вые!

Наконец-то я понял смысл брошенных Чернышевым слов: "Другого выхода не вижу
- катамаран!" Я продвинулся к открытой двери, я хотел видеть все.

Оранжевые фигурки ползли по льду.

Я снова вскрикнул: ревущая с пеной волна накрыла "Байкал".

- Назад! - Чернышев отбросил меня от двери.

Не знаю, сколько это продолжалось, минуту или час. На кого-то орал
Чернышев, где-то вроде бы заело лебедку, никак не удавалось завести за
мачту "Байкала" швартовый конец.

- Лыков, Птаха - вира!

Одним прыжком Чернышев оказался у распахнутой двери, ухватился за притолоку
и застыл как изваяние. Ремез ударил меня кулаком по плечу.

"Байкал" медленно выпрямлялся - призрак оживал!

Чернышев подскочил к Дуганову, ухватился за шпаги штурвала.

- Руль прямо! - бешено заорал он.

Треск, грохот - и, сбитый с ног неведомой силой, я пребольно ударился о
штурвал. В соленом рту появилось что-то постороннее, прокушенным языком я
нащупал дыру в верхней челюсти и с кашлем выплюнул два зуба.

- До свадьбы заживет! - Чернышев помог мне подняться, на его глазах были
слезы. - А ты говоришь - оверкиль!

Не чувствуя боли, я бросился к двери.

Прижавшись друг к другу, будто обнявшись, покачивались на волне ПРС
"Байкал" и СРТ "Семен Дежнев".

Сгоряча я многого не заметил и не понял. Я не видел, например, что
Воротилин с Перышкиным подтягивали и заводили швартовые концы не в одиночку
(да и вряд ли они справилась бы своими силами), а с помощью капитана,
боцмана и двух матросов "Байкала". Не знал я и того, что та самая волна,
накрывшая "Байкал", очень ему помогла: смыла часть льда с верхних
конструкций. Это и многое другое стало известно потом, на разборе.

Шторм поутих, и оба экипажа всю ночь приводили спасенное судно в порядок:
ремонтировали вышедший из строя главный двигатель, восстанавливали антенны,
окалывали лед. А под утро, когда взяли курс на Вознесенскую, я поплелся в
каюту.

Плохо помню, что говорил мне Баландин: кажется, что они мне завидовали,
потому что были в неведении и ужасно волновались. Опустошенный, я
прополоскал разбитый рот, с отвращением взглянул в зеркало на свое
распухшее лицо и с трудом забрался на койку. Свирепо ныла челюсть, царапали
язык осколки выбитых зубов, отсутствие которых, безусловно, очень украсит
мою улыбку.

Разгоряченные, пришли Ерофеев и Кудрейко. Они всю ночь работали на
"Байкале", и теперь их распирало от впечатлений.

Засыпал я тревожно. Мне мерещились Воротилин и Перышкин, прыгающие в темную
пропасть, неестественный, похожий на мертвого кита корабль и слезы на
глазах Чернышева.

- А я ему ответил, - громко сказал Баландин, - что бывают такие ситуации,
когда спасти может не здравый смысл, а безрассудство! Только и
исключительно безрассудство!

Больше я ничего не слышал. Помню только: последнее, о чем я подумал, было
то, что остойчивость и жизнь "Байкалу" вернул именно безумный маневр
Чернышева.

ЧЕРНЫШЕВ В СВОЕМ РЕПЕРТУАРЕ

Сначала мне померещился тихий женский смех, а потом я услышал настойчивый
призыв: "Всех посторонних прошу покинуть борт! Всех посторонних прошу..."
Спросонья мелькнула мысль, что я и есть посторонний и что меня черт знает
куда сейчас повезут. Не продрав как следуем глаза, я привычно сбросил ноги,
соскочил вниз - и ошалело уставился на двух хохочущих женщин. Наверное, я
был хорош - в майке далеко не первой свежести, мятых трусах и с заспанной,
битой физиономией.

- Нашли место и время, - незнакомым голосом прошепелявил я, сдирая с койки
Баландина одеяло и укутываясь, что вызвало новый приступ веселья. -
Расселись тут, людей пугают... бесовки.

- Совсем как мой Алексей, - защебетала Маша, - с кем поведешься, от того и
наберешься. А ведь какой культурный Павел Георгич были, какие слова
красивые говорили, ножкой шаркали!

- Ну, просто бич из портовой забегаловки, - улыбнулась Инна.

"Всех провожающих прошу покинуть борт", - уныло вещал по трансляции Лыков.

- Слышали? - В каюту вошел Чернышев, в новой с иголочки форме, в белой
рубашке, при галстуке. - Откуда здесь это пугало? - удивился он. - Боцман,
убрать!

- Пошли вы все к черту, - пряча голые ноги, возмутился я. - Дали бы
человеку одеться.

Дверь скрипнула, и Зина, просунув голову, жадно уставилась на Инну.

- Брысь! - рыкнул Чернышев, и дверь захлопнулась. - Мария, ты мне нужна.

- Спохватился, милый муженек, пропела Маша, - а я-то думала, что необнятая
уйду!

Мы остались одни.

- Выступать приехала? - глупо спросил я, прикрывая рот рукой.

- Сыро здесь, - поддернув плечами, сказал Инна. - Ну и дикция у тебя, Паша.
С Розой Семеновной поговорю, вернешься, новые вставит.

- Поговори. Как ты?

- Было не очень, теперь спокойнее. Я ведь от Юрия Петровича ушла.

- Слышал.

- Паша, ты ужасно смешной! - Инна засмеялась. - Родной Монах не узнает.

- Конечно, смешной, мы очень веселились ночью.

- Весь поселок ходуном ходит. - Инна поежилась. - Здесь такое творилось,
жены, дети...

- Все живы, и слава богу. Тебе пора.

- Да, пора. - Инна встала и подошла ко мне. - Ничего, если я пока у нас...
у тебя поживу?

- Ключи у Гриши, - сказал я. - Монах обрадуется.

- А ты?

- Обязательно сейчас отвечать?

- Мы с тобой, - с горечью сказала Инна, - два стареющих дурака. Будь
здоров, береги себя.

Она распахнула шубку, прижала мою голову к груди и быстро вышла из каюты.

Едва я оделся и умылся, как пришел Баландин.

- Ну и видик у вас, Паша!.. Впрочем, извините, я повторяюсь. Долг платежом
красен, прихватил вам с завтрака бутерброды. Ба, пирог, и какой - яблочный!
Прекрасная фея принесла?

Глаза Баландина пылали неутолимым любопытством.

- Угощайтесь, Илья Михалыч.

Я втихомолку чертыхнулся, беседа с Баландиным никак не входила в мои планы:
каждая жилка во мне трепыхалась, я жаждал разобраться в своих ощущениях.
Все-таки в каждом человеке дремлет скрытый эгоцентрист, который время от
времени пробуждается, чтобы проделать "восемьдесят тысяч верст вокруг
самого себя". Моя нервная система оказалась не подготовленной к событиям
минувших суток, по ней слишком энергично били, а когда на меня пахнуло
давно забытым Инниным теплом, я и вовсе готов был зареветь белухой.

- Спасибо, не откажусь. - Баландин отрезал кусок, впился в него зубами и
удовлетворенно проурчал: - Вкуснейший! Паша, вы видите перед собой жалкого
чревоугодника. Я с детства не могу пройти равнодушно мимо кондитерской, я
делаю перед ней стойку, как голодный кот перед тарелкой с жареной рыбой.
Можно еще малюсенький кусочек?

- Сколько хотите.

Я подсел к столу. Инна всегда мастерски пекла, на ее пироги к нам сбегалась
орава приятелей. Как она ушла, я и позабыл про духовку - заржавела,
наверное.

- Паша, - Баландин все-таки не выдержал, - в столовой команды знают все.
Верно, что эта прекрасная фея ваша супруга?

- Вы задали мне чрезвычайно трудный вопрос.

- И я его снимаю! - воскликнул Баландин. - В знак благодарности за пирог
докладываю свежую сплетню: наши вдохновители и организаторы напоследок
слегка поцапались. Корсаков хотел подбить итоги на берегу, а Чернышев
заупрямился - начальство, мол, нагрянет, шумиху устроит - и выволок нас
заседать в море.

- Как подбить итоги? - поразился я. - Ведь мы до конца февраля...

- Ваши сведения устарели. Пока вы сладко спали, Корсаков связался по
междугородному телефону с кем-то из министерства и получил санкцию
сворачивать экспедицию.

- Но почему?

- Все ломают голову. Видимо, у него свои соображения.

- И Чернышев согласился?

- С чрезвычайной охотой.

- А вы?.. А Митя и Алесь?

- Что касается меня... - Баландин пожевал губами, как-то поскучнел. - Мне
чуточку надоело, Паша, и немножко стыдно: едва успеваем набрать лед, как со
всех ног мчимся обратно в бухту; даже экипаж над нами посмеивается - не
замечали? Кажется, Митя и Алесь испытывают подобные чувства. А я, знаете
ли, давно отвык быть пешкой в чужой игре, мне это, - Баландин усмехнулся, -
вроде бы и не по чину. Зато вы - на коне! Я так и вижу газетную полосу с
броским заголовком: "За миг до оверкиля"... Паша, я не могу забыть этого
молодого капитана, почти что юношу; когда он пришел к нам завтракать,
Чернышев сказал: "А у тебя, Васек, волосы того... обледенели". Таких юных
седых стариков я видел только на фронте.

Из динамика послышался грустный голос Гриши Букина: "Научный состав просят
собраться в салоне".

- Такой славный мальчик, а страдает "комплексом Отелло", - Баландин
улыбнулся, - из-за кого? Смешливой глупышки! Даже Достоевский с его
нечеловеческим гением здесь не разобрался бы. Пойдемте?


- Милости прошу к нашему шалашу!

Корсаков встречал нас, как хлебосольный хозяин: на столе, покрытом белой
скатертью, лежали конфеты и пирожные, а на серванте - я даже не поверил
своим глазам - в окружении рюмок открыто, со спокойной наглостью стояла
запретная бутылка коньяка.

- Настоящий банкет! - Чернышев потирал руки. - Разгул! Конфеты-то какие, уж
не с ромом ли, Виктор Сергеич? Мои бесенята такие любят... - он зажмурил
глаза, - больше геометрии.

- Намек понят и принят к сведению, - заулыбался Корсаков. - А эти все-таки
для нас, подсластить горечь расставания.

- Именно, именно горечь! - подхватил Чернышев. - Но зато ведь хорошо
поработали, правда, Виктор Сергеич? Пусть кинет в меня камень, кто скажет,
что плохо! Но как хорошо сказано - горечь... Будто что-то от себя
отрываешь, правда, Паша?

Чернышев успел переодеться, на нем был растерзанный пиджак, в котором он
спускался в машину, на ногах неизменные шлепанцы, а в глазах - тысяча
чертей. Я не верил ни единому его слову. Напрягся и Корсаков.

- По-моему, неплохо, - сдержанно сказал он. - Никита, нашу с тобой заварку
Алексей Архипович все равно забракует, доставай кофе - и не скупись!

Крупный, благоуханный, в роскошной бархатной куртке, в каких ходят именитые
актеры, Корсаков был удивительно хорош собой. "Красив, собака, - с завистью
подумал я, - и не такие, как Зинка, могут ошалеть".

Все хохотали, и громче всех Корсаков. Проклиная свою идиотскую привычку, я
извинился.

- Что я говорил? - торжествовал Чернышев. - Представляете, Виктор Сергеич,
если он в глаза правду-матку режет, что же тогда про нас с вами в газету
тиснет?

- Спасибо за комплимент, Павел Георгиевич, и приступим к работе, - сказал
Корсаков. - Рассаживайтесь, друзья. Кофе сразу или немного погодя?

- Лучше сразу, - попросил Ерофеев. - Мы и двух часов не спали, Алесь - тот
за завтраком храпел с бутербродом в зубах.

- Молодежь... - проворчал Баландин. - В ваши годы я спал разве что на
собраниях.

За кофе Чернышев веселил нас своими историями.

- Никогда не понимал нытиков, которые жалуются на бессонницу, я голову на
подушку положил - и отвалился, - хвастался он. - И вот один раз селедки шла
пропасть, таскать и сдавать не успевали, уста-а-ли, - с ног валились.
Набили селедкой плавбазу, ушла, упал я на койку, в чем был, только глаза
закрыл - бац под ухом! Снова закрыл - бац, бац! И скрежет по всей каюте.
Качка была порядочная, забыл что-то, думаю. Встал, зажег свет, закрепил
все, что плохо лежало, улегся - бац! Я туда, сюда, ничего не пойму, будто
домовой расшалился - стучит, скребет. Поворочался с полчаса, поднял Птаху,
тот навострил локаторы, выбежал и за шиворот приволок моториста Шевчука:
"Твоя работа?" Тот клялся и божился, что ведать ничего не ведает, а спать
охота, понял, что не отпустят, - признался: шарик от подшипника за
переборку мне подсунул, отомстил, сукин сын: я ему премию срезал за пьянку.

- Не тот ли Шевчук, который от инспектора убегал? - припомнил Баландин.

- Он, - подтвердил Чернышев. -- Лучший друг Лыкова, можно даже сказать -
благодетель. Почему? А потому, что когда Лыков обзавелся мотоциклом, Шевчук
навязался в учителя: посадил Лыкова по седло, велел газануть, а мотоцикл
вырвался у того из-под зада и на скорости ухнул с сопки - унес в пропасть
семьсот целковых. А в другой раз... Нет, это потом, мы ведь заседать
собрались, а не болтать попусту. Можно предложение, Виктор Сергеич? Берите,
ребята, отпуск и приезжайте сюда в сентябре, Лыков и Филя такие чудеса
покажут... Вот есть в тайге ручей - врать но буду, не видел, а слышал сто
шестнадцать раз: волшебный! Наберешь шапкой воды напиться - охотники так
завсегда пьют, из шапки, наденешь ее на голову, походишь часок, снимешь...
Лысый, как это... как Илья Михалыч! Будто корова языком слизнула - ни одной
волосинки! Все, конечно, радостно ржут, до смерти довольны, а через месяц
на этой разнесчастной лысине вдруг начинает расти волос, густой - расческу
обломаешь. Вот вам крест, сам видел, то есть слышал. Поедем на ручей, Илья
Михалыч?

- Враки, - ухмыльнулся Баландин. - Лысина не целина, на ней ничего не
посеешь.

- И корень женьшень под ногами валяется, - не унимался Чернышев, - за
десять минут полный рюкзак набьешь, правда, Паша?

- Кедровыми шишками, - пробормотал я.

- Но ведь за десять минут? - настаивал Чернышев. - Нет, в самом деле
приезжайте. Лыков вам тигров покажет, он одного приручил, в обнимку ходят.
Паша, подтверди.

Чернышев откровенно дурачился, сам заразительно, до слез смеялся и
доброжелательно на нас поглядывал - может, и в самом деле рад, что все
кончается? Правда, свои намерения в экспедиции он не осуществил и "к
медведю в берлогу" не полез, но после "Байкала" даже самые открытые
недоброжелатели не осмелятся поднять на смех капитана Чернышева. Информацию
о спасении "Байкала" приморское радио передало, Лесота принял уже с десяток
поздравительных радиограмм, одна из которых, от старика Ермишина, доставила
Чернышеву особую радость: любимый внук старого капитана, оказывается,
плавал на "Байкале" старшим помощником. Так что в Приморск Чернышев
вернется не развенчанным бахвалом, а на гребне славы, куда более весомой в
глазах моряков, чем хлипкая и сулящая лишь материальные выгоды слава
победителя в соревновании за квартал.

Мне и в голову не приходило, что отличнейшее расположение духа Чернышева
вызвано совсем другой причиной.


Сначала речь зашла о "Байкале". Разбор вел Чернышев. Вопреки нашему
ожиданию он не торопился обрушивать громы и молнии на молодого Чеботарева.
Как выяснилось, избавляться ото льда Чеботарев начал своевременно, но шел
обильный снегопад, лед, образовавшийся из снега и водяной пыли, плохо
поддавался околке, а для смыва его из шлангов вспомогательный паровой котел
не давал требуемого количества воды. Температура воздуха между тем
снижалась с каждой минутой, лед стремительно нарастал. Положение
усугублялось тем, что шпигаты по бортам и шторм-портики замерзли и вода с
палубы за борт не сходила. К тому же на палубе имелось более трех тонн
груза, подвергавшегося обледенению, и пожертвовать им у Чеботарева не
хватило решимости. Критическая же ситуация возникла тогда, когда из-за
аварии сепаратора машина потеряла значительную часть мощности и судно стало
разворачивать лагом к волне. Образовавшийся крен делал работу по сколке
льда крайне опасной, а когда крен достиг пятидесяти градусов, бортовой
кингстон обнажился, машина остановилась, и судно стало неуправляемым. Затем
крен достиг семидесяти градусов, окна рубки вошли в воду, с кильблоков
сорвало спасательную шлюпку. В такой ситуации "Семен Дежнев" и начал
спасательную операцию.

Между тем, по мнению Чернышева, капитан "Байкала" упустил ряд шансов.
Прежде всего, убедившись в необратимом характере обледенения, следовало
сбросить за борт груз и выбить кувалдами крышки шторм-портиков, чтобы
обеспечить сток воды. К тому же, идя против ветра и волны, Чеботарев долгое
время не сбавлял хода до малого, что способствовало интенсивному
забрызгиванию. Как только определился крен на более сильно обледеневший
левый борт, следовало запрессовать днищевые танки правого борта забортной
водой и в случае отсутствия положительного результата пойти на крайнюю
меру: попытаться развернуться и набрать лед на правый борт. Маневр,
конечно, опасный, но опрокинуться вверх килем, как известно, еще опаснее.
Ну и самая главная ошибка Чеботарева в том, что из-за своей самонадеянности
он слишком поздно воззвал к помощи - именно эта ошибка едва не привела к
трагическому исходу.

Однако, продолжил Чернышев, предварительное изучение обстоятельств дела
показало, что, если бы не авария сепаратора и практически полный выход из
строя главного двигателя, "Байкал", хотя и не без труда, успел бы
благополучно дойти до ближайшего ледяного поля. Так что, не снимая
ответственности с капитана за допущенные по недостатку опыта ошибки,
следует сделать скидку на указанную аварию, тем более что в борьбе за
остойчивость судна, пока это было возможно, Чеботарев, Ермишин и весь
экипаж проявили характер и личное мужество. В связи с последним следует
отметить умелые действия Воротилина и Перышкина, которые представлены к
материальному поощрению.

Затем Чернышев ответил на вопросы и закончил разбор да неожиданно
оптимистической ноте:

- А вообще-то Васек Чеботарев настоящий моряк, капитаном будет - днем с
огнем не сыщешь! Ты так и запиши, Паша, - днем с огнем. Молоток! А опыт -
дело наживное. Вот получит наши с вами рекомендации, выучит их назубок и
больше ни ногой в обледенение не попадет, могу поспорить хоть на сто
шестнадцать рублей, хотите, Виктор Сергеич? Разбивай, Паша.

Корсаков принять пари отказался, но сердечно поблагодарил Чернышева за
интересный разбор и перешел к сообщению об итогах экспедиции.

Я всегда слушал его с удовольствием, оратор он был божьей милостью,
лучшего, пожалуй, мне не встречалось. Нынче ораторское искусство как-то
потеряло свою былую ценность, вышло из моды, что ли; во всяком случае,
человек, умеющий красноречиво, логично и не заглядывая в бумажку в течение
целого часа убеждать слушателей, вызывает почтительное удивление. Между тем
никаких америк Корсаков не открывал, он просто излагал мысли и наблюдения,
высказанные на предыдущих совещаниях и зафиксированные в протоколах. И хотя
все это по отдельности было не раз слышано и пережито, создавалось
впечатление, что докладывает Корсаков оригинальную, цельную и стройную
научную работу. Казалось бы, скучнейшие вещи - характеристику трех стадий
обледенения судов, зависимость его от гидрометеорологических условий и
синоптической обстановки, сопоставление различных оценок интенсивности
обледенения и способов борьбы с ним - все это он скомпоновал и подал так
легко и непринужденно, что даже я при всей своей технической неграмотности
слушал его как зачарованный. Меня поразило, что за считанные недели
экспедиция успела так много. И хотя он несколько раз самокритично
подчеркивал, что отдельные проблемы нуждаются в дополнительном осмыслении,
само собой подразумевалось, что главная цель достигнута: отныне суда типа
СРТ будут вооружены рекомендациями по борьбе с нарастающим льдом и по
своевременному выходу из зон обледенения.

- Так что, как видите, кое-что мы сделали, - закончил Корсаков. - И уж во
всяком случае, на корпус опередили наших зарубежных коллег: насколько мне
известно, к натурным испытаниям они еще не приступили, и полученные нами
данные, без сомнения, за рубежом вызовут живейший интерес. И неофициальном
порядке, не для протокола, добавлю, что министерство, придающее результатам
работы экспедиции первостепенное значение, не оставит без внимания ее
участников; об этом, - Корсаков улыбнулся, - мне сообщили сегодня прямым
текстом. Не будем излишне скромничать: приятно сознавать, что твой труд
оценивается должным образом. А теперь приступим к обсуждению. Кто хочет
высказаться?

Вот и закончилось мое путешествие, без особой грусти подумал я. Ни в какой
ресторан вечером, конечно, не пойду и вообще на глаза Инне показываться не
буду, пока не приведу в порядок физиономию. А там посмотрим... От смутной,
еще не осознанной по-настоящему надежды сердце у меня сжалось. Мне вдруг
захотелось сейчас же, немедленно домой, там наверняка кошмарный беспорядок,
все вверх дном перевернуто. Нужно срочно дать Грише радиограмму, пусть хоть
п