нулся в гидрологическую палатку,
половину площади которой занимала квадратная, метр на метр, лунка.

- Вот где рыбу удить! - Он подмигнул Ковалеву. - Тепло, конкуренты под
боком не орут. Какие глубины?

- Резкий подъем. - Ковалев протянул Свешникову журнал. - Вчера было три
тысячи четыреста метров, а сегодня тысяча двести семьдесят,

- Вползли на хребет Ломоносова, - удовлетворенно констатировал Свешников. -
У нас с тобой, Сергей, в этом приполюсном районе минимальная глубина была -
помнишь? - тысяча двести двадцать пять метров. А через двое суток - четыре
километра! Район исключительно интересный, циркуляция атлантических вод в
Арктическом бассейне изучена еще недостаточно, а хребет Ломоносова -
помнишь наши споры, Сергей? - оказывает на нее существеннейшее влияние. Так
что учти, Олег, твои данные в институте ждут с нетерпением, делом
занимайся, а не рыбалкой.

- Да я... - возмутился Ковалев.

- Начальству, Олег, не возражают, перед ним должно трепетать! А помнишь,
Сергей, как у нас в лунке морж прописался? Вхожу и вижу: торчит из океана
усатая морда с клыками. - Решил - дьявольское наваждение. Трудно одному
здесь ковыряться, Олег?

- Доктор у него на подхвате, - подсказал Семенов. - Вечным двигателем
работает - лебедку вертит. Вот установим дизеля...

- А метеорологу кто помогает?

- Тот же Бармин. И еще прирабатывает мальчиком на камбузе.

- Надо, он и трактор заменяет, - вставил Ковалев.

- Ловко устроился, хитрец, на одной ставке за четверых, - похвалил
Свешников. - А ты, Сергей, жаловался, тебя штатом обидели. Рекомендую
Муравьеву, чтобы еще две-три единицы сократил, пусть доктор за мой кожаный
костюм отрабатывает!

Они выбрались из палатки и направились к радиостанции. Возле длинного
крытого фанерой магнитного павильона склонился над теодолитом Груздев.
Увидев начальство, он выжидательно поднял голову.

- В гости не пригласишь? - спросил Свешников.

- Только о том случае, - поколебавшись, сказал Груздев, - если оставите все
металлические предметы, часы, одежду с молниями...

- ... и коронки с зубов, - закончил Семенов. - Не пустит нас этот бюрократ,
Петр Григорьич.

Свешников кивнул, и Груздев, беспокойно следивший за намерениями гостей,
облегченно вздохнул.

- Взял координаты? - спросил Свешников. - Дай-ка мне лучше карту... Сколько
за сутки продрейфовали?

- Три с половиной километра, - ответил Груздев.

- ... восемьдесят восемь градусов пятьдесят две минуты... - Свешников
уставился на карту. - Ты, Георгий, еще в школу бегал, когда мы спорили о
генеральной схеме дрейфа льдов Арктического бассейна. Я склонен думать, что
в ближайшее время вас завернет не к Канадскому архипелагу, а в пролив
между, Шпицбергеном и Гренландией. Был бы рад ошибиться, - тогда Льдина,
быть может, уцелеет и новая смена прилетит на готовенькое. Всякое может
случиться, но готовьтесь к тому, что вас вынесет в Гренландское море.

- А раз так, - продолжил Свешников, - ни новых домиков, ни оборудования,
кроме двух дизелей, завозить на станцию нет смысла. Перебьетесь с тем, что
есть.

- Я просил заменить магнитную вариационную станцию, - напомнил Груздев.

- Поставь дяде Васе дюжину пива, отремонтирует, - посоветовал Свешников. -
Великий мастер! Еще Кренкель пошутил, что единственное, чего Кирюшкин не
умеет, - это рожать, и то лишь потому, что этого не требуют интересы дела.
К полюсу тебя несет, Сергей. Может, и повезет, пройдешь через точку, мы с
тобой тогда самую малость отклонились, километров на тридцать - прошли
примерно там, откуда Папанин начал свой дрейф. Ну, а магнитные наблюдения,
Георгий? Скажешь сейчас: отметил прелюбопытное возмущение магнитного поля?

- Именно так, - серьезно подтвердил Груздев. - Вы же сами прекрасно знаете,
мы проходим крупнейший район магнитной аномалии северного полушария!

- А вот почему она здесь, аномалия? - задумчиво произнес Свешников. - Не
курские края, в глубь Земли не заглянешь... Рано или поздно, а мы должны
будем создать геологическую модель земной коры под океаном, выявить все
запасы полезных ископаемых на планете. В Антарктиде, сам знаешь, нашли
немало, а когда-нибудь и сюда люди доберутся. Тогда и вспомнят, где Георгий
Груздев определял аномалии... Ну, колдуй, пока солнце позволяет.

Груздев вновь склонился над теодолитом.

- Как он, оттаял? - спросил Свешников, когда они отошли от магнитного
павильона.

- Не совсем, - ответил Семенов, - больше "играет в молчанку", как говорит
Томилин. Но не жалею, что он здесь. Какая-то шестеренка в его мозгу явно
завертелась в другую сторону: тянется к ребятам и даже зашел ко мне на
огонек, чего никогда не случалось раньше.

- Наверное, с разговором о смысле жизни?

- Информация правильная, - подтвердил Семенов. - Думаю, его здорово
когда-то тряхнуло.

- Возможно. Он скоро снова к тебе придет, точно говорю.

- Почему так думаете? - удивился Семенов.

- А вот это, извини, не скажу, секрет. - Свешников рывком открыл дверь
радиорубки, - Здравствуй, Костя, эфирная душа! Это ты запустил Райкина во
время пожара? Молодец, гореть надо весело! А это и есть твой помощник?
Будем знакомы: Свешников.

- Шурик, - растерянно пролепетал Соболев.

- А по отчеству?

- Алексеевич.

- Рад познакомиться, Шурик Алексеевич. Женат?

- Нет, - еле слышно пискнул Соболев. - Мне всего двадцать лет.

- В двадцать лет у моего деда было трое детей! - грозно сказал Свешников. -
Товарищ Семенов, зачем берете в дрейф старых холостяков? По возвращении
немедленно жениться и доложить!

Соболев столь решительно замотал головой, что все рассмеялись.

- Ладно, погуляй еще нестреноженный, - смилостивился Свешников, - Костя,
передашь по старому знакомству парочку радиограмм?

Перед обедом Свешников выступил в кают-компании, рассказал о делах
института, о жизни антарктической экспедиции. Потом, отвечая на вопросы,
много шутил, все смеялись, и он охотно смеялся, давно уже в кают-компании
не было такого оживления.

Семенов же ловил себя на том, что слушает не очень внимательно и с
волнением ждет разговора наедине, когда Свешников выскажет свое отношение
ко всему, что произошло на станции. Внешние признаки свидетельствовали как
будто в пользу того, что станцией он доволен и сильного разноса не будет,
но Семенов знал, что Свешников принадлежит к тем людям, подлинные мысли
которых отнюдь не отражают эти самые внешние признаки и которые высшей
добродетелью руководителя считают умение владеть собой. И понимал, что одно
дело - веселой общительностью и дружелюбием повысить тонус коллектива,
внушить ему уверенность перед лицом надвигающейся полярной ночи, и совсем
другое - выложить начальнику станции все, что он думает на самом деле об
имевших место ЧП. Хотя со дня пожара прошло больше месяца, а Осокина ребята
давно простили, Семенова не переставали терзать запросами, в которых порой
чувствовались не забота или желание помочь, а недоброжелательность и
скрытая угроза - Белов даже шепнул, что на станцию рвалась комиссия во
главе с Макухиным, который своей бестактностью мог бы нанести коллективу
непоправимый вред. То, что Макухин, старинный недруг, не прилетел, было,
конечно, хорошим предзнаменованием, но все равно Семенова волновала мысль о
том, что наедине Свешников выскажет серьезные претензии и будет с ним
холоден. Не потому волновала, что это предвещало бы трудности с
продвижением по службе - Семенов искренне верил в то, что достиг своего
потолка, - а потому, что Свешникова Семенов любил и был бы чрезвычайно
огорчен потерей его дружеского расположения: с людьми, в которых он
переставал верить, Свешников переходил на "вы", не шутил с ними, становился
равнодушен к их настроению и не брал в экспедиции, которые сам возглавлял...

Семенов смотрел на Свешникова, весело что-то рассказывающего, умело
скрывающего свою усталость после нелегкого в его годы перелета, и перенесся
мыслями в далекий дрейф, который запомнился навсегда, как запоминаются
студенту полные откровений семинары блестящего профессора. Тот дрейф и был
одним семинаром, растянувшимся на год; из числа его участников почти все
стали кандидатами и докторами наук, начальниками экспедиций и станций, но
важнейшее, что они приобрели тогда, - это было понимание полярного
закона... "Спасай товарища, если даже при этом ты можешь погибнуть. Помни,
жизнь его всегда дороже твоей". Это - главное. И тут же разъяснение для
тех, кто бездумно, не творчески понимает закон: "Никогда не подменяй
подчиненных - кроме тех случаев, когда это связано с риском для жизни:
навстречу валу торосов, в огонь и пургу первым должен идти ты!"

Что ж, Свешников имел право так говорить: в полярном деле он знал все. Еще
задолго до войны он, молодой океанолог, зимовал на островах и береговых
станциях, потом участвовал в первых высокоширотных экспедициях, дрейфовал,
не раз бывал в Антарктиде и первым прошел санно-гусеничным путем до полюса
холода, открыл Восток.

Про него говорили, что льды он читает, как книгу, а пургу слышит раньше,
чем она родилась.

Понимали его с полуслова.

Семенов припомнил такой случай. Обстоятельства потребовали, чтобы с борта
"Оби" на станцию Молодежная срочно вылетел вертолет в условиях крайне
плохой погоды. Оба экипажа вертолетчиков отказались, и ни у кого язык не
повернулся их упрекнуть: уж слишком велики были шансы не долететь. И тогда
Свешников поднялся на вертолетную палубу и сел в кабину.

- Начальник экспедиции готов. Кто с ним?

Через пять минут вертолет летел на выручку...

Или случай в Мирном. Свешников получил радиограмму с внутриконтинентальной
станции Пионерская - призыв о немедленной помощи. А кругом над Антарктидой
мела пурга. О чем-то между собой шушукались летчики, тревожные разговоры
шли в погребенных под снегом домиках. Мирный ждал. Несколько часов
Свешников думал, а потом пригласил к себе начальника авиаотряда.

- Плохо на Пионерской, надо выручать.

- Да куда ж лететь, Григорьич? Сплошное молоко, ни взлететь толком, ни
сесть...

- Жаль. Если уж ты, Палыч, не можешь, так никто не сможет, на тебя была вся
надежда.

- Так я что, Григорьич... Самолет уже греют, скоро вылечу...

И еще вспомнил Семенов, что говорил Свешников тогда, в первом их дрейфе:
"Лишь тот выживет в полярных широтах, кто десять раз в них погибал". Это
про себя! В Мирном провалился в ледниковую трещину, падая, ухватился за
выступ одной рукой - другую вывихнул в плече, и минут пятнадцать слушал,
как плещет в бездонной пропасти океан. С чудовищной болью висел - на одной
руке! А с той, вывихнутой рукой получилось даже смешно - конечно, смеялись
потом, а не тогда, когда полуживого от боли начальника вытащили.
Поддерживая руку на весу, побрел Свешников к медпункту, поскользнулся,
грохнулся всем телом о наст, вскрикнул - и поднялся, просветленный: при
падении сам себе вправил вывих. "Везет тому, кто сам везет", - смеялся,
когда поражались его удачливости.

И сила была огромная и здоровье несокрушимое. В одной высокоширотной
экспедиции самолет с группой научных работников произвел первичную посадку
на лед недалеко от Северного полюса. Люди разбили палатки и несколько дней
безмятежно вели наблюдения, пока идиллическое безмолвие не нарушили треск и
грохот лопающегося льда. По приказу командира корабля все бросились в
самолет - все, кроме одного человека.

Геофизик Пирогов садиться в самолет отказался! Тросики, на которых висели
опущенные в лунку цепные приборы, вмерзли в лед, и Пирогов с истерической
решимостью заявил, что без них он никуда не полетит.

- Плевать на твои приборы! - заорал командир. - Погибнем!

Свешников подбежал к Пирогову, чтобы силой его увести, но - взглянул на его
лицо и вдруг стал срывать с себя одежду.

- Ты что, в своем уме?! - кричали ему.

- Держите за ремень! - голый по пояс, потребовал Свешников. Потом окунулся
в ледяную воду, перекусил кусачками тросики, один за другим вытащил приборы
- и в самолет!

Таких историй про Свешникова рассказывали множество. Но очень ошибались те,
кто неизменную его доброжелательность к людям и самоотверженность принимал
за благодушие: к подбору людей, которых он посылал в Арктику и Антарктиду,
Свешников относился с чрезвычайной серьезностью и задолго до экспедиций
исподволь их прощупывал - "прокатывал на всех режимах", как любил говорить.
Случалась осечка - жестоко, без всякой жалости с таким человеком
расставался, но чаще попадания были удачными, и руководить зимовками
Свешников из года в год посылал свои "железные кадры", осторожно и
осмотрительно вводя в эту сложившуюся элиту обстрелянную молодежь. Иногда
ему ставили в упрек, что человеку до тридцатилетнего возраста у него трудно
пробиться в начальники, но Свешников не считал нужным оправдываться, так
как был совершенно уверен, что для руководства зимовкой мало острого ума,
образования и честолюбия - начальник должен прежде всего обрести опыт,
пройти, не перепрыгивая ступенек, лестницу "от юнги до капитана". И своей
элите, которая прошла такой путь, Свешников верил и прощал многое, как
прощает генерал испытанным в боях офицерам внешние недочеты, лишь бы
выполняли приказы и храбро сражались с врагом.

Обед прошел весело. В честь гостей Горемыкин не поскупился, извлек из
тайников все лучшее и с душой изготовил коронное блюдо - знаменитый
украинский борщ, благо летчики привезли свежие овощи.

- На станции все зависит от двух человек, - с аппетитом доедая борщ,
говорил Свешников. - Повар может сделать жизнь прекрасной, а начальник
невыносимой. И наоборот! Помнишь нашего повара, Сергей?

- У нас поваром был по совместительству твой коллега, - пояснил Семенов
Бармину. - В первый же обед сварил неразделанных кур с потрохами, а на ужин
подал сырую гречневую кашу пополам с изюмом. Правда, потом он превосходно
вылечил нас от несварения желудка.

- Зато это жуткое варево мы заглатывали под классическую музыку, - напомнил
Свешников. - Полярники с мыса Челюскина прислали в подарок пианино - не ты
ли, Коля, нам его привез? И доктор заглушал наши проклятья в его адрес
звуками Патетической.

- Я привез, - подтвердил Белов. - Ты, Григорьич, тогда еще разворчался:
"Лучше бы мешков двадцать картошки!"

- Картошка-то наша ухнула в трещину, Нептуну на угощение, - вздохнул
Свешников, - на каше сидели. Это что! В одном затянувшемся из-за поломок
санно-гусеничном походе ребята последние две недели пути набивали утробу
исключительно вареньем и шоколадом, больше ничего не осталось. Пришли в
Мирный - и как дикие набросились на хлеб и капусту!.. Теперь так, Сергей.
Осенний завоз, сам понимаешь, небольшой, через две недели полеты кончатся,
и помогать тебе мы будем лишь ценными указаниями по радио. - Свешников
понизил голос. - Лев Толстой говорил про Леонида Андреева: "Он пугает, а
мне не страшно!" Я тебя пугать не собираюсь, ты уже пужаный, но чует моя
душа, что твою Льдину будет здорово трепать. Пока все тихо и ночь еще не
наступила, осмотри хорошенько запасные площадки, имей в заначке несколько
планов эвакуации. А вынесет в Гренландское море - окунуться тебе не дадим,
вытащим. И последнее: в твоих глазах, погорелец, я то и дело вижу вопрос.
Так имей в виду: попытки отдельных товарищей раздуть твой пожар успеха
иметь не будут, стихия - и точка. И вмешиваться в дело Осокина никому не
дам - коллективу станции виднее.

Семенов благодарно склонил голову.

РАЗГОВОР ПО ДУШАМ

Льдина петляла, дрейфовала зигзагами, но линия дрейфа неуклонно тянулась к
полюсу.

Наступала полярная ночь. В редкие часы, когда небо было безоблачным, люди
выходили из домиков, чтобы напоследок полюбоваться уходящим солнцем. Оно
уже стало совсем непохожим на себя: не бело-желтый, а огромный малиновый
диск всплывал, катился по горизонту и быстро скрывался, оставляя у людей
горечь расставания. С каждым днем он уменьшался в размерах, превращался
сначала в серп, потом в узкую полоску зари - и наконец исчез. Но не совсем:
словно невидимый зрителями, скрывающийся за кулисами артист, солнце из-за
горизонта подарило им чудесное зрелище - началась рефракция, и преломленные
лучи, как по волшебству, изменили облик окрестностей, превратив торосистые
поля в рыцарские замки с зубчатыми стенами.

На этом оно простилось и ушло окончательно.

На Льдину опустилась ночь, все чаще свистела пурга. В наступивших сумерках
исчезли тени. Морозы приближались к сорока градусам, что было бы вполне
терпимо, если бы не ветер, пробивавший одежду, как бумагу.

Последний самолет улетел, погасли на полосе гирлянды лампочек
электростарта, и люди надолго простились с Большой землей.

Из воскресшей дизельной электричество хлынуло на станцию, как вода в
изголодавшуюся пустыню. Круглые сутки светил с крыши кают-компании
прожектор, свет пробивался из запорошенных снегом окон, горели светлячки у
входа в домики и рабочие помещения. Но солнца этот свет заменить не мог.

В кают-компании крутили какой-то фильм, но Белов привез целый ящик свежих
журналов и книг, и Семенов решил почитать. Но уже через полчаса он пожалел
об этом. В голову лезли незваные мысли, строчки с чьими-то страданиями
ускользали от глаз, и книгу он захлопнул.

Нарастающий вой со свистом намертво перекрыл рокот дизелей. Пурга
усиливалась, всю жизнь ненавидимая Семеновым пурга. Он знал за собою эту
слабость: именно в пургу на первой его зимовке у него началась полярная
тоска. Но тогда в его жизнь вошел Андрей, чтобы двадцать лет делить с ним
бессонные ночи и разгонять тоску. Настоящий друг у человека бывает раз в
жизни. Близких, почти что родных людей она может подарить нескольких, но
друга - только одного. Как старую верную жену. Моложе, красивее найдешь,
вернее - никогда.

Семенов раздвинул занавеску, посмотрел на Веру, детей, Андрея и
почувствовал, что на сердце накатывает волна грусти. Он не любил это
состояние, считал его для себя опасным и избавлялся, как мог - работой,
общением с товарищами. Он задернул занавеску, оделся и хотел было выйти из
домика, как в дверь постучали, и заглянул Груздев.

- Уходите?

- В кают-компанию собрался. Что за фильм крутят?

- Я удрал после второй части, острый конфликт между квартальным планом и
запасными деталями. К тому же ничего не слышно из-за Вениного храпа.

- Это меняет дело. Чаю хотите?

- С удовольствием. - Груздев отряхнулся в тамбуре от снега. - Собачий
холод, ветер метров пятнадцать, без лееров в два счета заблудишься. А я к
вам без всякого дела, просто так. Напросился в гости.

- Вот и хорошо, раздевайтесь.

- А не помешаю?

- Оставьте церемонии, сами видите, не работаю.

- Кореш за мной увязался, мерзнет на улице,

- Впустите, пусть погреется.

Обрадованный Кореш улегся за печкой и притих. Груздев потер замерзшие руки.

- А где же ваш неизменный доктор?

- Подменяет Рахманова.

- Выходит, что я - доктора? Неравноценная замена.

- Не кокетничайте, Георгий Борисович. Тем более, - Семенов усмехнулся, - вы
пришли не совсем ко мне.

- К кому же?

- К Андрею Гаранину.

- Его нет.

- А я в какой-то степени его подменяю. Вы охотно с ним спорили, а сейчас
хотите со мной.

- Когда-то, еще в Антарктиде, вы ругали меня за веру в телепатию.

- В том, что я сказал, ничего сверхъестественного нет. Простая логика.

- Тогда разверните ее дальше.

- Пожалуйста, - сказал Семенов. - Вот уже две недели вы сильно возбуждены -
со дня прилета Свешникова. Видимо, узнали хорошую новость.

- Ну, здесь загадки нет, Свешников при вас поздравил меня с утверждением в
ученой степени.

- Не лукавьте. Вы не настолько тщеславны, чтобы чрезмерно этому радоваться.
Новость вы получили другую, куда более важную.

- Может быть, вы знаете, какую?

- Не имею ни малейшего представления. Вам покрепче?

- Да, спасибо.

Некоторое время они молча пили чай.

- Весной, когда нас сменят, я хотел бы взять Кореша с собой. Бабушка
написала, что она согласна. Как, по-вашему, отдаст его дядя Вася?

- Ни за что на свете! К тому же Кореш никогда не видел города, скопления
людей и транспорта - може