хочешь, а лезь вон
из кожи, производи самое благоприятное впечатление. Поэтому, как сказал бы
Лыков, если желаете стать близким другом Никиты, изругайте меня на чем свет
стоит. Тем более основания для этого имеются: я не раз видел ваш осуждающий
взгляд, когда вступал в полемику с Чернышевым. И я, пристыженный, ее
сворачивал, ибо не стоит рисковать интересами экспедиции из-за щелчков по
носу, наносить которые наш "хромой черт" великий мастер!

Корсаков снова рассмеялся.

- Рад это слышать, именно так я и думал, - с облегчением сказал я. - Только
не решался вам сказать.

- Ну, это напрасно. - Корсаков благожелательно поглядел на меня. - Мы
слишком мало знакомы, чтобы не доверять друг другу, не так ли? Впрочем, мне
кажется, что по мере узнавания взаимного разочарования не будет. Если
позволите, люди вашего склада мне симпатичны - и как товарищи по
путешествию, и как собеседники, ибо я высоко ценю в людях уживчивость,
иронию, широкий взгляд на вещи и отсутствие стремления самоутверждаться за
счет других. К сожалению, первого и последнего из этих качеств недостает
нашему капитану.

- Свое дело он знает неплохо, - вяло возразил я.

- Да, знает, как управлять кораблем, - уточнил Корсаков. - Уверен, что
практик он превосходный, наслышан. Но в море мы вышли не ловить рыбу, а
заниматься наукой, к которой капитан Чернышев имеет весьма отдаленное
отношение. Поэтому лишь поспешностью и недомыслием можно объяснить то, что
его сделали начальником столь важной экспедиции.

- Справедливости ради, экспедиция создана по его предложению, - напомнил я.
- Докладную министру написал все-таки Чернышев, с нее началось.

- Ну, лабораторные испытания мы проводили задолго до событий в Беринговом
море, - с досадой возразил Корсаков. - Теоретическая модель обледенения
среднего рыболовного траулера все-таки создана нами, а то, что экспедиции
предстоит, можно сравнить, например, с испытанием нового типа самолета в
воздухе. Что бы вы сказали, если бы руководителем конструкторского
коллектива назначили рядового летчика-испытателя? А именно это и случилось:
группа ученых оказалась под началом человека, о котором известно лишь то,
что он удачно ловит рыбу.

В дверь постучали.

- Никудышная здесь звукоизоляция, - входя, пробурчал Чернышев. - Каждый чих
слышен. Чаек горячий? - Он присел за стол, налил себе одной заварки,
отхлебнул и поморщился. - Не в службу, а в дружбу, подогрей, Паша, только
не до кипятка. Ну, не дуйся, я ведь про курятник в шутку, чтобы тебя
посмешить. Хорошая у вас каюта, Виктор Сергеич, диван, кресла, занавесочки,
туалет - завидно, даже у капитана такой нет. Только хочу попросить, именно
попросить, а не, упаси бог, приказать: когда Рая заходит прибирать,
погуляйте где-нибудь, а то, знаете, девка она хотя и простая, а так и
хочется ее пожалеть, сказать ласковое слово. Мы, мужики, вообще ведь народ
к бабе отзывчивый и жалостливый, особливо в море, когда на нее одну нас
чертова дюжина.

- Спасибо, учту, - с ледяной вежливостью сказал Корсаков.

- Вот и хорошо, - весело продолжил Чернышев, - а то Рая похвасталась, будто
вы ей линию жизни по ручке гадали и большую удачу от шатена посулили. А
Гриша-то Букин - блондин! Вот у Раи головка закружилась: а кто он, этот
шатен? Может, Паша, или Федя Перышкин, или, не смейтесь, вы? А девка - она
ведь дура, она ошибиться запросто может, Виктор Сергеич, это мы не из
лабораторных испытаний, а из практики нашей быстротекущей жизни усвоили.
Так что вы уж лучше это... Никите погадайте.

- Мне этот разговор неприятен, Алексей Архипович, - сказал Корсаков. -
Переходите к главному.

- Э-э, дорогой Виктор Сергеич, самое главное на корабле - это и есть так
называемые пустяки... Спасибо, Паша, теперь чаек в самый раз. Только
заварку, Паша, нужно выдерживать ровно восемь минут, а если семь или девять
- уже не то. Приходи, научу, век благодарить будешь! Да, именно пустяки,
Виктор Сергеич: кто-то не так на тебя посмотрел, не то слово сказал,
радиограмма от жены с недомолвкой, щи пересолены - глядишь, и все пошло
наперекосяк. С виду рыбак - гранит, кувалдой не расшибешь, а на самом деле
- ну, просто ребенок, такой ранимый и обидчивый.

- Особенно если обозвать его индюком или развеселым верблюдом, - не
выдержал я.

- Правильно, Паша, вот что значит профессиональная наблюдательность! -
восторженно подхватил Чернышев. - Абсолютно недопустимые вещи, как услышишь
подобное - сразу ко мне! Ладно, вас, ребята, конечно, интересует, что я
подслушал под вашей дверью. Сразу оговорюсь, - Чернышев поднял кверху
палец, - невольно, но с большим интересом и даже глубоким сочувствием.
Первая мысль: а как бы я сам себя чувствовал, если б меня отдали под
начало, скажем, Птахи? Да я бы на стенку полез! Так и вам, должно быть,
неприятно и унизительно плавать под началом капитана, стыдно сказать, без
ученой степени! И, осознав это, я тут же, не сходя с места, сложил бы с
себя полномочия, если б не одна подспудная мысль: ни хрена вы пока что в
обледенении судов не понимаете. Оверкиль модели в бассейне, Виктор Сергеич,
так же похож на оверкиль в море, как вот этот спитой чай на изъятый у вас
коньяк. И дай вам волю, вы сослепу такого наколобродите, что сами за
варягами побежите. Не скажу, что вам здорово повезло с начальником
экспедиции, но раз уж бог или черт связал нас одной веревочкой, скрипите
зубами и терпите.

- Вот это другое дело! - с живостью воскликнул Корсаков. - Этак мы с вами
до чего-нибудь и договоримся. В одном лучше разбираетесь вы, в другом мы...
Главное - установить полное взаимопонимание, воз у нас, в конце концов,
один, и тащить его мы должны вместе и в одну сторону. Однако не скрою,
некоторые ваши действия вызывают столь решительный протест, что я, простите
за откровенность, даже подумал, не пора ли выйти из игры.

- Какие действия? - порывисто спросил Чернышев.

- Пожалуйста, перечислю. Над экспериментом профессора Баландина с порошком
вы изволили в открытую посмеяться - это раз; предложенную Ерофеевым формулу
определения количества льда на судне обозвали шаманством - это два;
проводившиеся лабораторные испытания квалифицировали как цирковой трюк -
это три; оскорбительные клички - четыре. Если обидел, извините великодушно.

- Извиним его, Паша? - Чернышев подмигнул, - Только зря лукавите, Виктор
Сергеич, мы-то с вами знаем, что из игры выходить вы никак не намерены,
поскольку сие не входит в ваши планы... Это раз. Баландина я предупреждал,
что затея с порошком пустая, непременно смоет его в море - два. Формула
Ерофеева слишком громоздкая, пока по ней определишь количество льда, судно
утонет - три. Насчет циркового трюка - не очень, согласен, удачная шутка,
высказанная, однако, наедине, - четыре. Что же касается кличек, то перед
Пашей я извинился, а за экипаж не волнуйтесь, мои ребята сами за себя
постоят. Удовлетворены?

- Не совсем. - Корсаков, как мне показалось, был слегка озадачен. - Я прошу
нас подумать вот о чем, Алексей Архипыч. Не веревочкой мы связаны, а одной
цепью скованы, извините за высокий штиль. Но о каком взаимопонимании может
идти речь, когда люди от вас шарахаются? Если вынужденное безделье так
влияет на ваше настроение...

- А, бросьте эти дамские штучки. - Чернышев скривился, встал. -
Шарахаются... безделье... настроение... Но девочки. Значит, дела такие:
получено штормовое предупреждение, к ночи тряхнет. Приглашайте после ужина
науку, обсудим, как и что.

- Какое ожидается волнение? - спросил Корсаков.

- Баллов девять, и ветер норд-вест, то, что надо, - ответил Чернышев. -
Материковые ветры здесь самые холодные. Готовься, Паша, материальчик тебе в
руки плывет, строк на тысячу!

Чернышев ухмыльнулся, пошел к двери, но вдруг остановился и как-то странно
на нас посмотрел.

- А настроение действительно хреновое, - сказал он. - SOS перехватили. В
ста пятидесяти милях обледенел и перевернулся японский траулер.

ПРОВЕРКА БОЕМ

Я уединился в каюте и заполнял блокнот. Завидую людям с хорошей памятью!
Грише Саутину и записывать ничего не надо - через год почти слово в слово
воспроизведет любой слышанный им разговор. Я же на память не надеюсь, она у
меня посредственная: не запишу - на другой день половину забуду, не смысл
разговора, конечно, а нюансы, словечки, от которых и зависит та неуловимая
вещь, именуемая художественным впечатлением. А иной раз часами мучаюсь,
пытаясь вспомнить кем-то рассказанный и намертво ускользнувший из памяти
случай: какой сюжет пропал! Но записывать на людях никак не могу, что-то в
этом есть неделикатное, губящее всякую живость, непринужденность общения
иной раз, самой жизнью режиссируемая, развертывается перед тобой сцена
высокого накала, страсти кипят, характеры сшибаются, а ты, счастливый
свидетель, весь в напряжении хотя бы смысла не упустить, доподлинно зная,
что бесценные детали наверняка от тебя уплывут. И такое страдание из-за
этого испытываешь, какое бывает только во сне, когда мимо тебя проходит
счастье, а ты в беспричинной скованности не в силах протянуть к нему руку.

Итак, я, торопясь, записывал впечатления дня. Качать стало заметно сильнее;
до сих пор мне доводилось плавать на более крупных судах, где качка всерьез
беспокоила лишь в сильный шторм, а нашу скорлупку и при семи баллах болтает
так, что не очень привычный мореплаватель пардону запросит. То ли еще будет!

Если без ложной скромности, я себя кое в каких делах проверил и
самоопределился так: в первые не лезу, из общей массы не выделяюсь, но и
паниковать не паникую; словом, не храбрец, но вроде бы и не трус.

Но от последних слов Чернышева у меня мороз по коже прошел! И Корсаков
чуточку в лице изменился, самую чуточку - но все-таки изменился. Мне даже
показалось, что в тот момент ему было наплевать и на личную обиду, и на
субординацию, и на разные другие неприятные вещи, высказанные Чернышевым,
поскольку все это вдруг оказалось мелко и ничтожно по сравнению с гибелью
людей рядом с нами, причем в ситуации, в которой вот-вот можем оказаться мы
сами. Впрочем, это я думаю за Корсакова, он, возможно, испытывал что-нибудь
другое, хотя вряд ли: по моему наблюдению, общая для всех опасность
вызывает у людей похожие чувства, разве что один владеет собой лучше, а
другой хуже, и на его лице все отражается. В опасности мне приходилось
оказываться несколько раз, и на поверку выходило, что тревога за жизнь,
осознанная или подспудная, была у всех; об этом говорит хотя бы то, что
выход из опасности вызывал всеобщее облегчение, улыбки и смех, иные при
этом бравировали, другие вели себя сдержаннее, но равнодушным не был никто.

Я вдруг всей шкурой осознал, что происходившее до сих пор было ничего не
значащей суетой, вроде отработки парадного шага и козыряния у десантников,
которых сбрасывают во вражеский тыл; я понимал, что такое ощущение во мне
дремало и рано или поздно должно было проснуться, ведь не на морскую
прогулку вышла экспедиция, но все равно впечатление было сильное.
Достаточно было представить себе барахтающихся в ледяной воде японских
рыбаков... Да нет же, они и выпрыгнуть в море не успели, в том-то и штука,
что судно переворачивается неожиданно... И записки Чернышева читал, и со
многими очевидцами на эту тему беседовал, но одно дело читать и беседовать,
и совсем другое - точно знать, что скоро ты сам окажешься очевидцем, и это
тебе предстоит неизбежно, поскольку именно ради того, чтобы стать
очевидцем, ты и вышел в это холодное море.

Как всегда в таких случаях, я почувствовал в себе ту приподнятость, какая
бывает в предвкушении больших событий: не зря же мы родились на божий свет!
В нетерпении я спешил зафиксировать возникающие ощущения и сокращал слова
до такой степени, что вряд ли кто другой мог бы эту скоропись прочесть.

В борт с силой ударила волна, и моя шариковая ручка, словно следуя ее
повелению, вычертила на листке бессмысленную кривую. Другая волна
приподняла судно и бросила его вниз, третья снова врезала по борту -
видимо, мы шли лагом и разворачивались. Проверив, закреплены ли в
кронштейне и гнездах графин с водой и стаканы, убрав все, что может падать
и разбиться, я решил было выбраться наверх, но тут в коридоре что-то
прогромыхало и в распахнувшуюся дверь на четвереньках вполз Баландин. На
его лбу полыхал свежий фонарь, но лицо, сверх ожидания, светилось
широченной, до ушей, улыбкой.

- Впадаю в детство! - усевшись с моей помощью на стул, возвестил он. -
Представляю, что творилось бы на кафедре, если бы ее заведующий явился в
таком виде!

Баландин радостно заржал, замахал руками, приглашая меня присоединиться, и,
сорванный со стула неведомой силой, полетел в мои объятия.

- Да, это была бы сенсация, - согласился я.

- Неужели вы ничего не замечаете, Паша? - Баландин слез с моих коленей и
опять водрузился на стул. - Откройте пошире глаза, друг мой! Разве вы не
видите, что мир изменился и никогда уже не будет таким, как прежде?

- Если вы имеете в виду фонарь, то дня через два...

- Плевать я хотел на фонарь! - заорал Баландин. - Паша, я не укачиваюсь!
Меня лично похвалил сам Птаха! Он сказал, что подарит мне тельняшку! Он...

Баландин снова рванулся ко мне и пребольно боднул головой в скулу. Тут я
уже не выдержал и уговорил его лечь на койку. Кстати, койки в нашей каюте
расположены вдоль киля - важное преимущество, благодаря которому бортовая
качка, самая неприятная, переносится легче.

- Меня прогнали с мостика, - с упоением сообщил Баландин. - Знаете ли вы,
что правильнее говорить: рулевая или ходовая рубка? Это мне сказал Федя, он
сменился и придет с боцманом к нам потравить, что на морским жаргоне
означает побеседовать по душам. А прогнали меня под тем нелепым предлогом,
будто я летаю по рубке, как пушечное ядро, и сбиваю всех с ног!

Баландин с его ржаньем и пылающим фонарем был так смешон, что я невольно
рассмеялся.

- Живы? - в каюту заглянул Птаха.

- Смеюсь, - значит существую! - не унимался Баландин. - Костя, я только что
на вас ссылался, подтвердите, что нам семь баллов нипочем!

- Нам на них... извиняюсь, - подтвердил Птаха. - Тут еще два чудака,
пустить или гнать в шею?

Вслед за Птахой в каюту ввалились Перышкин и Воротилин, которые в последние
дни зачастили к нам в гости - покурить и поиграть в шахматы.

- К ночи, Илья Михалыч, все десять будет, - прокуренным басом сообщил
Птаха. - Так что... как это... тряхнет правильно.

- Не стесняйтесь, - благодушно разрешил Баландин, - приучен, у меня брат
слесарь-водопроводчик. А рыбу в такую погоду не ловят?

- Как штормовое предупреждение, сети, конечно, не забрасываем. А если
неожиданно прихватит... Филя, покажи товарищам свои ладошки.

Воротилин послушно вытянул чудовищных размеров ручищи, настоящие лопаты.

- Вот этими граблями, - продолжал Птаха, - Филя в одиннадцатибалльный шторм
лично перерубил "вожака" и подарил Нептуну на полста тысяч капроновых
сетей. Не от всякого Рокфеллера такой подарок получишь.

- Так приказали ж, - засмущался Воротилин. - Что я, сам, что ли...

- Филя по своей инициативе только в гальюн ходит, - поведал Перышкин. - Он
у нас дисциплинированный, новогодний сон боцмана. Маяк!

- А зачем было сети рубить? - поинтересовался Баландин.

- Когда драпаешь, сапоги на ходу скидываешь, - разъяснил Птаха. - Так
завернуло, что сами еле ноги унесли. Обидно, бочек триста селедки потеряли.

- Они все на селедку считают, - пренебрежительно сказал Перышкин. - Никаких
высших соображений, темнота.

- А ты, бармалейчик, за романтикой в море ходишь? - насмешливо спросил
Птаха.

- Боцман, а остроумный, - с уважением откликнулся Перышкин. - Для меня,
Константин Иваныч, на первом место, конечно, романтика дальних странствии и
преодоление разных трудностей...

- Это я тебе помогу, - пообещал Птаха. - В порту отоспишься!

- ... на втором месте, - продолжал Перышкин, - свежий йодистый морской
воздух, доктор мне его прописал в детстве от коклюша, а уже на третьем,
последнем, месте у нас с Филей деньги, которые мы с Филей в глубине души
презираем как пережиток в нашем сознании. Правда, Филя?

- Смешняк, - ухмыльнулся Воротилин, влюблено глядя на Перышкина. - Это для
тебя пережиток, а мои пацаны осенью в школу пойдут. Близнецы, Васька и
Семка.

В голосе Воротилина прозвучала такая гордость, что все заулыбались.

- Не пойму, как ты их различаешь? - спросил Птаха. - Похожи, как эти... как
две поллитры.

- Не различишь! - с простодушным восторгом подхватил Воротилин. - Даже Лена
путает, ботинки им разные надевает, только они, стервецы, нарочно меняются.

- Раскачивает. - Птаха прислушался к вою ветра. - На промысле, небось,
матерятся в три горла - в укрытие всех уводят, простой. А нам наутро лед
окалывать, трах-тарарах. Слышали, японец перевернулся, "Шохо Мару" по
названию, мы его встречали. Пароход поменьше нашего, ему, небось, и
двадцати тонн льда хватило.

- Нас все-таки спасатель страхует, - напомнил Баландин. - И от берега мы
недалеко, километров двадцать.

- Десять миль, - поправил Птаха. - В шторм, Илья Михалыч, самая надежная
страховка в гавани затаиться. А мы сами к дракону в зубы прем.

- В возвышенных целях науки, - высокопарно изрек Перышкин. - Вот наберем
льду тонн тыщу, и нас с тобой сразу в академики назначат, даже Филе - и
тому дадут полтину на пропой.

- Если б лед языком окалывали, - неодобрительно заметил Птаха, - ты бы в
одиночку за полчаса весь пароход очистил. А вот как будешь махать пешней и
мушкелем, надо посмотреть.

- Так это ж физический труд! - возмутился Перышкин. - А я в душе
интеллигент, мне, может, твою пешню в руки брать противно. К тому же Илья
Михалыч обещал, что к его лаку лед не пристает.

- Не совсем так, - улыбнулся Баландин. - Ты знаешь, Федя, что такое адгезия?

- Еще бы. - Перышкин и глазом не моргнул. - А с чем ее едят?

- В данном случае со льдом, это сила сцепления льда с поверхностью палубы и
надстроек. Так вот, наши полимерные покрытия, или проще - эмали, резко
уменьшают адгезию - значит, лед пристает к поверхности слабее, и скалывать
его будет легче.

- Это хорошо, - подал голос Воротилин. - Самая работа тяжелая, похуже, чем
сети трясти. Помнишь, Иваныч, как в Беринговом - с одного места собьешь, к
другому перейдешь, а он через десять минут снова нарастает. Двое суток не
спали, пока Архипыч в ледяное поле не пробился.

- Кэп у вас что надо, - сказал Перышкин, - наш Хомутинников пожиже, хотя и
с Филю ростом. Мы его за габариты Гардеробом звали. Пароход вот-вот
перевернется, а он все за бочки с рыбой беспокоится, что сдавать на
плавбазу приготовили...

- Твоей "Вязьме" хуже всех пришлось, - посочувствовал Воротилин. - Ну,
кроме тех четырех, что перевернулись.

- Окалываться надо, а они в кубрики попрятались, - насмешливо сказал Птаха.
- Пряники вяземские!

- А ты видел? - с вызовом спросил Перышкин.

- Не видел, так рассказывал кореш с "Буйного".

- Пошли ты этого кореша... сказать куда, или сам догадаешься? - Перышкин
раздвинул губы в не очень доброй белозубой улыбке. - В помещения ребята
полезли, когда на палубе и держаться стало нельзя, крен на правый борт был
такой, что креномер зашкалило, понял?

- Так уж и нельзя, - отмахнулся Птаха. - У страха глаза велики.

- Может, и велики, - согласился Перышкин. - Только когда Борьку Ванюшкина
одной волной в море смыло, а другой назад забросило, мы единогласно решили
перекурить это дело в тепле.

- Одной смыло, а другой забросило? - поразился Баландин. - Разве такое
бывает?

- Вообще-то не бывает, - сказал Перышкин, - но случается. Один раз в сто
лет, по субботам после обеда. Борька теперь экспонат, его в музее
показывают за большие деньги.

- Брешет он, - Воротилин ласково хлопнул Перышкина по плечу, - ни в каком
Борька не в музее, он на "Кургане" плавает.

- Приложился, мамонт! - непритворно взвыл Перышкин. - Такой лапой сваи
забивать в вечную мерзлоту!

- Я же так, еле-еле дотронулся, - испугался Воротилин. - Больно, Федя?

- Дотронулся... - плачущим голосом про