ркиль.

Возглас: "Перевернешься вверх килем - точно узнаешь!"

ЧЕРНЫШЕВ. Мудрое замечание, Чупиков, недаром я с детства уважаю тебя за
светлый ум. А вот ты, судя по твоему выступлению, усвоил другое: что на
берегу зимой значительно безопасней, чем в открытом море. И те, кто с
одобрением твою баранью... - прошу прощения, товарищ председатель! - твою
дикую чушь слушали, тоже небось прикинули, что зиму лучше в своих городских
берлогах пересидеть. Были морские волки - стали морские зайцы.

Шум в зале.

ЧЕРНЫШЕВ. Прошу прощения, если кого обидел, я ведь насчет зайцев для юмора,
чтоб вместе с вами посмеяться над веселой шуткой. Только вот что скажу
сразу: раз начали, значит, будем ловить рыбу зимой. Будем, душа из нас вон!
А если кто до смерти перепугался, то на берегу тоже дел невпроворот, без
работы не останутся. Вот объявление читал: в детских садах требуются
воспитательницы.

Общий шум, выкрики: "Хромой черт!", "Правильно, так нас!"" "Лишить слова!"

ЧЕРНЫШЕВ. Большое спасибо, дорогие товарищи, за дружеские замечания,
благожелательное внимание и чуткость. До новых встреч на наших собраниях!


Выступление Чернышева произвело на меня двойственное впечатление.

Я не люблю, когда оскорбляют людей, вне зависимости от того, имеются или
нет на то основания; я привык думать, что намеренно оскорбить, унизить
может лишь человек скверный, с низменными чувствами, испорченный властью
над кем-то и собственной безнаказанностью. Я еще не готов был таким
человеком считать Чернышева, но в обидных насмешках, которыми он осыпал
товарищей, угадывалось высокомерное: "Я вот не такой, как вы, я умнее,
дальновиднее и смелее". А между тем в зале сидели капитаны, нисколько и ни
в чем не уступавшие Чернышеву, - я в этом не сомневался, как и в том, что
их сильно задели оскорбительные намеки.

Но в то же время я с совершенной ясностью, понял, что Чернышев выступил
таким образом не из одного лишь желания оскорбить и унизить, а для того
чтобы резко сменить угол зрения на важнейший вопрос! И слова специально
подобрал обидные - в трусости обвинил и огонь на себя вызвал, все для того,
чтобы пробудить в капитанах самолюбие, заставить их забыть про мудрую
осторожность и припомнить, что без риска никакие большие дела невозможны. А
раз так, то выступление Чернышева можно было трактовать совсем по-иному. Я,
во всяком случае, решил пока что категорических оценок не делать, а
подождать развитая событий.

Неожиданностей, впрочем, не произошло. Атмосфера в зале уже была такова,
что предложение Сухотина, из-за которого разгорелся сыр-бор, ожидаемой
поддержки не получило. Под одобрительные возгласы и аплодисменты ораторы
громили Чернышева за высокомерие и зазнайство, а тот сидел на своем месте,
согласно кивал и, вместе со всеми оглушительно хлопая в ладоши, выкрикивал:
"Так ему, злодею! Жарь его по заднице!" Видя, что важное совещание
превращается в балаган, председательствующий объявил перерыв, и мы с
Ермишиным поспешили в вестибюль, где продолжали кипеть страсти. Разбившись
на группки, капитаны возбужденно спорили; в центре одной из групп мы
обнаружили Чернышева, который, против ожидания, совершенно не паясничал и
спокойно отвечал на упреки в свой адрес.

- Но зачем людьми рисковать? - горячился краснощекий крепыш, в котором я
узнал капитана Григоркина. - Вдов, что ли, мало на берегу мыкается? Бери
списанный СРТ, оборудуй его датчиками и управляй по радио, приборы на борту
и определят критическую массу льда!

- Мне этого мало, - возразил Чернышев, раскуривая трубку. - Я еще хочу
понять, как бороться с нарастанием льда, какие есть средства защиты.
Химики, слышал, какие-то лаки предлагают, попробовать надо. И потом, ты
знаешь, как в аварийной ситуации быстро определить количество льда на
борту? Лично я пока что не знаю. Нет, брат Григоркин, приборы людей не
заменят. К тому же, - Чернышев неожиданно мне подмигнул, - на экспедиции
настаивает пресса, сам товарищ Крюков уже местечко в каюте застолбил.
Правда, Паша?

Все мы бываем исключительно благоразумны, давая советы другим. Для нас это
легко и просто - делиться своей мудростью, когда не затрагиваются интересы
нашей священной особы. Будь на моем месте другой человек, я толкнул бы его
локтем в бок и посоветовал с минуту поворочать мозгами, ибо лучше прослыть
тугодумом, чем сразу же раскрыть пасть и совершить непоправимую глупость.

Между тем именно так я и поступил. Ермишин потом рассказывал, что я
напыжился, как индюк, и не просто ответил, а с чудовищным апломбом изрек:
"Безусловно, Алексей Архипыч, это для меня вопрос решенный". Кем решенный,
когда, почему? Спустя мгновение я обзывал себя авантюристом, болваном и
последним ослом, но было поздно. Чернышев, сатанински сверкая глазами, тут
же расхвалил меня капитанам ("отменнейший журналист, ас, в Москву
переманивают!"), соврал, будто моя книжка у него настольная ("очерки, а
читаешь, как детектив, оторваться невозможно!"), и в заключение объявил,
что с таким парнем, как я, не пропадешь. В этой неумеренной хвальбе
слышалась столь откровенная насмешка, что мне бы тут же обратить все дело в
шутку, но я лишь зарделся, смущенно хихикнул ("Как дамочка от комплимента",
- припомнил Ермишин) и следующим вопросом окончательно закрепил петлю на
своей шее:

- Значит, если экспедиция состоится, возьмете?

- Считай, взял, - кивнул Чернышев. - Все равно буду набирать балласт. - И,
нагнувшись, задышал мне в ухо: - Неужели думаешь, такого леща на берегу
оставлю?


Об этом совещании прослышали наверху, затребовали информацию, и вскоре
Чернышев по просьбе министра отправил ему докладную записку. А еще через
три месяца "Семен Дежнев" с членами экспедиции на борту вышел в Японское
море.

НАЧИНАЮ СОСТАВЛЯТЬ ДОСЬЕ

Я лежу на верхней койке и считаю слонов, вот-вот начну пятую сотню - даже
не во всех африканских заповедниках есть такое стадо. Обычно на
третьем-четвертом десятке я засыпаю, но "Семен Дежнев" переваливается с
боку на бок, как перекормленная гусыня, а койка и переборки содрогаются от
могучего храпа Баландина. Ладно, привыкну. Пассажир я, в общем,
неприхотливый, комфортом в своих странствиях не избалован.

Не спится мне, конечно, из-за обилия впечатлений. Получить заказ на серию
очерков (главный намекнул: без ограничений) - большая удача для журналиста
моего ранга, опростоволоситься мне никак нельзя. Мысль о том, что материал
потянет на целую повесть, придет много позже, когда спутники по экспедиции,
каждому из которых я заранее отвел определенную роль, вдруг перестанут мне
подчиняться: тот, кто должен торчать за кулисами и докладывать "кушать
подано", неожиданно выскочит на авансцену, и наоборот. Но пока что в голову
лезут лишь скудные мыслишки об очерках.

По-видимому, писать о том, как подготавливалась экспедиция, я не буду.
Переписка между инстанциями, бесконечные совещания, привычная нервотрепка
со снабжением, утряска личного состава - посвящать во все это читателя то
же самое, что водить едока на кухню и показывать, как готовят котлеты:
может отбить аппетит. А вот об отвальной, которую устроил Чернышев за день
до выхода в море, немного рассказать стоит.

В последнее время я не раз встречался с Чернышевым, но никак не мог
привыкнуть к его выходкам. Поразительный субъект! К примеру, мне срочно
нужно с ним проконсультироваться: редактор требует подробного обоснования
моей длительной командировки. "Можно вас навестить, Алексей Архипыч?" -
"Валяй, навещай"" И два часа кряду Чернышев деловито, без всякого
ерничества отвечает на мои вопросы. Все, казалось бы, честь по чести, но
ушел от него я взбешенный, грязный, как дворняга, и еле волоча ноги, потому
что всю беседу выбивал с ним ковры. В другой раз, не особенно надеясь на
успех, я допытался расспросить Чернышева о его приключениях, а он вдруг
разохотился и стал рассказывать, да так интересно, что я уши развесил -
впрочем, ненадолго, так как на третьей минуте понял, что мне самым
бессовестным образом подсовывается сюжет "Морского волчонка". Уходя, я
слышал за спиной обидный смешок: видимо, этот субъект был обо мне не самого
высокого мнения.

Подобные случаи отбили у меня охоту без крайней нужды встречаться с
Чернышевым, и на отвальную я пошел только потому, что хотел познакомиться с
будущими товарищами по экспедиции и полюбоваться спектаклем, который, без
сомнения, устроит Маша - неужели она упустит случай завербовать новых
"лещей"?

Всего приглашенных было семь человек - одни мужчины. Корсаков, крупный
специалист по остойчивости судов, вместе со своим аспирантом Кутейкиным
прилетел из Ленинграда, известный химик Баландин - из Москвы; кроме них, за
столом оказались полярные гидрологи Ерофеев и Кудрейко, Лыков, старший
помощник Чернышева, и я. Машу ("единственное приятное исключение", как со
старомодной галантностью выразился Баландин) Чернышев погнал переодеваться,
так как она предстала перед гостями в довольно смелой мини-юбке. Гости
весело протестовали, обзывали Чернышева эгоистом, но он был неумолим.
Чувствовалось, однако, что успех жены доставляет ему удовольствие; он
жмурился, как сытый кот на солнце, и не без ехидства на нас поглядывал:
"Швартуйтесь, братцы, к другому причалу, этот занят!" А Маша порождала
именно греховные мысли; жены моих знакомых, во всяком случае, единодушно ее
клеймили и возмущались вульгарным мужским вкусом - лучшего аргумента в
пользу критикуемой женщины и выдумать невозможно. К тому же она была
классной портнихой, красиво себя обшивала и умела играть на чувствительных
мужских струнах: то выглядела легкомысленной и доступной, то вдруг
надменной недотрогой, то вроде бы простой и домашней, но с таким взглядом,
от которого, как посмеивался Чернышев, "лещ так и пер на крючок". Молва
приписывала ей самые невероятные похождения, однако все три дочки походили
на отца, как дождевые капли (что вряд ли можно было счесть для них большой
удачей).

Я ловлю себя на том, что улыбаюсь. Жаль, но в газетных очерках Маше места
не найдется; ничего не напишешь и о сюрпризах, которые преподнес нам
Чернышев. Началась наша дружеская встреча с того, что из-за пресловутого
натертого паркета мы не без отвращения обули безобразные, в дырах тапочки,
которые сваливались на каждом шагу. Весь вечер под столом шла возня, так
как то один, то другой терял свою обувку и, тихо ругаясь, лез ее доставать,
а Кутейкин, лихо заложив ногу на ногу, отлетевшей тапкой чуть не выбил
окно. Второй сюрприз был куда огорчительнее: среди обилия закусок на столе
не оказалось ни вина, ни водки, а принесенную Корсаковым бутылку
шампанского Чернышев со словами "Чего добро переводить!" сунул в
холодильник. Затем хлебосольный хозяин водрузил на стол ведерный жбан
клюквенного морса, щедро расставил бутылки с минеральной водой и, с
наслаждением покосившись на постные лица гостей, проскрипел: "Ну, чего
будем пить, ребята?"

Лыков подмигнул Кутейкину, Кутейкин подмигнул Лыкову, и оба подмигнули мне.
С полчаса назад, войдя в подъезд, я услышал звяканье стекла и увидел двух
склонившихся в темном углу забулдыг. Один из них тихо назвал меня по имени,
и я с невероятным удивлением узнал Лыкова, который делал мне таинственные
знаки. "Не хочешь, нам больше достанется", - мудро заметил он, продолжая
злодействовать над бутылкой. Знал, к кому в гости идет!

- Из чего пить? - поинтересовался Баландин, всем своим видом показывая, что
ценит хозяйскую шутку и верит, что мистификация вот-вот кончится.

- Маша! - рявкнул Чернышев так, что мы подпрыгнули на стульях. - Посуду!

- Иду! - послышался голос, и через минуту с нагруженным керамическими
чашками подносом появилась Маша. Чернышев одобрительно крякнул, поскольку
на сей раз "бесовка" надела хотя и туго обтягивающее, но целомудренное
длинное платье.

- Ешьте, пейте, дорогие гости, - певуче проговорила Маша, семеня вокруг
стола с чашками и стараясь не смотреть на мужа, который взглядом пытался
пригвоздить ее к месту (целомудренное платье при ближайшем рассмотрении
оказалось с разрезом чуть ли не до талии). - Спиртного, извините, не
держим, а морс домашний, сама клюкву покупала, витамины для мужского
организма - первое дело.

Чернышев молча достал из шкатулки иголку с ниткой, рывком подтащил жену к
себе и начал быстрыми стежками зашивать разрез. Маша при этом стояла с
лицом великомученицы, страдающей за свои убеждения, и доверительно
жаловалась хохочущим гостям: "Уж такой он у меня строгий, ни людей
посмотреть, ни себя показать - такой строгий". И метнула быстрый взгляд на
Корсакова, для которого, по-видимому, и был устроен спектакль.

Теперь пришло самое время представить вам этот важный персонаж моего
повествования. Я до сих пор знаю о нем совсем немного, но одно совершенна
точно: везунчик, в сорочке родился. Сорок лет, а доктор наук, крупный
специалист, да еще и сложен как атлет - даже много для одного человека.
Виктор Сергеич - так зовут Корсакова - скорее привлекателен, чем красив.
Лицо, пожалуй, вырублено крупно и грубовато, но зато так и хочется
заглянуть в его глаза, которые то и дело вспыхивают, будто за ними скрыта
мигающая лампочка, - выразительные глаза человека с умом и чувством юмора.
И смеется он хорошо: заразительно, с удовольствием отдаваясь смеху, и, что
очень важно, одинаково не только над своими, но и над чужими остротами. А
важным это я считаю потому, что так смеется лишь человек доброжелательный,
не упивающийся собственным превосходством, порою мнимым. Очень мне
понравилось и то, как Корсаков повел себя с Чернышевым: с одной стороны,
достаточно уважительно, а с другой - совершенно на равных, ясно показывая,
что в экспедиции роль статиста играть не собирается. Пока что Корсаков -
единственный, с кем бы мне на корабле хотелось сблизиться, но лезть в
друзья я не умею и форсировать событий не стану.

Чернышев, который привык быть в центре внимания, уже ревниво относится к
Корсакову - и не без оснований. Во-первых, всем известно, что не Корсаков
напросился в экспедицию, а его самого заместитель министра уговорил;
во-вторых, едва очутившись в Приморске, он тут же стал объектом
всевозможных слухов, которые распространяются в нашем городе с быстротой
цунами и сами по себе служат показателем того, что человек достоин
внимания; и, в-третьих, особенно много судачат о романе Корсакова с Марией
Чернышевой. Одни утверждают, что роман протекал бурно и к взаимному
удовлетворению, а другие - их большинство - говорят, что "столичную штучку"
постигла крупная неудача. Наиболее распространенная версия такая. Чернышев
улетел в Москву на прием к министру, и Корсаков, быстро оценивший
самобытную прелесть Маши, с ходу повел атаку на крепость, которую счел
слабо защищенной: таскал охапки цветов, конфеты и духи, прозрачно намекал
на чувства. Но всякий раз Маша оказывалась то в обществе детей, то совсем
некстати заходила подруга и, черт бы ее побрал, надолго устраивалась пить
чай.

Не знаю, где здесь правда, а где вранье, но, если даже Корсаков и потерпел
неудачу, это ничуть не роняет его в моих глазах - никто из "лещей" не мог
достоверно похвастаться Машиной благосклонностью, хотя вели осаду многие.
Поговаривали, правда, что успеха добился Н., актер местного драмтеатра, и в
доказательство приводили здоровый фонарь под глазом, из-за которого было
сорвано три спектакля. Но сам Н., мой старый знакомый, как-то в сердцах
выругался: "Типичная зажигалка! Подожжет, а сама ледяная. Ну ее к лешему,
зря время потратил". О происхождении фонаря, однако, он тактично умолчал.

Нет, все-таки думаю, что вранье: к выявленным "лещам" Чернышев относится с
великодушным презрением, а к Корсакову хотя и скептически ("знаем мы этих
теоретиков!"), но с осторожностью, не наступая на самолюбие.

Рядом с Корсаковым сидел его аспирант Никита Кутейкин, рыжий малый лет
двадцати семи, в роговых очках, за которыми прятались глаза отменнейшего
плута. Говорил он мало, но далеко не безобидно: если кто-то высказывал
банальнейшую мысль, Никита с подчеркнутым уважением смотрел на него,
смакуя, повторял и почтительно спрашивал что-нибудь вроде: "Это не из
древних? Кажется, столь же любопытную мысль я встречал у Сенеки". Корсаков
от души смеялся и хлопал остряка по плечу. Мне он, честно говоря, не очень
показался - так, шут-оруженосец при знатном рыцаре.

Гидрологи Ерофеев и Кудрейко прилетели в Приморск лишь накануне, еще не
акклиматизировались и за столом с трудом удерживали зевоту. Из их отдельных
реплик я понял, что в прошлом они участвовали в полярных экспедициях и льда
во всех его разновидностях повидали предостаточно.

Представления о Лыкове я тоже пока что не составил. Невысокий, сутулый и
тощий, с блеклыми глазами на невыразительном лице, он был похож не на
старшего помощника известного капитана, а скорее на заурядного бухгалтера,
который весь день просиживает штаны за накладными, чтобы вечером
пофилософствовать у пивного ларька. Он отмалчивался, ел и пил за двоих (не
в коня корм!), и лишь к самому концу я убедился, что он внимательнейшим
образом прислушивается к разговору, а глаза его пусть и блеклые, но очень
даже неглупые. Заметив, что я на него смотрю, Лыков пробурчал что-то под
нос и набросился на кальмаров с майонезом.

Одно время я пристрастился определять характер людей по внешним признакам,
и друзья создали мне славу физиономиста, угадывающего данную личность по
глазам, жестикуляции, смеху и даже форме ушей. В самом деле, постоянная
тренировка наблюдательности, как и всякая другая, приводит к некоторым
успехам, и отдельных людей я угадывал правильно; но столь же часто я
ошибался и, в конце концов, понял, что не обладаю достаточной
проницательностью, чтобы играть в эту игру, опасную и для чужих репутаций,
и для моей собственной. Однажды я свято поверил в одного человека, который
безупречно укладывался в рамки моей теории: он был очень симпатичен,
неизменно весел, дружелюбен и предан товарищам по экспедиции; я не мог им
нахвалиться и благодарил судьбу, подарившую мне в длительном странствии
такого друга; спустя полгода он преспокойно оставил прежних друзей ради
карьеры - правда, очень хорошей. В другой раз из-за своей дурацкой
классификации я долго избегал общения с человеком, от которого, как мне
казалось, за версту несло холодом, -- теперь я уважаю его едва ли не больше
всех других.

Так что определять человека по внешним признакам - столь же рискованное
занятие, как судить о книге по ее переплету.

Сделав этот мудрый вывод, я опять начинаю считать слонов. Двадцатый слон,
могучий исполин с гигантскими бивнями, призывно трубит, и я с безнадежным
вздохом открываю глаза - это яростно всхрапнул Баландин. А, все равно сна
ни в одном глазу. Лучше припомню отвальную, если так можно назвать
прощальный перед выходом в море вечер без капли спиртного. Уже потом я
узнал, что Чернышев давно стал трезвенником - после одного поучительного
происшествия. Но об этом позже.


- Вы меня не пугайте! - вызывающе сказал Баландин. - Слава богу, не первый
раз в море.

- А какой? - поинтересовался Чернышев.

- Второй, - весело признался Баландин. - Лет пятнадцать назад я совершил
путешествие на теплоходе из Одессы в Ялту.

- Ну, тогда, Илья Михалыч, вам сам черт не страшен, - с уважением сказал
Никита.

- А какое по прогнозу ожидается волнение моря? - с легким беспокойством
спросил Баландин.

- Пустяки, - успокоил Чернышев. - В это время года больше двенадцати баллов
ни разу не было.

- Никита, вы ближе к телефону, - слабым голосом произнес Баландин. - Будьте
любезны, уточните, когда по расписанию самолет на Москву.

Корсаков засмеялся.

- А какой все-таки прогноз на первые дни, Алексей Архипыч?

- Препаршивый, - сказал Чернышев. - Ветер три-четыре балла и температура
около нуля. При такой погоде лед образуется разве что в холодильнике.

- Так бы и всю дорогу, - с удовлетворением сказал Лыков. - Мы люди
нормальные, нам лед ни к чему. Пароход целее будет.

- Далекий ты от науки человек, Лыков, - пожурил Чернышев. - Ни разу не
замеча