-птицей:
еще, еще сантиметр, а там - бездна! С Баландиным тоже говорить бесполезно:
он упоен своими успехами и голоса разума не услышит. Вы - другое дело. Ваш
трезвый ум, рассудочность, самообладание, которое вы проявили во вчерашнем
происшествии (грубая лесть: когда Птаха и Воротилин сняли меня со
шлюпбалки, я от страха целый час заикался), вообще ваши личные качества
сделали вас авторитетным членом экспедиции. Это дает вам право поставить в
известность о самодурстве Чернышева начальника управления. И вы должны, вы
обязаны это сделать!

- Во-первых, - сказал я, - такой радиограммы Лесота у меня не примет...

- Информации он у вас принимает, - перебил Корсаков. - Вы завуалируйте, мы
текст придумаем вместе!

- Во-вторых, - продолжил я, - мне вовсе не хочется Чернышева обуздывать. Я
тоже бываю не в восторге от его личности, но я ему верю. Сожалею, Виктор
Сергеич, но мы говорим на разных языках.

- Понятно. - Корсаков мгновенно остыл, будто принял холодный душ.
Усмехнулся. - Я и забыл, что наши интересы противоположны, в погоне за
сенсацией журналист готов продать свою бессмертную душу... А ведь насколько
я знаю Колю Матвеева, ваша позиция может показаться ему не совсем разумной,
не государственной, что ли. Как бы вам не допустить ошибки, Павел
Георгиевич, ведь жалеть будете.

Коля, Николай Николаевич Матвеев - мой главный редактор. Кажется, я
скверный ходатай не только по чужим, но и по своим делам.

- С какой стороны посмотреть, Виктор Сергеич, - сказал я. - Случалось, я
поступал с пользой для себя - и это не приносило мне радости; поступал
опрометчиво - и испытывал удовлетворение. Кто знает, может быть, самое
интересное и единственно разумное, что мы делаем в своей жизни, - это
глупости. Извините, я мокрый как мышь, переоденусь.

Дрожа от слабости, я стянул сырую рубашку и надел свежую. Тут в коридоре
послышались шаги, и в каюту вошли Чернышев и Лыков.

- Накурено, - Лыков осуждающе посмотрел на Корсакова. - Тут и здоровому
дышать нечем.

- Виноват! - спохватился Корсаков, гася сигарету.

Чернышев потянул носом.

- Коньяк, - определил он. - Нехорошо, Виктор Сергеич, как же так, ай-ай-ай.
Что люди подумают?

- Вас волнует общественное мнение? - насмешливо спросил Корсаков.

- Вы даже себе не представляете, как волнует, - доверительно ответил
Чернышев. - Особенно мнение руководства. Узнает, что мой зам коньяком
балуется, по головке не погладит, за такое на вид можно схлопотать, а то и
выговор с занесением. У меня их и так... не помнишь сколько, Антоныч?

- Сто шестнадцать, - бесстрастно сказал Лыков.

- Вот видите! Уж никак не ожидал, что вы меня подведете, - Чернышев
тревожно посмотрел на Корсакова. - Закусили хоть?

- Прошу вас зайти ко мне, Алексей Архипович, - сдерживаясь, сказал Корсаков.

- С удовольствием! - воскликнул Чернышев. - А то здесь накурено, как в
шашлычной. Антоныч, Виктор Сергеич на чай приглашает, зови всех, пока он не
передумал.

- В наших общих интересах встретиться наедине, - с намеком сказал Корсаков.

- Ребята могут подумать, что у нас тайны мадридского двора, - возразил
Чернышев. - Собирайся, Паша, в салоне и кубатура побольше, и не так сыро.
Вы не против, Виктор Сергеич, коечника на диван пустить? А Никита здесь
переночует.

- Пожалуйста, - без всякого энтузиазма согласился Корсаков.

- Вот и отлично. - Преодолев мое слабое сопротивление, Чернышев стащил меня
с койки и заботливо укутал одеялом. - Портфель, чемодан... чего еще брать,
Паша? - Он распахнул дверь. - Расступись, парод, пугало идет!

Рая, которая шла навстречу, прыснула.

- Не узнала, богатым будете, Павел Георгич! Похудели...

- Брысь, босоногая! - рыкнул Чернышев, подталкивая меня вверх по трапу и
вводя в салон. - Никита, задрай иллюминаторы, подушку, одеяло на диван!

Я с наслаждением улегся на мягкий диван. После нашей каюты,
переоборудованной из трюмного помещения, салон, казалось, утопал в
восточной роскоши: кресла в полотняных чехлах, скатерть на столе,
полированный сервант с холодильником, на иллюминаторах белые занавески...
Живут же люди!

Ерофеева и Кудрейко пришлось извлекать из лаборатории, Ванчурина тоже
оторвали от работы, и они не скрывали недовольства.

- Больше заседаний, хороших и разных! - саркастически провозгласил Ерофеев.
- Я бы специальным декретом запретил все собрания в рабочее время. Надолго?

- Потом за горло хватать будете: "Давай погоду!" - предупредил Ванчурин.

- А я люблю заседать, - поведал Чернышев, с хрустом потягиваясь и зевая. -
Особливо когда сидишь в задних рядах, в тепле. Сопишь себе в две дырочки, а
зарплата идет, накапливается на сберкнижке.

- Никакого заседания не планировалось, - сказал Корсаков. - Просто Алексей
Архипович пожелал, чтобы при нашем личном разговоре присутствовали все.

- Только для расширения кругозора, - поспешил уточнить Чернышев.

- Что ж, будем расширять, - кивнул Корсаков. - Не уверен, что это доставит
вам удовольствие.

- Начало хорошее, - с интересом сказал Чернышев.

- К делу, - нетерпеливо напомнил Кудрейко. - Много слов.

- Прошу внимания, - потребовал Корсаков. Он прокашлялся, вытер со лба
испарину. - Время дорого. Ввиду крайней важности разговора прошу отнестись
к нему с максимальной серьезностью. Моя точка зрения, с которой вы три дня
назад не согласились, изменений не претерпела, и вновь излагать ее не имеет
смысла; отмечу только, что в последующие дни нами были допущены столь
вопиющие нарушения норм Морского регистра, что их нельзя оправдать никакими
ссылками на экспериментальный характер экспедиции. Сорок тонн льда, плавная
качка, без пяти минут оверкиль! Со всей ответственностью утверждаю, что
лишь счастливое стечение обстоятельств позволило судну остаться на плаву.
Думаю, что это мнение, по крайней мере про себя, разделяют все
присутствующие. Между тем капитан поставил нас в известность, что в
шестнадцать ноль-ноль "Семен Дежнев" выходит в штормовое море с целью
определения критической точки, ориентир для которой - сорок пять тонн.
Своим молчанием вы фактически одобрили это решение, не отдавая себе отчета
в том, что оно продиктовано чем угодно, кроме здравого смысла!

- А полегче нельзя? - подал голос Ерофеев.

- Нельзя! - отрезал Корсаков. - Хватит отбивать взаимные поклоны и играть в
дипломатию: я ставлю под сомнение честность намерений капитана Чернышева и
заявляю, что им руководят соображения, не имеющие ничего общего с научными!

- Обвинение более чем серьезное, - тихо сказал Баландин. - Какие же это
соображения?

- Бери, брат, быка за рога, - посоветовал Чернышев. - Разоблачай.

- Прежде всего оскорбленное самолюбие! - отчеканил Корсаков. - Все
материалы, собранные не под его руководством, ничего не стоят - голая
теория, пригодная лишь для сочинения диссертаций. Отстраненный из-за своего
авантюризма от главной фазы работы, он ненужной, искусственно подогнанной
концовкой хочет восстановить свою несостоявшуюся роль руководителя
экспедиции. Это раз. Непомерное тщеславие: все капитаны, кстати говоря,
сплошные индюки и бараны - перелистайте протоколы, они пестрят подобными
кличками! - только и делают, что совершают глупейшие ошибки; мы, его
коллеги по экспедиции, на каждом шагу ему мешаем - вспомните, как он всем
нам предложил покинуть борт! - и лишь он, Чернышев, знает, где скрывается
истина: в достижении критической точки. С первого же дня нам предлагалось
не планомерное изучение стадий обледенения, а погоня за пресловутой
критической точкой. О том, что судно неминуемо потеряет остойчивость, он не
задумывался, авось пронесет. Зато слава, почет, безумство храбрых! Уж не
для этого ли взят на борт представитель прессы, ничего но понимающий в
науке, но, безусловно, мастер создавать сенсации? Итак, непомерное
тщеславие - это два. И, наконец, самое важное - методы, какими Чернышев
осуществляет свою навязчивую идею. Полное пренебрежение чужим мнением,
индивидуализм, доведенный до крайности! Оглянитесь, ведь все мы - пешки в
его игре! Мы нужны лишь для того, чтобы теоретически обосновывать его
авантюры! Неужели вы не видите, что ради эффектного мата он не моргнув
глазом готов нами пожертвовать? Почему вы молчите, хотя об этом в открытую
говорят простые матросы? Где ваша научная добросовестность, ваше самолюбие,
черт возьми?

Корсаков перевел дух и залпом выпил стакан воды.


Потом, размышляя о впечатлении, которое Корсаков на нас произвел, я лишний
раз понял разницу между логикой и красноречием: если первая воздействует на
разум, то второе - на чувства; логика призвана убедить, красноречие -
взбудоражить, разжечь слушателей, внушить им то, что угодно оратору. Что
касается меня, то своей цели Корсаков добился - не зря я восхищался его
умением говорить. Я был настолько ошеломлен, что поначалу и не сообразил,
что большую часть ударов он наносил ниже пояса. А тогда, дай мне слово, я
беспомощно провякал бы какую-нибудь чушь в свое оправдание и обиженно умолк.

Оглушенные, все молча смотрели на Корсакова. Опытный словесный боец, он
выдержал долгую паузу без опасений, что контроль над аудиторией будет
перехвачен. И продолжил нарочито спокойным, лишенным всякой патетики
голосом, как бы подчеркивая полную ясность и решенность дела.

- Итак, предлагаю проинформировать руководство об окончании экспедиции и
возвратиться в Вознесенскую, - сказал он и неожиданно улыбнулся. - А там, в
неофициальной обстановке, сбросим с себя груз воспоминаний и простим друг
другу накопившиеся грехи. Тем более, - пошутил он, - что приближается
масленица, и даже Алексей Архипович позволит себе забыть про сухой закон.
Кто за, кто против, кто воздержался?

По замыслу оратора, здесь всем полагалось вздохнуть с облегчением и
улыбнуться. Но случилось совсем по-иному.

- Был у меня один знакомый, - ни к кому не обращаясь, вдруг оказал
Ванчурин. - Как поддавал, норовил затеять драку, а потом лез целоваться.

- Петька Волчков, - догадался Чернышев. - Смеху было, когда на Филю
Воротилина полез!

- Петька ж у вас в механиках ходил, - вспомнил Ванчурин. - И парень не
дурак, и механик хороший, а оказался слабак. Где он, Архипыч?

- План помогает выполнять одному приморскому предприятию, - ответил
Чернышев. - В неофициальной обстановке накопившиеся грехи смывает в ванне с
холодной водой. Извините за шутку, Виктор Сергеич, это я специально, а то
все серьезные, как на похоронах.

Глаза Корсакова быстро бегали с одного лица на другое.

- Многих достойных людей погубила водка, -- с пониманием и даже скорбью
сказал он. - Однако не будем отвлекаться...

- Вот именно погубила! - подхватил Чернышев. - Мы всегда умеете найти
точное слово, иной раз хотел бы возразить, да не можешь. А почему погубила?
Из-за нашего с вами доброго характера и всепрощенчества. Лежит себе пьяная
харя в канаве, а мы: "Пьян, да умен, два угодья в нем!" Правильно, Паша...

- Архипыч, - не выдержал Ванчурин, - врежьте ему!

- ... в газете пишет: "Пусть земля горит под ногами пьяниц и выпивох!" С
другой стороны, если человек выпивает аккуратно... Был, Виктор Сергеич, у
меня дед, не старший механик, которого мы в шутку называем Дедом, а
всамделишный дедушка, батя моего бати, кочегаром, между прочим, на военном
флоте служил. Борода - во, грудь как у Фили и ума палата, я потом вам его
фотографию покажу. Водку дул, как воду, но дома, в кругу родной семьи.
Откушает он, бывало, посадит меня, этакого постреленка, на колени и
рассуждает: "Что, Лешка, человеку надо? Рюмашечку настоечки да графинчик
водочки - вот человек и пьян; крылышко цыпленка да полпоросенка - вот
человек и сыт; мягкую подушонку да молоденькую бабенку - вот человек и
спит". А я ему...

- К черту! - Ванчурин встал, зло двинул кресло.

- Неужели не интересно? - удивился Чернышев. - Ладно! - Он ударил ладонью
по столу. - Время дорого, как правильно и метко указал Виктор Сергеич.
Насчет себя я совершенно с вами согласен: меня вы разделали под орех
справедливо, а вот Пашу обидели зря, я бы на вашем месте перед ним
извинился. Но это между прочим. Поздравляю вас, товарищи, с окончанием
экспедиции! Выражаю искреннюю благодарность за долготерпение и самоотдачу и
надеюсь, как говорится, на дальнейшие дружеские встречи.

Он подошел к телефону, набрал номер.

- Антоныч, пусть Птаха спускает шлюпку... Да, весь научный состав с
вещами... Свяжись с "Буйным", попроси трап подготовить.

Он доложил трубку на рычаги.

- Прошу, товарищи, спокойно, без особой спешки собрать вещи, будем
переправлять вас на "Буйный". Не беспокойтесь, Васютин преотлично вас
разместит, а через парочку дней встретимся в Вознесенской, подобьем, так
сказать, бабки. Еще раз искренне благодарю!

- Чтоб меня разорвало! - Ерофеев вскочил, задержал Чернышева у самой двери.
- Если вас оскорбили, зачем отыгрываться на нас? Не знаю, как другие, а мы
с Алесем никуда не уйдем, у нас работы по горло.

- Экспедиция окончена, - сухо проговорил Чернышев. - Ни к одному из
присутствующих я не имею никаких претензий.

- Бросьте! - махнул рукой Кудрейко. - Не дети.

- Алексей Архипович нрав, - Корсаков поспешно встал. - Лично я предпочел бы
возвратиться на "Дежневе", но раз капитан приказывает, наш долг -
повиноваться.

- А почему, почему приказывает? - неожиданно взорвался Баландин. Глаза его
расширились, лысина пошла пятнами, уши запылали - в другой обстановке,
наверное, это было бы очень смешно. - Теперь прошу выслушать меня!..
Алексей Архипович, пока вы не сядете на место, я не скажу ни единого слова.

Пожав плечами, Чернышев вернулся к своему креслу.

- У меня есть предложение, друзья, точнее, даже не предложение... -
сбивчиво начал Баландин. - Извините, я слишком взволнован, чтобы говорить
связно, однако попытаюсь... Мне было до крайности неприятно слушать вас,
Виктор Сергеич! - выпалил он. - Поскольку вы сами призвали не играть в
дипломатию, скажу еще определеннее: выступили вы недостойно! Мне стыдно за
вас, я испытываю острое желание умыться, словно вы не Алексея Архиповича, а
меня обдали грязью! Он не счел нужным перед вами оправдываться, не стану за
него этого делать и я. Но слова, которые он из гордости не произнес,
сказать не постыжусь: да, нам нужна, необходима критическая точка, без нее
тайна борьбы с обледенением разгадана не будет, и кто этого не понимает,
кто боится за свою жизнь, может уйти!.. Прошу вас лишь об одном, Виктор
Сергеич: уходите и не мешайте нам работать. Нет, не прошу, я требую -
уходите! - Баландин встал, выпрямился во весь рост и незнакомым голосом
прокричал: - Немедленно!

Корсаков сильно изменился в лице.

- Берете на себя не свойственные вам функции, Илья Михайлович, подумайте об
ответственности.

- Вам действительно лучше уйти, Виктор Сергеич, - посоветовал Кудрейко и
без улыбки добавил: - Об ответственности мы с Митей подумали.

- Вы крупный ученый, подхватил Ванчурин, - мы не имеем права подвергать вас
опасности.

- Что скажете вы, Алексей Архипович? - спросил Корсаков. - Прежде чем
ответить, прошу тоже хорошенько подумать.

- Мне по ночам ваши намеки снятся, Виктор Сергеич, - искренне и очень
серьезно сказал Чернышев. - Вернетесь домой, поступайте, как совесть
подсказывает. А пока что, раз люди требуют, переходите на "Буйный". Там и
связь налажена, радируйте, кому хотите.

- Значит, так, - констатировал Корсаков. Заставил себя сардонически
усмехнуться, встал. - Очень хорошо. Никита, будем укладывать вещи.

Никита не сдвинулся с места.

- Собирай вещи, - жутким шепотом повторил Корсаков.

- Я остаюсь, - сказал Никита, снимая и протирая очки. Он бледнел на глазах,
стал совсем белый.

В салон вошел Лыков, буркнул, не глядя на нас:

- Готово, Архипыч.

- Отправишь одного Виктора Сергеича.

- Есть отправить... - Лыков явно повеселел. - Как соберетесь, приходите на
ботдек, Виктор Сергеич.

Корсаков оделся, сунул в портфель несессер и бритву, пнул ногой чемодан и,
не прощаясь, вышел из каюты.

Чернышев открыл холодильник, достал оттуда начатую бутылку коньяка,
наполнил две рюмки и одну протянул Никите.

- За твою удачу, браток.

- Спасибо.

Они чокнулись рюмками, Никита выпил залпом, чуть пригубил и Чернышев.

Застрекотал мотор. Укутавшись в одеяло, я прильнул к иллюминатору.

За румпелем сидел Птаха, у мотора хлопотал Воротилин. Лица Корсакова я не
видел - лишь согнутую спину.

- А жаль, - послышался скрипучий голос Чернышева. - Твоего шефа, Никита,
мне будет не хватать. Знающий, очень способный специалист.

Стрекот мотора отдалялся,

- К сожалению, способный на все, - тихо сказал Никита.

"ШКУРНЫЙ ВОПРОС"

Теперь я лежал на "адмиральской койке" в примыкавшей к салону крохотной
спаленке, наслаждаясь одиночеством и покоем. Все разошлись, из салона
доносился лишь перестук пишущей машинки. "Семен Дежнев" все еще оставался
под защитой ледяного поля, время от времени ворочаясь, чтобы не примерзнуть.

Жар у меня спал, голова почти не болела, и я изо всех сил старался
выздороветь. Никакой простуды у тебя нет, уговаривал я свой организм,
кончай саботаж и учти, что к выходу в море я обязан быть в форме. По
расписанию, вывешенному на доске объявлений у столовой команды, мне
поручалась околка надстройки левого борта, от аврала освобождались только
капитан, рулевой и вахтенный моторист, так что кровь из носа, но я должен
"махать кайлом, а не авторучкой". В чем другом, а в этом Перышкин прав: в
море болеют только сачки. И вообще "все болезни от нервов", как говорила
Захаровна, редакционная курьерша, даже зубная боль, потому что каждый зуб
для боли оснащен собственным нервом; и далее следовал мудрый совет: "Пей
валерьянку с пустырником и будешь всю жизнь здоров".

Я достал из портфеля магнитофон, надел наушники и наугад прослушал
последние записи. Не очень четкие, но разобрать вполне можно. "Уходите!..
Немедленно!" - вот тебе и тишайший, интеллигентнейший Илья Михалыч. А ведь
артист взял слишком высокую ноту и дал петуха - переборщил: оскорблением
можно человека унизить, смешать его с грязью, но не убедить! "Способный на
все..." - голос Никиты, я дальше: "Вы не его, себя пожалейте, Алексеи
Архипыч, он-то вас жалеть не станет". Никита, конечно, лучше знает своего
шефа, такой унижения не простит, кого сможет - раздавит, мне-то уж точно
быть в отделе писем...

К моему удивлению, эта мысль, впервые меня не обескуражила. И Приморск, и
редакция, и даже воскресшие надежды на перемены в личной жизни - все это
представлялось бесконечно далеким и нереальным; меня не покидало ощущение,
что самым важным, в жизни будет сегодняшний день. Ну, может быть, не
сегодняшний, а завтрашний или послезавтрашний, но это уже не имело
значения: мир целиком сосредоточился здесь, на этой скорлупке, и, как
солдату перед боем, самыми близкими мне стали люди, которые разделят со
мной мою участь.

Дверь скрипнула и неслышно отворилась, Никита на цыпочках подошел к шкафу и
достал из папки несколько листов копирки.

- Брось писанину, - сказал я, - развлеки умирающего.

Никита вздрогнул.

- Фу-ты, напугал!

- Нервы у тебя пошаливают. На спицах вязать не пробовал?

Никита присел у меня в ногах.

- Переходим на "ты"? Представь себе, Оля меня учила, этот свитер она
связала.

- Хороший свитер.

- Да, теплый.

- Вернешься, спасибо скажешь, - вкрадчиво ввернул я.

- Не надо об этом, - попросил Никита, - сжег мост - не оглядывайся.

- К ней ты моста не сжигал.

- Не знаю, - с грустью сказал Никита, - жизнь покажет. Ты порываешься
спросить, отвечу сразу: нет, не жалею. Знаю, все теперь может пойти
шиворот-навыворот, а все равно не жалею. - Лицо его на мгновение стало
злым. - Я был для него... тряпкой, о которую он вытирал ботинки; это очень
противно, омерзительно быть тряпкой. Ты никогда не был тряпкой, Паша?

- Кажется, никогда.

- И я больше не буду, - гордо сказал Никита. - Если, конечно, - он
улыбнулся, - благополучно вернемся.

- Обязательно вернемся, мне еще повесть написать нужно.

- Раньше ты мечтал об очерках.

- То раньше.

-