т взбеситься. Заведите себе, если уж так хотите,
какого-нибудь фокса.

- Жаль, по Корешу я буду скучать.

- А он - по снегу, льду, всеобщей ласке. Нет уж, выбросьте это из головы.
Знал я такие случаи, ни разу ничего хорошего не получалось.

- А Белый Клык?

- Что годится для книги, редко проходит в жизни. Белый Клык был редким
исключением, а Джек Лондон - великим романтиком и мечтателем.

- Андрей Иваныч очень его любил.

- Еще больше - Хемингуэя и Булгакова. Андрей, конечно, любил мечтать, но в
острых ситуациях, вы должны помнить, был холоден и трезв. Одно другому,
кстати, не противоречит. То ли дело - сентиментальность, родная сестра
жестокости. Андрей сторонился сентиментальных. Он вообще был далеко не так
мягок, каким казался. Многие, в том числе, и я, испытали это на себе.

- Даже вы?

- В первую очередь я. Андрей не раз вспоминал присказку нашего общего друга
Вани Гаврилова: "Кого люблю, того бью". Еще чаю?

- Спасибо.

- Андрей временами бил больно, - вспоминал Семенов. - Он не соглашался с
Булгаковым, что самый страшный порок - это трусость. Больше всего он не
терпел лжи в любой ее разновидности, будь то прямое вранье или сознательное
сокрытие правды. К таким людям он был беспощаден. Правда - всеобщее
достояние, говорил он, и никто, никто не может иметь на нее монополию.

- Мне кажется, я знаю, когда он мог вам это сказать.

- Ну?

- Когда вы на Лазареве пытались скрыть от нас, что "Обь" уходит домой и мы
остаемся на вторую зимовку. Простите, если обидел.

- Я сам себя тогда обидел. - Семенов невесело усмехнулся. - Андрей
догадывался, знал, что умирает; в другое время он, быть может, меня бы
пощадил, а тогда не стал откладывать и преподал урок, который не
забывается. Он требовал правды всегда, независимо от обстоятельств: нельзя
обижать человека недоверием, самая суровая правда человеку нужнее
утешительной лжи. От фальшивого звука Андрея передергивало, как от боли.
Нет уж, мягким он никак не был, он просто старался увидеть в человеке
хорошее и сознательно закрывал глаза на мелочи - проявлял терпимость там,
где другой метал бы громы и молнии.

- Поэтому он и не сделал карьеры?

- Ерунда! Он к ней и не стремился.

- В нем погиб крупный ученый.

- Опять ерунда. Андрей мог бы защитить докторскую. При нынешней девальвации
ученых степеней этим никого не удивишь. Андрей был просто хорошим человеком
- и все. Уверяю вас, он даже боялся чем-то выделиться, оказаться на виду,
получить награду; ему казалось, этим он кого-то обездолит.

- Помню, - подхватил Груздев, - он рассказывал, что студентом на каких-то
соревнованиях победил в беге и на пьедестале почета чувствовал себя так,
словно его раздели догола. Мне это было не очень понятно, и тогда он с
улыбкой процитировал чью-то мысль: "В этом мире нужно быть таким, как все,
чтобы не вызывать зависть, недоброжелательство и презрение".

- Да, мы не раз говорили об этом.

- А ваша позиция?

- Ловко же вы втягиваете меня в спор, Георгий Борисович. Я полагал, что
если бы в истории не находились люди, которые отваживались первыми
становиться на следующую ступеньку, человечество не вышло бы еще из пещер.
Первому всегда трудно и плохо, поначалу он идет против течения, между ним и
большинством долго нет взаимопонимания, и он действительно вызывает
зависть, недоброжелательство и презрение. А когда умирает, следующие
поколения славят открывшего Новый Свет, дерзнувшего сказать: "А все-таки
она вертится!" - и в свой жестокий век восславившего свободу.

- Вы говорите о гениях.

- Да, это крайняя степень. Возвышение человека заурядного кажется
естественным, гению же добиться признания неизмеримо труднее, поскольку он
опережает свое время. Современники считали Эжена Сю более крупным
писателем, чем Бальзака. Бенедиктова предпочитали Пушкину, а сочинителя
модного романса ставили выше Мусоргского. Это гении. Но измените масштаб -
и мало что изменится. Недоброжелательство и зависть - неизбежный спутник
человека, добившегося в жизни какого-либо успеха. Не перевелись еще
завистники.

- Значит, вы согласны, что Андрей Иваныч был прав?

- В этом - да. Именно поэтому он не стремился к карьере и был вечно вторым.
Если, конечно, - Семенов едва улыбнулся, - считать карьерой то положение,
которого к сорока с лишним годам добился ваш собеседник. Но вот Андрей умер
- и вдруг оказалось, что он, скромный метеоролог и вечный заместитель
начальника, значил для окружающих куда больше. Не только для родных, меня,
Саши Бармина, но, как выяснилось, и для вас.

- Да, - откликнулся Груздев. - В нем была... полярная чистота. К нему не
прилипала никакая грязь. Я знал людей удачливее, талантливее, но не знал
чище. Мне жаль, что я не стал его другом.

- Для этого вы, Георгий Борисович, простите за откровенность, были слишком
закупорены. Не переходили черту, за которой начинается искренность. Вы
окружили себя, как пишут фантасты, силовым полем, барьером, через который
никому не было доступа. Всем своим поведением вы подчеркивали, что не
желаете быть понятым. Шансов на дружбу с Андреем у вас не было.

- У меня на то имелись причины, - возразил Груздев. - Вы любите, чтобы вас
жалели?

- Не очень.

- А я вовсе этого не выношу, - с болью сказал Груздев. - Жалостливое
сочувствие унижает, предпочитаю, чтобы надо мной лучше смеялись, как тогда,
когда я валялся с фурункулом.

- Что ж, вы упустили свои шанс. Жили, как изволили намекнуть, с камнем на
душе, сами сбросить его не могли и не обратились к единственному человеку,
который мог это сделать! Хоть вы этого и не любите, мне жаль вас, Груздев.

- Да, упустил, - согласился Груздев. - Честно говоря, потому, что чего-то
боялся - недостаточного понимания, что ли... Нет, не то. Боялся... вашей с
ним близости. Наверное, так.

- Спасибо за откровенность.

- Сегодня, Сергей Николаич, после всего сказанного иначе не могу. Я просто
боялся, что Андреи Иваныч может, как вы... Помните, конечно: "Немногого,
Груздев, стоит человек, рассчитанный на одну хорошую зимовку".

- А вы злопамятны, Георгий Борисович. - Семенов улыбнулся. - Что было, то
было, от своих слов не отказываюсь. В той накаленной обстановке, когда
"Обь" ушла и надежды на возвращение домой рухнули, от малейшей искры мог
произойти взрыв. Вы были опасны, Георгий, и я вскрыл нарыв.

- Я не нарыв, я человек! - Груздев вдруг стал очень спокоен. - Как вы не
можете понять, Сергей Николаич, что человека нужно щадить, он, знаете ли...
этакий живой, ему ничего не стоит сделать больно. Ну, плоть - бог с ней,
она и создана, чтобы страдать, а вот когда с размаху бьют в душу... Ладно,
раз уж пошел такой разговор... Вы, Сергей Николаич, из тех, кто умеет
делать больно - и при этом считаете себя правый, потому что уверены:
критерий истины доступен лишь вам, и никому другому. И эта уверенность
побуждает вас не обращать внимания на то, что люди - все до единого! - не
похожи один на другого. А вы же стремились - в интересах дисциплины,
значит, в высших интересах! - заставить вас послать к черту свою
индивидуальность и превратиться в "Так точно! Будет выполнено!" - Женьку
Дугина.

- Личная неприязнь не лучший аргумент, Георгий. У Дугина нет красноречия,
но есть другое неоценимое для полярника качество - совершенная надежность.

- Разве я об этом? - Груздев махнул рукой. - Я все понимаю, Сергей
Николаич, тогда меня было необходимо растоптать, подмять под паровой каток,
чтобы другим не повадно было. Но вы бесконечно выиграли бы в моих глазах,
если бы заставили меня понять высшую свою правоту по-иному, в дружеской
беседе, что ли, которой вы удостаивали лишь избранных. Вам, однако, было
исключительно важно именно обезличить, ибо перед святой дисциплиной все
равны. Высунулся - получай по лбу! Простите, если переборщил...

- Так, самую малость, - сказал Семенов. - Для меня, Георгий Борисыч,
критерий истины - дело. Когда на моих глазах гибнет дело, я заставляю себя
забыть обо всем, кроме того, что необходимо для дела в данную минуту. Когда
корабль тонет, самое страшное - паника, бунт на борту. Поддался панике -
пощады не жди... Что же касается лично вас, то зря опасались: именно Андрей
осуждал меня за резкость. Он мне тогда сказал, что правду говорить нужно,
даже самую жестокую, но самому быть жестоким при этом вовсе не обязательно.
У нас был долгий разговор в тот вечер... Андрей был очень слаб. Он уже
знал, что это - его последняя зимовка.

- Мы догадывались, что он знает, - с печалью сказал Груздев. - Нам было
очень жаль его.

- Так что могу повторить: вы упустили свой шанс, Георгий. Ладно, переменим
пластинку...

- Свешников говорил с вами обо мне? - неожиданно спросил Груздев.

- Да.

- Не секрет?

- Он сказал, что вы ко мне скоро придете.

- Почему он был в этом уверен?

- Могу только строить предположения.

- Например?

- Ну, хотя бы то, что если грусть иной раз хочется запрятать в себя, то
радость, счастье - никогда.

- Вы почти правы.

- Тогда рад за вас.

- Почти - потому, что я еще не знаю, как отнесусь к письму, которое передал
мне Свешников.

Семенов промолчал.

- Случись это на Новолазаревской, я пришел бы к Андрею Гаранину, чтоб
ликвидировать тот самый барьер. А сейчас пришел к вам. Так что мы вернулись
к началу нашего разговора - отдаю должное вашей проницательности.

- Какая там проницательность, я же вам сказал, что знал об этом.

- Я хочу разобраться. Хотите мне помочь?

- К вашим услугам.

Груздев вдруг улыбнулся, стер со лба пот.

- Жарко у вас. Можно снять куртку?

- Да хватит вам церемониться, черт возьми! - Семенов пожал плечами. - Вы не
на дипломатическом приеме, а в двухстах километрах от полюса.

- В двухстах трех, - поправил Груздев. - Согласно последним координатам. Я
бы сейчас с удовольствием выпил.

- Могу предложить только чай.

- Ладно. Однажды я рассказал Андрею Иванычу об одном моем знакомом. Он
разорвал с женщиной, которую любил. Она ему писала, а он сжигал ее письма,
не читая. Знаете, что сказал Андреи Иваныч?

- Ваш знакомый думал, что этим ликвидирует боль, а на самом деле загонял ее
вглубь. Угадал?

- Да, примерно так. "Мозг, - сказал Андрей Иваныч, - должен принимать
сигналы от всех органов: от желудка - что хочется есть, от ног - что они
устали и так далее. Но когда горит душа, а мозг отказывается принимать этот
сигнал - дело плохо". Он еще что-то хотел сказать, но тут в комнату вошли
вы, наша беседа прервалась и продолжения не имела - мы уходили на Лазарев.

Груздев замолчал, склонил голову, будто прислушиваясь к вою ветра.

- Этим так называемым знакомым был я.

- Догадываюсь, - кивнул Семенов.

- То, что вы сейчас услышите, в подробностях знает лишь один человек - моя
бабушка. Вы думаете, что познакомились со мной три года назад. А между тем
вполне возможно, вы знали меня значительно раньше.

Семенов с удивлением покачал головой.

- Не лично меня, конечно, - мой голос. Еще лет двенадцать назад я выступал
по радио и телевидению, мои пластинки исчезали с прилавков в один день. Я
был, как говорят, в моде.

Семенов пристально всмотрелся в Груздева.

- Не гадайте, - спокойно сказал Груздев. - Что было, то уплыло.
Удовлетворитесь тем, что я собираюсь вам рассказать.

Груздев вновь замолчал, собираясь с мыслями.

- Она работала на радио, где я в тот год бывал почти каждый день. У нее
было редкое имя, которым она очень гордилась - Тамила. Женщине вообще
свойственно стремление отличаться от окружающих ее подруг, чтобы привлечь к
себе особое внимание. Например, мода на узкую юбку, а она приходит в
широкой - внимание! Все стригутся под мальчишку, а у нее косы до пояса -
опять внимание. Подружки загорают в купальниках, а она сидит под тентом в
халате - для того, чтоб вдруг его сбросить и представить на всеобщее
обозрение классически стройную фигурку.

Груздев перевел дух.

- Напоминаю, я тогда стремительно входил в моду. Стыдно признаться, но мне
льстило, что сумасшедшие девчонки караулят меня у выхода, потом записки,
автографы; ну, в общем, то, что называется дешевой популярностью. И все это
свалилось как-то сразу, за один только год! У меня, мальчишки, была машина,
зарабатывать я стал больше профессора и превратился в завиднейшего жениха -
это при моей довольно бесцветной внешности! И тогда я встретил ее.

Груздев задумался. Семенов молча на него смотрел.

- Из женщин, которых я знал до и после нее, ни у кого не было такой
способности порождать иллюзии, казаться иной, чем ты есть на самом деле.
Каждый день она была другая: неуловимое изменение в прическе, в одежде, в
походке делало ее непохожей на ту, что была вчера. Да что там каждый день!
Утром - бесшабашно весела, днем - чопорна и холодна, вечером - сама
нежность. И все - ради успеха в чисто женском понимании этого слова. Игра!
Фальшь!

Груздев залпом выпил остывший чай.

- Но вот странная штука, Сергей Николаич. В молодости каждый из нас
влюблялся раз десять, но обычно такая влюбленность проходила, не оставляя
особого следа; я потом часто задумывался - почему и пришел к выводу:
потому, что она была случайной. Не хватала за душу, возбуждала лишь тело и
мозг. Подлинная же любовь - послушайте, подлинная, нешуточная любовь! -
возникает исключительно тогда, когда встречаешь суженую.

Груздев поднял кверху палец, повторил:

- Суженую! Раньше говорили - богом данную. Суженую - в этом все дело! Ее
случайно не встретишь, эта встреча предопределена, просто рассудочные люди,
вроде, простите, вас, не отдают себе в этом отчета. Так вот, едва успели мы
познакомиться, как я нутром понял - суженая... Не потому, что она была так
уж красива, и не потому... А, черт, разве объяснишь? Ну, бывает у вас так,
будто вы кожей чувствуете: что-то должно случиться?! Бывает. Так и я
почувствовал...

Груздев безнадежно махнул рукой.

- За нами обоими уже числилось немало приключений, и поэтому наше сближение
вызвало всеобщий и острый интерес. Нам завидовали, говорили
двусмысленности, посылали анонимки - богема! Эстрадный омут! Мы сами по
себе были образцово-показательной парой для эстрады: я голос и
популярность, она - красота! Рекламная открытка, глянцевая сенсация! Эта
пошлейшая эталонность - почему она не испугала меня?

- Вы, наверное, заметили, как я не выношу, когда унижают человека. Так вот,
она любила унижать! Отправляясь на гастроли, я засыпал ее телеграммами, она
их "случайно" теряла. Когда я по десять раз, на день звонил ей на работу,
подружки слушали наш разговор по параллельному телефону - с ее
благословения, конечно. Не проходило дня, чтоб один из друзей
участливо-фальшивым голосом не рассказывал мне об этом. Так я открыл для
себя, что нас притягивают друг к другу противоположные страсти: меня -
любовь, ее - тщеславие. Страшная штука - тщеславие, чего только оно не
вытворяет с человеком! Я стал предугадывать каждый ее шаг, каждый поступок
- это было нетрудно, ведь женщины, в сущности, единообразны, критически
относиться к себе не могут. Она любила не меня, а свое положение женщины,
из-за, которой потеряла голову знаменитость!

- И вот в один прекрасный день. - Груздев покосился на Семенова, - да, в
один прекрасный день, я нисколько не кривлю душой - я заболел, что-то вроде
хронического катара горла, и потерял голос. Врач, славный человек, не стал
врать: голос не вернется, я потерял его навсегда. Можете воссоздать в своем
соображении картину полного краха, землетрясения, разрушившего мое
благополучие! Мой лучший друг и аккомпаниатор, для которого трагедией было
любое мое недомогание, прислал короткое соболезнующее письмо и исчез
навсегда; другой близкий друг и коллега по эстраде отделался телефонным
звонком, третий пришел навестить, убедился в том, что слухи не врут,
поскорбел пять минут у постели и удалился чуть не вприпрыжку. Итак, в
несколько дней я потерял профессию, будущее, друзей; Тамила была,
внимательна, и участлива - я понимал, что так относятся к неизлечимому
больному. Условности не позволяли ей оставить меня сразу - общественное
мнение могло ее осудить. Я, банкрот, потерявший свой вклад, пошел
навстречу: спровоцировал на пустяковую ссору. Она за этот пустяк
ухватилась, мы повздорили, и она с нескрываемым облегчением ушла. Не буду
врать - в те дни я еще не понимал, что судьба вовсе не наказывает меня, а
лишь благосклонно возвращает к настоящей жизни, выдергивает из этого омута!
Да, не буду врать - мне было тяжело. Но от малодушных и непоправимых
глупостей воздержался. Я взял себе фамилию матери, оставил старую
московскую квартиру и переехал к бабушке - исчез из виду, великовозрастным
балбесом поступил в институт, выучился геофизике и так далее. Так что с
прошлым было покончено, я вычеркнул его из памяти...

Груздев покосился на Семенова.

- Не верите? Даю вам слово, я не прилагал никаких усилий, чтобы навести
справки о ней. Тяжелый сон - и все. Можете же представить себе мое
удивление, когда через несколько лет получил от нее письмо. Как она узнала
мою новую фамилию, адрес бабушки? Впрочем, могла, конечно. Она сообщала,
что замужем и у нее сын, интересовалась, как сложилась моя жизнь. Я не
ответил. Потом она еще несколько раз писала, впрочем, об этом я рассказывал
и Андрею Иванычу и вам.

Груздев обезоруживающе улыбнулся.

- Уже скоро, я подхожу к концу. Со Свешниковым вы угадали. Он привез мне
письмо от бабушки. Она, старая, узнала, что Петр Григорьевич летит к нам,
пробилась через секретаря и упросила лично вручить - вдруг почта потеряет
"Гошенькино счастье!? Вот что было в этом письме.

Груздев достал из внутреннего кармана куртки конверт и извлек из него две
фотокарточки.

- На этой мне одиннадцать лет, - сказал он. А на этой - двенадцать. Похожи?

- Если бы не разные прически - одно и то же лицо, - констатировал Семенов.
- И что же?

- А то, что на второй фотографии - ее сын. Она встретилась с бабушкой и все
ей рассказала. Шесть лет назад ее муж, летчик-испытатель, погиб, и теперь
она хочет, чтобы у нашего сына был отец.

Семенов внимательно посмотрел на Груздева.

- Зря не рассказали об этом две недели назад, я бы срочно нашел вам замену.

- Спасибо, но именно поэтому и не рассказал. - Груздев встал, бесцельно
прошелся по комнате. - Мне еще нужно о многом подумать.

- Не очень о многом. Самое главное вы уже для себя решили.

- Что же? - Груздев вздрогнул.

- То, что все эти годы вы любили ее. И больше всего - сейчас, мать своего
сына!

- Да, - просто сказал Груздев. - Именно так.

БАРМИН

Любимым временем суток для нас стали вечера, мы допоздна сидим в
кают-компании. В светлое время года Николаич не допускал такого нарушения
режима, но в полярную ночь полагает это возможным - сам порой изнывает от
бессонницы. Я так и посоветовал Николаичу: пусть ребята сидят до упора в
кают-компании, все-таки не наедине со своим ноющим мозгом, а вместе с
друзьями.

Обычно для затравки я что-нибудь рассказываю, потом, по закону такого рода
общений, кто-то вспомнит: "А вот еще случай!" - и беседа покатилась до
ночи. Веня толкает меня в бок.

- Что-нибудь про Мишу!

Миша - это полуреальный, полувыдуманный персонаж, хирург из нашей клиники,
который был бы до крайности возмущен, узнав, что я ему приписываю. Впрочем,
я почти ничего не выдумываю, все Мишины анекдотические похождения
действительно имели место - правда, случались они с разными людьми, но моим
слушателям это совершенно безразлично. Они привыкли каждый вечер получать
очередную "порцию Миши".

В кают-компании накурено и тепло. Одни углубились в шахматы, другие читают,
третьи азартно играют в "чечево" - разновидность "козла", где каждый
сражается только за себя, откуда и название, "человек человеку волк".
Проигравший лезет под стол и ревет ослом (за недостаточную натуральность
рева - повтор), либо кукарекает - на тех же условиях. Словом,
интеллектуальная игра, "вторая после перетягивания каната", как говорят
ребята.

- Антракт, ребята! - провозглашает Осокин. - Док рассказывает про Мишу!

Ребята по