бутылки принадлежали именно Корсакову, поскольку
матросы коньяк не покупают (пустая трата денег, пижонство - водка такой же
крепости). Приглашенный на объяснение Чернышев страшно расстроился.

- Ай-ай-ай! - Он поцокал языком. - Так это был ваш коньяк, Виктор Сергеич?
Кто бы мог подумать?

- Вы прекрасно понимаете, что в моем холодильнике мог находиться только мой
коньяк!

Чернышев хлопнул себя по ляжкам.

- А ведь и в самом деле! Вот что значит ученый человек - логика-то какая!
Ай-ай, какая беда... Ладно, не огорчайся, Виктор Сергеич, раз я тебя не
предупреждал, что спиртное на борту запрещено, двадцать пять процентов
премии снимать не буду. А знаешь, какие это деньжищи? На десять корзин
цветов для прекрасного пола хватит.

- Попрошу мне не "тыкать"!

- Неужели я так забылся? - Чернышев скорчил до чрезвычайности огорченную
гримасу. - Это от качки, Виктор Сергеич, от качки. Мозг, понимаете, тупеет,
мозги сбиваются набекрень. Я вам расскажу занятнейшие эпизоды, связанные с
качкой! Хотите чашечку чая?

Видя, что Корсаков готов взорваться, я тактично удалился: начальство
предпочитает ссориться без свидетелей.

Впрочем, вскоре они явились вместе, как ни в чем не бывало: Корсаков
достаточно благоразумен, чтобы не ставить под удар экспедицию из-за
пустяков.

На мостике пока ничего интересного не происходило, и я спустился в твиндек
проведать Баландина. Но благому намерению не дано было свершиться: из каюты
гидрологов доносился смех, и, чем развлекать страдальца, я эгоистично
решился развлечься сам.

Ерофеев читал вслух Зощенко, а Кудрейко, лежа на койке, обессиленно скулил.

- В соседней каюте человек смертные муки принимает, а вы... - упрекнул я.

- Жив будет, - вытирая слезы, отмахнулся Ерофеев. - Нет, слушайте: "А тут
какой-то дядя ввязался. Дай, говорит, я докушаю. И докушал, сволочь, за
мои-то деньги". А в этом... Сейчас найду, вот: "Тогда вдруг появился
Феничкин брат... он почти ничего не говорит и только ногами выпихивает
лишних обитателей из комнаты..." Ногами... из комнаты...

-Зощенко из самых моих любимых писателей, я знаю его почти наизусть, но
приятели хохотали так самозабвенно, что я охотно к ним присоединился.
Успокоившись, Ерофеев закрыл книгу и бережно ее погладил.

- Перед отъездом у соседа выменял за моржовый клык, - похвастался он. -
Сколько ни перечитываю, все нахожу новые строчки. Признайтесь, Паша,
завидно, что не сочините такого?

- Нисколько. Завидовать можно равному, а Зощенко велик и недосягаем.

- Если так, почему у него было столько недоброжелателей?

- Именно поэтому! Попробуйте, Митя, назвать хоть одного великого человека,
у которого их не было. Перефразирую не помню кого: зависть и
недоброжелательство - это тень, которую отбрасывает великий человек, где бы
он ни появился.

- Слышал, Алесь? - строго спросил Ерофеев. - Теперь понятно, почему ты мне
летом завидовал.

- Единственную путевку в Пицунду на отдел разыгрывали, - пояснил Кудрейко.
- Ему, негодяю, досталась.

Мне эти ребята нравятся, я то и дело захожу в их каюту. Мы примерно одного
возраста и быстро сошлись. Полярные гидрологи, они зимовали и в Арктике и в
Антарктиде, много всякого повидали и не без юмора рассказывают о своих
приключениях. Даже Чернышев, который не очень-то скрывает скептическое
отношение к своей "научной части", и тот признал: "Этих бродяг льдом не
удивишь".

Дверь скрипнула, и в каюту просунулся Баландин. Его землистого цвета лицо
было исполнено такого укора, что мы кощунственно не удержались от смеха.

- Неужели в этом миро кто-то может смеяться? - слабым голосом спросил он,
стараясь удержать равновесие на уходящем из-под ног полу.

- Садитесь, пожалуйста. - Ерофеев встал, предупредительно пододвинул
тяжелый, не меньше пуда весом, стул. - Чем можем помочь?

- Если вы уж так добры... - Баландин не сел, а рухнул на стул, - я готов
продиктовать свое завещание.

- Пройдет, не обращайте внимания, - с максимальной отзывчивостью сказал
Ерофеев. - В свой первый шторм я тоже за борт хотел бросаться, а теперь
даже не замечаю.

- Почему "тоже"? - возразил Баландин. - Лично я нисколько не желаю туда
бросаться, поскольку не умею плавать. Куда охотнее я бы сейчас бросился -
причем с безрассудной отвагой - на тахту в своей квартире.

- Я тоже способен на такой героизм, - признался Ерофеев. - Да, вы же были
на мостике, Паша, как там наверху?

- Все то же, теплынь и одна слякоть. Соскучились по льду?

-- Пусть по нему медведь скучает. - Кудрейко зевнул. - Чертова качка, так и
тянет на боковую. Уж лучше пурга, правда, Илья Михалыч?

- Алесь шутит, - сказал Ерофеев. - Лучше всего штиль, солнышко и парное
Черное море. Про пургу хорошо читать в книжке, когда загораешь на согретой
гальке с голым пузом.

- Что говорит этот оторванный от жизни фантаст? - Баландин подергал себя за
огромные уши. - Штиль, пляж, солнце... Разве такое бывает?

- Бывает, Илья Михалыч, - заверил Ерофеев, - я слышал об этом от вполне
достойных доверия людей.

- Алесь, - доверительно спросил Баландин, - ваш друг случайно не с приветом?

Кудрейко засмеялся.

- Еще с каким! Лет пять назад нас высадили на точку в трехстах километрах
от полюса, и мы несколько дней жили вдвоем в палатке. Просыпаюсь однажды и
не верю своим ушам: играет музыка, и Митя с кем-то беседует. Прилетели за
нами, что ли? Выползаю из палатки, вижу: у полыньи с транзистором сидит
Митя и душевно излагает нерпе, что, если она не хочет до старости остаться
необразованной дурой, пусть почаще приплывает и слушает музыку, а уж он,
Митя, берется обучить ее нотам. Но только он проревел "До, ре, ми-и...",
как нерпа скисла и ушла под воду. Утонула, наверное.

- Вранье, - с достоинством возразил Ерофеев. - Во-первых, я допелся до
"ля", а во-вторых, ей просто не внушал доверия этот обросший щетиной
дикарь. Она сама потом мне об этом сказала.

Глаза Баландина понемногу принимали осмысленное выражение.

- По-моему, качка уменьшилась, - нерешительно предположил он.

- Вы просто к ней привыкаете, - обнадежил Кудрейко. - Скоро еще и волчий
аппетит появится, вот увидите.

Баландин замер, прислушиваясь к своим ощущениям.

- А мне и в самом деле хочется чего-нибудь съесть, - удивленно сообщил он.
- Удобно ли до обеда зайти на камбуз?

Мы переглянулись. Весь экипаж уже судачил о том, что Григорьевна раз пять
забегала к Жирафу (так в первый же день прозвали Баландина) с геркулесовой
кашей и сухариками, а Перышкин утверждал, что лично своими ушами слышал:
"Ты покушай, покушай, зайчик мой бедненький". Ему не очень верили, но факт
оставался фактом: Григорьевна взяла именно Баландина, а не Корсакова под
личное покровительство.

- По-моему, удобно, - с лицемерной озабоченностью сказал я. - Любовь
Григорьевна вроде бы человек незлой. Не прогонит, вы только скажите ей, что
два дня не ели.

Кудрейко отвернулся и тихо заскулил.

- А потом, Илья Михалыч, - заторопился я, - приходите на палубу, посмотрим
на вашу эмаль.

- Чего там смотреть, ее давным-давно смыло, - ущипнув Кудрейко за ногу,
сказал Ерофеев.

Баландин выпрямился.

- Митя, не шутите над святыми вещами. Моя эмаль вечна!

- А порошок? - ехидно спросил Ерофеев.

- Экспериментатор имеет право на неудачу. Даже у Хемфри Дэви из ста опытов
девяносто девять не получались. Но я вам, маловеры, докажу, что
противостоять льду может только химия!

- Где же все-таки порошок? - мстительно напомнил Ерофеев.

- Его, Митя, смыло в море, - уныло признался Баландин. - Я взял его слишком
мало, всего одну тонну.

Вчера Баландина постигло первое и обидное поражение. Несколько лет назад он
изобрел белого цвета порошок, который отлично проявил себя в аэропортах,
препятствуя льдообразованию на взлетно-посадочной полосе: он был довольно
тяжелым, и дождь с ветром его не разносили. Несмотря на откровенное
недоверие скептика Чернышева, Баландин возлагал на порошок большие надежды,
и когда вчера слегка подморозило, то велел рассыпать его по носовой части
судна. Первой же хорошей волной полтонны порошка смыло в море, вторые
полтонны постигла та же участь, и престижу Баландина был нанесен
значительный ущерб, от чего, как мне казалось, он страдал куда сильнее, чем
от качки. Но главную ставку он сделал на эмаль, которой покрыли часть
палубы и надстроек и которая, по убеждению Баландина, должна препятствовать
нарастанию льда. Словом, профессор жаждал реванша - и не было на судне
человека, который не желал бы ему успеха.

В каюту заглянул матрос.

- Капитан приглашает на мостик!


Никита Кутейкин выключил секундомер.

- Два-три забрызгивания в минуту.

- Температура воздуха? - спросил Корсаков, заполняя журнал.

- Минус 4,6 градуса.

- Запишите: курсовой угол к фронту волны десять градусов, - продиктовал
Кудрейко. - Ветер семь баллов, волнение моря шесть.

С понижением температуры началось обледенение. "Семен Дежнев" носом
зарывался в море, и на палубу, надстройки обрушивались мириады брызг.
Качало на мостике значительно сильнее, чем в твиндеке, но в каюте без
иллюминаторов качка изнуряла больше, а наверху, как нынче любят говорить,
мозг получал все-таки какую-то информацию. Временами волна, разлетаясь, с
силой била в окна рулевой рубки, и я инстинктивно отшатывался, вызывая
усмешки Лыкова.

- Алексей Архипыч, меняйте курс, - попросил Корсаков. - Прямо на ветер.

По команде капитана Перышкин крутанул штурвал.

- Никита, секундомер!

В море зимой я никогда не был. Неприглядное зрелище. Все вокруг тебя серое
и мрачное: и повисшие над морем тучи, и пелена над горизонтом, и холодные
волны, налетавшие на маленький кораблик, как цепные псы. Я поежился:
хлестнувшей волной с головы до ног окатило Ерофеева и Птаху, которые,
прикрепившись карабинами к штормовому линю, брали пробы с образовавшегося
льда.

- Четыре забрызгивания, - доложил Никита.

- Здорово их. - Я кивнул на людей на палубе. - Работенка по большому блату.

- Павел Георгиевич, прошу не мешать, - резко выговорил Корсаков. - Никита,
повторить замер!

- Есть повторить. - Никита прильнул к замерзшему окну, на котором бешено
вертелся "дворник". - Четыре забрызгивания.

Мне уже было известно, что обледенение, возникающее от брызг морской воды,
самое частое и опасное. Но пока что мы имели дело с начальной стадией: на
палубе образовался ледяной панцирь. При этой стадии можно спокойно работать
и даже рассказывать анекдоты.

- Попробуем курс под углом 90 градусов к направлению ветра, - предложил
Корсаков. - Не возражаете, Алексей Архипыч?

- Лагом к волне, креста на вас нет... - пробурчал Лыков.

Волны с силой ударили по левому борту.

- Число забрызгиваний ноль, - сообщил Никита.

- Вы правы, - кивнул Корсаков Чернышеву. - При таком курсе забрызгивания
прекращаются. И следовательно, обледенение от брызг.

- Только лагом к волне на нашей посудине штормовать не рекомендуется, -
сказал Чернышев. - Так что особой ценности данное наблюдение не имеет. Ну,
сколько?

Вопрос был адресован Ерофееву и Птахе. Они ввалились на мостик в штормовых
рыбацких костюмах, с которых стекали тяжелые капли.

- Живые озонаторы, морем запахло, - принюхиваясь, с удовольствием сказал
Баландин.

- Купальный сезон открыт, - бодро откликнулся Ерофеев. - Лед нарастает
медленно, около тонны в час.

- Сколько и где? - спросил Корсаков.

Ерофеев доложил толщину ледового покрова в различных точках и отметил, что
в местах, покрытых эмалью, лед нарастает слабее. Пока что этот процесс,
однако, выражен не очень ясно, нужно подождать с выводами до сильного
обледенения.

- Если погода не изменится, - сказал Корсаков, внося цифры в журнал, - за
сутки можем набрать тонн двадцать. На каком этапе начнем околку, Алексей
Архипыч?

- А ни на каком, - пробормотал Чернышев, поглядывая на море.

- Простите, не понял.

- И понимать нечего... Ежели синоптик не наврал, циклон уходит на норд-ост,
не догоним. Часа через три выйдем из зоны обледенения.

- Было бы чего догонять, - весело подал голос Перышкин. И, спохватившись,
торопливо проговорил: - Молчу, Алексей Архипыч, молчу!

- Рулевой матрос должен быть немым! - рявкнул Чернышев. - Только повторять
команду - как робот! На первый раз оставляю без компота.

- Есть остаться без компота, - ухмыльнулся Перышкин и с деланной обидой в
голосе бросил: - В тропиках нам сухое вино выдавали, а здесь последнего
компота лишают.

- Без двух компотов, - прорычал Чернышев и великодушно добавил: - Условно...

КАПИТАН РАЗБУШЕВАЛСЯ

Третьи сутки мы шастаем по Японскому морю в поисках плохой погоды.
Редчайший случай в этих широтах - тишь да гладь в январе, курорт! В
нескольких сотнях миль, у Татарского пролива, возникла устойчивая зона
обледенения, но "Дежнева" туда не пускают: "Буйный", наш спасатель,
надзирает и над рыбаками, которые промышляют неподалеку, и все попытки
Чернышева освободиться от опеки начальство пресекает в зародыше: кому охота
платить за разбитые горшки? Чернышев бесится, на всех рычит, и на глаза ему
лучше не попадаться.

Со спасателем мы еще хлебнем горя: без него портнадзор нас в море не
выпускает, и при возникновении необходимых для нашего эксперимента условий
мы должны держать с "Буйным" непрерывную связь. А хлебнем горя потому, что
командует спасателем Васютин, бывший капитан рыболовного траулера "Алдан" и
давний недруг Чернышева, который однажды хитростью перехватил у "Дежнева"
очередь на плавбазу и успел сдать свою рыбу первым сортом. Чернышев,
конечно, затаил в душе хамство и долго ждал случая, чтобы отыграться.
Наконец такой случай представился: на "Алдане" заболел повар, и Чернышев
через подставных лиц навязал Васютину одного отпетого халтурщика из
портовой забегаловки, расхвалив его сверх всякой меры. Васютин, большой
любитель вкусно покушать, клюнул; сменить повара на промысле не так-то
просто, и недели две Чернышев интересовался по радио, какой у Васютина
аппетит, и посылал с оказией желудочные таблетки. Васютин в ответ открытым
текстом клеймил "хромого черта" за вероломство - словом, два недруга
веселили всю флотилию, пока не схлопотали по выговору. Встречаясь в море,
капитаны обменивались приветствиями: "Алдан", у которого скорость побольше,
издевательски волочил за собой на конце пустое ведро, а "Дежнев",
оказавшись однажды с наветренной стороны, салютовал "Алдану" всем своим
скопившимся на борту запасом мусора.

- Так что если хотите стать Архипычу ближайшим другом, похвалите Васютина,
- закончил Лыков свой рассказ. - Вот вы, Паша, скажите, к примеру, что
ничего интересного здесь не находите и желаете перебраться на "Буйный".

- С превеликим удовольствием! -- откликнулся я. - Васютин, по крайней мере,
культурный человек и не устраивает на борту зверинец. А ваш любимый Архипыч
с утра ходит по мостику, как тигр, скажи слово - разорвет на части и
выбросит за борт!

Корсаков сочно хохотал. Мы сидели у него в салоне, лучшей на судне каюте,
единственной двухкомнатной и со всеми удобствами. Корсаков и Лыков пили
чай, а мы с Никитой играли в шахматы. У Никиты на доске была типичная
"безнадега", и он был явно рад, что я отвлекаюсь, так как лелеял призрачную
надежду дать мне вечный шах.

- А зачем вы полезли под руку? - миролюбиво спросил Лыков. - Тигру, знаешь,
бантик на хвосте завязывать опасно, может оттяпать важную часть организма.

- Какой такой зверинец? - потребовал разъяснений Корсаков.

- Паша преувеличивает, - промычал Лыков, жуя печенье. - Журналистское
воображение.

- Всыпьте ему, - искушающе посоветовал мне Никита, небрежно передвигая
пешку.

- Преувеличиваю? - озлился я. - Кто вошел на мостик человеком, а ускакал
оттуда внебрачным сыном блудливого козла?

- Ну я, - хладнокровно сказал Лыков. - Подумаешь, дела.

- А за какое преступление Гриша Букин превратился в "барана с ослиными
мозгами"?

- С куриными, - поправил Лыков. - С ослиными, у нас еще не было.

- Будет! - заверил я. - В указанное выше мифическое животное Гриша был
обращен за крамольнейшую мысль: "Хороша погодка, Алексей Архипыч, хоть
загорай!" Но Гриша милый мальчик, он даже захихикал, так ему было смешно, а
что услышал в свой адрес Ванчурин, уважаемый синоптик и человек в годах,
когда принес Чернышеву карту погоды?

- Наверное, Архипыч его поблагодарил и справился о здоровье, - пряча
пламенеющие глаза, высказал догадку Лыков.

- Да, почти, - кивнул я. - Войдя на мостик, Ванчурин имел неосторожность
улыбнуться, ну и получил по заслугам: "Чего осклабился, старый индюк? Тоже
солнышку обрадовался или жемчужное зерно в куче нашел?" А когда Ванчурин
твердо заявил, что не потерпит и поставит вопрос, капитан в порядке
извинения отреагировал: "Поставь его - знаешь куда?" И далее - точное
указание. Не напрягайтесь, Никита, это не из Шекспира или Гельвеция, их
словарный запас был не так богат. Кстати, зря подсовываете пешку, вам шах.

- А вы хорошо подумали? - огорчился Никита. - Даю вам ход обратно.

- Помолчи, - остановил его Корсаков, которому наша с Лыковым перепалка
доставляла, по-видимому, большое удовольствие. - А лично вы, Павел
Георгиевич, чего были удостоены?

- Ну, со мной обошлись гуманно, чрезмерно мягко, - ответил я. - Стоило мне
вякнуть по поводу того, что Ванчурин человек пожилой и нельзя... - тут же
послышался рев: "Кудахтать можешь в своем курятнике!"

- Эка невидаль, - пренебрежительно сказал Лыков. - Мы и не такое слышали,
когда косяк теряли или, того хуже, трал обрывался.

- И молчали? - неодобрительно спросил Корсаков.

- Почему, иные жаловались, - ухмыльнулся Лыков. - По неопытности.

- Мстил, что ли? - подал голос Никита.

- Вот уж нет, до такого наш Архипыч не опускался. Просто выступал на
собрании, каялся в грехах и предлагал каждому, кто считает себя обиженным,
справку с печатью, что таковой не является курицей, бараном или развеселым
верблюдом. Так что, Паша, если справочка нужна, ну, жене предъявить или на
работу... - Лыков не выдержал тона и прыснул. -- Не обижайтесь, Паша,
принимайте Архипыча, как он есть. Подумаешь, курятник. Когда на море такое
происходит, Архипыч и подальше послать может.

- Что происходит? - удивился Корсаков. - У нас вроде бы все тихо.

- Конечно, все тихо, - слишком быстро согласился Лыков и встал из-за стола.
- Без пяти шестнадцать, мне на вахту. А чаек у вас, Виктор Сергеич,
неплох...

- Три сорта смешиваем, - скромно похвастался Никита.

- ... хотя и не такой, конечно, как у Архипыча, - будто прослушав,
продолжил Лыков. - Он смешивает пять-шесть сортов, да и заваривает покруче.
Однако все равно пить можно, так что большое спасибо. Счастливо оставаться.

- Странные люди, - заметил Никита. - Утром, когда я проходил по корме,
Чернышев заорал с мостика: "Сколько тебя ждать, мамонт с пустым чердаком!"
Пошевелив мозгами, я сообразил, что, поскольку на мамонта по своей
конфигурации никак не тяну, Чернышев обращался скорее к Филе Воротилину,
знаете, такой голубоглазый гигант из палубной команды. Как же он реагировал
на столь деликатное обращение? О, вполне достойно - поднял руку, радостно
оскалился и проорал: "Иду, Алексей Архипыч, иду!" Хотя, впрочем, - Никита
прищурился, - если выбирать между мамонтом и курицей...

- У меня тоже трудный выбор, чем дать мат, конем или слоном, - мстительно
сказал я. - Пожалуй, конем интереснее.

Никита потребовал реванша, но Корсаков с каким-то заданием послал его к
гидрологам, и мы остались одни. Наедине с Корсаковым я еще ни разу не был и
почему-то почувствовал себя неловко.

- Забавный он у вас, - сказал я, чтобы что-нибудь сказать.

- И не без способностей, - добавил Корсаков, уютно углубляясь в кресло, -
хотя жизни толком еще не видел. И в то же время, как вы могли заметить,
достаточно самоуверен, не признает никаких авторитетов.

- Мне казалось, что к вам...

- Меня, - подхватил Корсаков, - он вынужден глубоко уважать и даже
почитать, поскольку, во-первых, я его научный руководитель, а во-вторых, он
влюблен в мою дочь. - Корсаков рассмеялся. - Хочешь не