Корсакова. Казалось, только к нему он и обращался, словно перед ним была
одна цель: убедить Корсакова.

- К сожалению, разворот я произвел недостаточно четко. - Чернышев на миг
надумался. - Я бы так сформулировал: при окончании разворота опоздал дать
машине "малый вперед" и переложить руль вправо. Поэтому и легли на борт...

- Все это действительно очень интересно, - с явно деланным спокойствием
сказал Корсаков, - но я настаиваю, Алексей Архипович, чтобы впредь вы
ставили в известность о своих планах... подопытных кроликов.

- Принимаю, - сказал Чернышев, - Вы уж извините, Виктор Сергеич, с
экспедицией-то я впервые...

Он замолчал. В наступившей тишине Никита некоторое время продолжал писать,
а потом поднял голову.

- Все, Алексей Архипыч?

- Пожалуй, - устало произнес Чернышев. - Запиши напоследок: учитывая
сделанную при развороте на заднем ходу ошибку, в будущем маневр следует
повторить.

- Повторить? - Корсаков, казалось, не поверил своим ушам. - Нет сомнений,
Алексей Архипыч, маневр принципиально важен и достоин рекомендации, но я
решительно против того, чтобы вторично искушать судьбу. Ведь может
случиться, - он усмехнулся, - что некому будет обобщать добытые наблюдения.

Лыков сердито посмотрел на Корсакова и трижды постучал по столу.

- Посмотрим, - благодушно сказал Чернышев и зажмурился. - Возьмешь меня с
собой, Степаныч? - обратился он к Лыкову. - Уж больно хороши у Татьяны
пельмени...

ЛЮБОВЬ ГРИГОРЬЕВНА

Я в поселке Вознесенском бывал не раз: здесь находятся база тралового флота
и судоремонтный завод, за деятельностью которых наша газета следит с
пристальным и благосклонным вниманием. Расположен поселок удобно, с трех
сторон его окружают сопки, а выходом к морю служит природой созданная
гавань, куда не добраться штормам и где гасятся самые сильные ветры. Зимой
здесь скучновато, лысеют сопки и замирает тайга; зато летом никакого
курорта не надо: лучшая в мире рыбалка (правда, браконьеров прижали, штраф
за одну семгу - пятьдесят рублей!), сказочная охота (даже с тигром можно
встретиться, только лучше в зоопарке), а ягоднику и грибнику такое
раздолье, что в волшебных снах не увидишь. Здесь охотно поселяются и
действующие, и вышедшие на пенсию моряки, предпочитающие почти что
первобытную природу сомнительным преимуществам цивилизации; впрочем, дома в
Вознесенском стали строиться со всеми удобствами, в Доме культуры без
большого опоздания крутят последние фильмы, и, самое главное, через
"Орбиту" на сей "дикий брег" проникло телевидение. Когда-то мы с Инной
провели в Вознесенском две недели отпуска и твердо решили стариться здесь:
решение, которое делало честь молодоженам с супружеским опытом, кажется, в
три месяца. Мы даже присмотрели на окраине домик, который купим лет через
двадцать (теперь на его месте пятиэтажное общежитие молодых рыбаков), и
площадку для гаража. До чего же хорошо быть молодым и глупым!

Обойдя за полчаса поселок, я забрел в читальню и полистал подшивки. Нашел я
и шесть строк о нашей экспедиции: указывалось, что "Семен Дежнев" вышел в
Японское море для натурных испытаний по программе "Лед". Редактор уже
прислал две радиограммы, требует материал, но я торопиться не собираюсь:
самому надо разобраться. Если до сегодняшнего обсуждения я еще подумывал о
первом из серии очерков, то теперь такая мысль казалась мне кощунственной.
О чем я могу написать? О том, что Чернышев с самыми благими намерениями
полез в шторм и едва нас не утопил? Одни будут пожимать плечами (Крюков,
мол, набивает себе цену), другие радоваться (говорили же, предупреждали,
что "хромой черт" гоняется за славой). Не имею я никакого права об этом
писать, вред могу нанести непоправимый и себе и экспедиции, какой-нибудь
перестраховщик обязательно поднимет крик: "Прекратить! Люди дороже?" И
прекратят. А кто от этого выиграет? Уж, во всяком случае, не рыбаки,
которые все равно выйдут на промысел зимой, и в шторма попадать будут, и
лед набирать, только бороться с этими явлениями им придется вслепую, каждый
как может и знает.

Однако все эти аргументы я изложу редактору лично. Чернышев заверил, что в
море мы выйдем лишь через дня три-четыре, и на денек я еду домой - на
автобусе, вечерним рейсом. Это километров полтораста, несколько часов езды.

Я пошел на почту и заказал разговор с Гришей Саутиным. Монах жив-здоров,
газета выходит, мой "Запорожец" еще не украли, в театре готовится премьера
- словом, пусть это меня не удивляет, но жизнь продолжается. Торжественной
манифестации в честь моего приезда Гриша не обещает, но, если я привезу
свежую рыбу, готов встретить меня лично. Понизив голос, он попросил
передать привет и плитку шоколада Клаве из обувного отдела универмага.
Зная, что подобные поручения я выполняю без энтузиазма, Гриша льстиво
добавил, что тут же, немедленно отнесет Монаху миску объедков. Дебелая
девица с коровьими глазами равнодушно отнеслась к привету, чуть оживилась
при виде шоколада и абсолютно некстати стала знакомить с рыжим детиной,
оказавшимся ее мужем. Детина с крайней подозрительностью меня осмотрел,
принял, очевидно, за благодарного покупателя и не без сожаления отпустил с
небитой физиономией. Любвеобильный Гриша не впервой втравливает меня в
подобные приключения, но на сей раз я поклялся, что больше этого не
повторится.

Размышляя на эту тему, я вышел из универмага и попридержал дверь, пропуская
элегантно одетую даму, лицо которой показалось мне знакомым. Дама
улыбнулась, сказала, что в универмаг, по слухам, завезли японские чайные
сервизы, - и я узнал Любовь Григорьевну.

Его величество Случай! Я уже говорил вам когда-то, что верю в него и
отношусь к нему с величайшим уважением. Меня не раз упрекали, что такой
темный фатализм недостоин интеллигентного человека (очень мы любим называть
себя интеллигентами, будто сие звание выдается вместе с дипломом), однако
на занимаемой позиции я стою твердо и сбить с нее никому себя не даю. Не
позвони я Грише, не приди ему в голову блажь отблагодарить (за мой счет)
Клаву из обувного отдела, я не встретил бы Любовь Григорьевну и многое в
этом повествовании сложилось бы по-иному.

В каракулевом пальто, норковой шапочке и сапожках на высоком каблуке Любовь
Григорьевна неузнаваемо похорошела и помолодела, о чем я доложил ей с
приличествующим сему поводу восхищением. Любовь Григорьевна не без
удовольствия заметила, что баба есть баба и одежда для нее наиважнейшее
дело; оказываясь дома, она всегда хоть на короткое время рядится в павлиньи
перья, благо заботиться, кроме, как о самой себе, ей не о ком, на что еще
деньги тратить.

Сервиз Любовь Григорьевна купила, пригласила меня обмыть покупку, и я шел с
ней, томимый, как пишется в изящной литературе, неясными предчувствиями.
Волокитой, несмотря на полную свою свободу, я не был, но и в святоши не
записывался, будь что будет - слава богу, уже совершеннолетние. Любовь
Григорьевна с кем-то здоровалась, на нас поглядывали, перешептывались, но
раз ее это не смущало, то меня и подавно. Она улыбалась каким-то своим
мыслям, скуластое лицо ее разрумянилось, тяжелые серьги подрагивали в такт
шагам. Нет, в самом деле вполне интересная женщина, и никаких ей не сорок с
лишним, гораздо моложе.

Однокомнатная квартирка на первом этаже была просто, но уютно обставлена,
для повседневного жилья, пожалуй, слишком уютно и чисто, как в номере
порядочной гостиницы. На стенах висело множество фотографий в рамках -
корабли в море, старики - родители, наверное, мужчины в морской форме; а
вот и сама хозяйка, юная и черноглазая, склонила голову на плечо надменному
вихрастому моряку. У меня от неожиданности екнуло сердце: уж не молодой
Чернышев ли? Те же тонкие губы, нависший хищный нос, глаза с их
неистребимой насмешкой.

Я покосился на Любовь Григорьевну, которая накрывала на стол.

- Что, не похожи? - не глядя на меня, поинтересовалась она. - Давно это
было, сто лет назад. Неужто не знали?

Любовь Григорьевна позвала за стол.

- Селедочка, кальмары с майонезом, салатик, кушайте, Павел Георгич, не
стесняйтесь, - сказала она. - Первого, извините, не будет, а на второе
терпуг с картошечкой в духовке томится, еще с полчасика. Люблю дома
готовить, на камбузе от машины вибрация сильная, очень от нее устаю. Может,
водочки хотите?

- А капитан не узнает? Спишет ведь на берег с волчьим билетом.

- Сегодня бы ему пол-экипажа списать пришлось, - улыбнулась Любовь
Григорьевна. - А вот утром снова по каютам будет шастать, его не обманешь,
и трюм обшарит, все укромные местечки знает.

- Ну, утром я дома буду. Вечером уезжаю.

- Покидаете нас? - огорчилась Любовь Григорьевна.

- На денек, послезавтра вернусь.

- Вряд ли Архипыч будет вас ждать, - засомневалась Любовь Григорьевна. - Не
в его правилах. Он однажды самого начальника управления на берегу оставил,
тот на час опоздал, а уж вас...

- Так ведь мы здесь три-четыре дня простоим, - забеспокоился я. - Сам
Чернышев мне сказал, что раньше портнадзор не выпустит.

- Поня-тно... - Любовь Григорьевна достала водку, налила мне и,
поколебавшись, себе. - Вы уж меня не выдавайте, на десять утра отход
назначен.

- Точно?

- Уж кто-кто, а повар знает, без меня-то он в море не выйдет!

- Хочет от меня избавиться, - констатировал я. - Почему?

- У себя спросите. Чем-то, значит, ему не угодили. Я задумался. Первая
мысль - послать Чернышева к дьяволу и уехать домой, не на нем свет клином
сошелся. Тигроловы в тайгу приглашают, в южные моря на
научно-исследовательском судне можно пойти, давно договорено... А что меня
ждет на "Дежневе"? Сплошная нервотрепка, неизбежное общение с этим "хромым
чертом", который неизвестно чего хочет и уж, во всяком случае, потерял ко
мне интерес... Когда я ему на хвост наступил?

- Оставайтесь, Паша, - с неожиданным дружелюбием сказала она. - Не знаю,
как Алексею, а нам вы нравитесь, спокойный такой, положительный, и девочки
на вас не жалуются. У него, у Алексея, семь пятниц на неделе, назавтра сам
пожалеет, что выпроводил.

- Остаюсь! - решил я. - За вашу удачу, ваше счастье, Григорьевна.

- Люба, - поправила она. - Григорьевнами старух кличут.

Мы чокнулись, выпили.

- Остаюсь, - повторил я. - Странная штука жизнь, Люба, если бы не наша
случайная встреча, на "Дежневе" одним пассажиром стало бы меньше. Хорошо
это или плохо?

- А вот этого никто не знает, какая судьба выпадет.

- И хорошо, что не знает, упаси бог - знать свое будущее!

- А чего бояться? - беспечно возразила она. - Хуже смерти ничего не будет.
Каждый день жизни, Паша, это человеку подарок, а кто того не понимает,
пусть себе трясется, как бы чего не случилось. От таких думок цвет лица
портится, а это единственное, что у меня осталось.

- Вы умная и красивая женщина, Люба, - с чувством сказал я. - У вас глаза
хороши, и руки, и фигура совсем девичья.

- Ой, только не влюбитесь. - У нее в улыбке задрожал подбородок. - Своих
девчонок, Раису и Зину, я учу, чтоб ни одному мужику, хоть самому
распрекрасному, в море не верили. Вот когда в порту за тобой бегать будет и
с ума по тебе сходить, тогда прислушайся, а в море - ни-ни, пусть в ногах
валяется и криком кричит, ни-ни! Это, говорю я девочкам, не душа в нем
кричит, а зверь. Какая ему вера?

- Справедливо, - согласился я. - И слушаются?

- Какое там! Необожженные они еще, зеленые. По Райке четвертый помощник
сохнет, уже расписаться договорились, а ей теперь новенький этот,
красавчик, да вы знаете, Федя, голову кружит, да и сам Корсаков не брезгует
ручку повыше локтя чмокнуть. А Зинка и вовсе дура, ошале