летов,
Сергей, этому удальцу жить с нами, никуда от него не денешься. Поэтому
предлагаю: соседей его, Рахманова и Непомнящего, переселить в другие
домики, в кают-компанию пусть не ходит - еду дежурный ему носить будет, и
чтоб никто, опять же кроме дежурного, с ним ни единого слова. Короче
говоря, полный бойкот.

ДЯДЯ ВАСЯ

Семенов чаще других зимовал на дрейфующих станциях, но такого теплого лета
и он не видел. Уже две недели температура воздуха держалась выше нуля,
снежницы протаивали до уровня океана, а лунки для стока воды размывало до
двух метров. Дизельная, словно островок, возвышалась на высоком, обложенном
брезентом ледяном фундаменте посреди озера из талой воды, ее спускали по
канавкам в лунки, но она вновь заполняла свое ледяное ложе, и механики
пробирались в дизельную на клиперботе. "Дед Мазай и зайцы", - ворчал
Кирюшкин. Ходить по Льдине стало опасно: за ночь чуть подмерзало, мостики,
переброшенные через проталины и лунки, становились скользкими, и их
зачищали скребками. Кабели пришлось поднять и подвесить на столбы, два
жилых домика, гидрологическую палатку и склад с оборудованием перевезли на
новое место.

Никаких серьезных ЧП, однако, не происходило, работа шла по программе, и с
обхода лагеря Семенов возвращался удовлетворенный. В кармане куртки лежала
радиограмма от Веры, радиозонд поднялся на тридцать два километра,
гидрологи нащупали интересный подъем в районе хребта Ломоносова. Груздев,
который после выздоровления не вылезает из своего павильона, в восторге от
"редкостного возмущения магнитного поля" - словом, все нормально. Семенов
улыбнулся. "Маньяк! - кричал Филатов. - Алхимик!" - это когда Груздев
отгонял его от магнитного павильона. Там все на медных гвоздях, даже
пуговицы металлические Груздев на своей одежде заменил деревянными
палочками, а Веня полез в павильон, начиненный металлом, как граната.

Проходя мимо домика механиков, Семенов вспомнил, что Вера велела особо
кланяться дяде Васе, и решил его навестить. До обеда минут сорок, и он,
наверное, уже отдохнул после ночной вахты.

- Входи и садись, Сережа, хлебни чайку.

- Перед обедом?

- Чай следует пить не тогда, когда время, а когда организм требует, -
внушительно сказал Кирюшкин. - Очень он для крови полезный напиток - чай.
Пей и не жалей!

Семенов улыбнулся: дядя Вася всегда целиком разделял медицинские воззрения
Георгия Степаныча. На Скалистом Мысу господствовал культ чая, и дядя Вася
утверждал его на всех станциях, куда заносила его судьба. Услышав про
Верины поклоны, он засиял: Вера считалась его крестницей.

- А помнишь, как на моторке?..

Семенов кивал, он все помнил. Пурга над Таймыром, Белову некуда сесть,
молодой радист потянул его на приводе на Скалистый Мыс, и в благодарность
Коля привез ему будущую жену. Семенов тогда совсем голову потерял, дышать
на Веру боялся и вдруг набрался смелости, позвал прокатиться на моторке -
сети проверить, взять рыбу. Устье реки широченное, берегов не видно,
простор! У Веры глаза заблестели - уж очень места красивые, а Семенов
взгляда от нее не отрывал - и упустил время: погода была хоть солнечная, но
неустойчивая, разгулялся ветер, и лодку стало бросать, а главное - мотор
заливало, вот-вот заглохнет. Семенов одной рукой держал румпель, другой
вычерпывал воду, а где взять третью руку - за мотором следить? Вера чуточку
побледнела, но держалась хорошо, даже улыбалась и просила дать ей дело.
Посадил он ее на румпель и велел держать на станцию, как бы ни бросало, не
то развернет лодку лагом - поминай как звали. А сам загадал: вернемся
живыми - сделаю предложение...

- А люльку помнишь, Сережа?

Рожала Вера на Диксоне, а в навигацию вернулась на Скалистый Мыс с
первенцем. К этому событию готовились всей станцией: женщины приданое
готовили, плотник Михальчишин с ребятами комнату отдельную пристроил к
дому, а Кирюшкин изобрел люльку: тронешь ее - минут пятнадцать качается
сама, на толстой пружине. В той люльке и рос первенец до первых своих
шагов...

В обществе дяди Васи Семенов отдыхал душой.

Василий Фомич Кирюшкин был, пожалуй, самым опытным и знаменитым в Арктике
механиком: начальники многих станций зазывали к себе "дядю Васю", как в
довоенное время его, тогда еще молодого механика, по слухам, назвал сам
Кренкель. Все знали, что на большие деньги Кирюшкин не льстится, но
чрезвычайно любит песцовую охоту и богатую северную рыбалку, и начальники
соревновались в живописнейших описаниях своей непуганой фауны, прибегая к
явным преувеличениям и веселя всю Арктику, так как переговоры велись в
основном по радио и тайной ни для кого не были. И если Кирюшкин "клевал",
начальник мог быть спокоен и за свою дизельную электростанцию, и за
механическую мастерскую, и за плотницкую работу, и всякие другие требующие
умных рук дела, каких на любой зимовке, непочатый край. Кирюшкин всегда
зимовал с женой - тоже немаловажное преимущество, поскольку готовила Мария
Савельевна вкусно, не давала распускаться языкам и держала горячую молодежь
в узде. После Скалистого Мыса с Кирюшкиными Семенову зимовать не
приходилось: в Антарктиду Марию Савельевну, к ее возмущению, не звали, на
дрейфующие станции тоже, а без жены Кирюшкин никуда ехать не соглашался. Но
в прошлом году у них появился внук, и Мария Савельевна, повздыхав, повелела
мужу идти к Сереже Семенову, потому что "на Льдине никаких баб нет и не
будешь, старый черт, зыркать".

Так Семенов неожиданно заполучил на станцию старшего товарища, свидетеля
своей молодости, с которым можно было вспоминать Скалистый Мыс, Степаныча и
Андрея Гаранина. Назначил дядю Васю старшим механиком, подчинил ему Дугина
и Филатова и за три месяца дрейфа не раз радовался выпавшей на его долю
удаче. Дядя Вася был из тех божьей милостью механиков, которые "из гвоздя и
мотка проволоки самолет сделают": дизель, локатор, теодолит, физические
приборы - любой механизм в его руках оживал и пел; отработанная вода из
дизельной, что обычно пропадает зря; обогревала по шлангам кают-компанию,
два домика и, главное, баню, какой ни одна дрейфующая станция похвастаться
не могла - с парной!

Кирюшкин привез на станцию известный всем полярным механикам сундучок.
Тридцать лет собирал инструмент, лелеял и холил его, как солдат винтовку;
настольный токарный станок, всеобщую зависть, возил с собой на каждую
зимовку. О чем хочешь можно было просить дядю Васю: сделать то и другое,
лишнюю вахту отстоять, денег на кооперативную квартиру занять - на все
соглашался безотказно, но к сундучку своему заветному близко никого не
подпускал. Пробовали, обжигались и только издали на необыкновенный
инструмент облизывались.

И еще привез с собой Кореша, хозяином которого стал при необычных
обстоятельствах. От полярной станции в устье реки Оленек ближайшее жилье
было в ста километрах, и поэтому Кирюшкин не поверил своим ушам, когда
услышал доносящийся из тундры скулеж. Пересчитал в сарае собак - все на
месте, щенки ползают, резвятся все до одного, а скулеж из тундры не
утихает! Взял карабин, пошел на звуки и обнаружил большого, издыхающего от
недавних ран и потери крови пса. Приволок его на станцию, за месяц выходил
и дал найденышу имя. Кореш, колымская собака с оловянными
глазами-пуговицами и густой шерстью, быстро завоевал место вожака в
упряжке, соображал на охоте, был неутомимым и злым медвежатником и на
удивление ласковым в быту. Неверная собачья память его хранила какие-то
приключения, о которых зимовщики только гадали: одни полагали, что он гулял
с волками, другие - что отбился от упряжки и пострадал в схватке с
медведем. Но никаких следов, кроме собачьих, Кирюшкин тогда не обнаружил,
сам Кореш ничего не рассказывал - гадай не гадай, а правды все равно не
узнаешь. Прослышав об этом, Бармин объявил конкурс на лучший рассказ о
происхождении Кореша, два-три вечера участники лезли вон из кожи, но дело
кончилось веселым скандалом: авторитетное жюри в лице Бармина присудило
самому себе первый приз - бутылку шампанского, за версию, согласно которой
Кореш был пришельцем из космоса.

В Арктике, однако. Кирюшкин был знаменит не только благодаря высоким
профессиональным качествам. В войну, когда людей, казалось, уже ничем не
удивишь, с Кирюшкиным произошла история, которая, с одной стороны, сделала
его имя известным, а с другой - могла дорого ему обойтись. В 1943 году к
Скалистому Мысу подошла немецкая подводная лодка. Некоторое время немцы
изучали через перископ распорядок дня на станции, смену постов и прочее, а
потом произвели вылазку, сняли часового и взяли в плен весь состав. Но,
поскольку начало штормить и попасть на лодку три дня было невозможно, людей
заставили работать, а радист под дулом пистолета передавал метеосводки,
будто ничего не случилось (среди немцев был знающий русский язык).

В один из этих дней на станцию возвратился с упряжкой Кирюшкин, который еще
до прихода немцев уехал на промысел, в бухту Воздвиженскую, за мясом. Наши
его предупредить не сумели, под прицелом были, и Кирюшкин, войдя в
помещение, попал в лапы трех солдат. Попытался было вырваться, но его так
огрели прикладом, что он чуть не сутки провалялся с гудящей головой. Между
тем шторм кончился, немцы переправили пленных на лодку, забрали на станции
все, что оказалось там ценного, и заставили Кирюшкина возить на собаках. Не
одного, конечно, - под охраной не спускавшего с него глаз автоматчика.
Сделал Кирюшкин несколько заездов к подводной лодке, чувствуя на спине
ствол автомата, и все-таки нашел свой шанс. Собаки в упряжке передрались,
он стал их разбирать, а немцу холодно, начал подпрыгивать и руками махать,
чтоб согреться. Здесь-то Кирюшкин и улучил момент: сделал резкий выпад,
сбил немца с ног, гикнул собакам - и был таков! Немец опомнился и дал из
автомата очередь, но сумел лишь поранить трех собак: упряжка нырнула под
уклон и скрылась из виду. Немец оказался настырный, побежал следом, а
раненые собаки взбесились от боли, и упряжка спуталась в клубок. Тогда
Кирюшкин скинул сапоги, шубу и в одном ватном костюме, босиком бросился в
тундру, а когда увидел, что преследователь отстал, то отрезал рукава от
ватника, надел на ноги и так добрался до промысловой избушки. Пришел в
себя, отдохнул и вернулся на станцию. Там уже было пепелище, немцы на
прощание все сожгли, остался лишь ветряк - бензина, видно, на него не
хватило.

Станция пропустила несколько сроков, не выходила с Диксоном на связь и
оттуда прилетел самолет. Кирюшкина вывезли, он рассказал все, как было;
после войны вернулись из Норвегии пленные, подтвердили...

- Хорош чай, только у тебя и попьешь такого. - Семенов допил, отставил
стакан.

- Ты повару скажи, чтоб не жался, мне много чаю нужно.

- Скажу, - кивнул Семенов. - Не скучаешь, дядя Вася?

- Скучает лодырь, которому время девать некуда, - проворчал Кирюшкин. -
Ночью медведица с двумя огольцами в торосах шастала, не слышал? Ледник с
мясом унюхала, ракетами отогнал.

- Ушла?

- Кто ее знает, придет, небось, если тюленя не добудет. Здоровая, метра под
два с половиной, не тот несмышленыш, которого Груздев с руки кормил. Вели
ребятам карабины пристрелять, не чищено оружие, сплошная ржа. Такая зверюга
шутки шутить не будет.

Семенов чуть покраснел - вспомнил, что давно не прикасался к нагану, даже в
ствол не заглядывал. За такое Георгий Степаныч шкуру бы спустил.

- Сегодня же прикажу, - пообещал он.

- И повара в одиночку к леднику не пускай, пусть дежурный или твой доктор
сопровождает. - Кирюшкин засмеялся. - Ему и карабина не надо, любому зверю
голову набок свернет. Не клизмы ему ставить, а в лесоповале бригадирить,
очень аккуратная комплекция. Это он на станции Восток Андрея с площадки
вытащил?

- Он. Откуда знаешь?

- А оттуда. Андрей, не о пример тебе, не только в праздники отписывался. Я
много чего знаю, у Андрюхи времени хватало не забывать стариков.

- Какой ты, дядь Вася, старик.

- Пятьдесят шесть, милый, полярная пенсия давно выслужена. Да, хотел я тебе
сказать, насчет моих...

- Недоволен?

- Почему недоволен? Работящие, железо понимают, с дизелем на "ты". Пацаны
стоящие - если каждый врозь.

- А вместе?

- Помнишь, Степаныч говорил: "Двум медведям в одной берлоге не ужиться"? Не
любят они друг, друга. Не то, чтобы лаются, не было такого, а взгляды
подмечал - косые. Причина есть?

- Наверное, есть, только и я не все знаю,

- Уж не ты ли причина?

- Почему так думаешь?

- А потому. Как ты Женьке поулыбаешься, Вениамин злой на весь свет ходит.
Ласка не деньги, ты уж ее не экономь, с собой не возьмешь и по завещанию не
оставишь.

- По заказу не улыбаешься, дядя Вася. А вообще как они?

- Правду?

- Правду.

- Механик Евгений покрепче, кроме как на дело мозги не тратит. Звезд с неба
не хватает, но малый упорный. А у Вениамина полет повыше, он не только в
дизеле - в жизни копается. Скажу тебе так: в ученики, пожалуй, взял бы
первого, в зятья - второго.

- А в дрейф?

- И того и другого, - без раздумья ответил Кирюшкин. - В горячем деле обоих
проверил?

- Я ж тебе рассказывал.

- А ты повтори.

- Обоих.

- Ну?

- Женька без раздумий за мной в пропасть прыгнет.

- Откуда знаешь?

- Он меня с того света вытащил, в пургу. Кровью харкал, месяц потом с
воспалением легких лежал, а вытащил. И второй раз, когда Льдину с Беловым
искали и я в стропе запутался. Пусть звезд с неба не хватает, зато верю
ему, как брату.

- Это хорошо, если веришь. Евгений не заикался мне про те случаи, скромный,
тоже хорошо. А Вениамин?

Семенов вздохнул.

- Устал я от него, намаялся за две зимовки.

- И позвал на третью? Не лукавь.

- Никогда не знаешь, чего от него ждать. По теории Степаныча, Филатов
гарантирован от простуды, кровь - что твой кипяток! Ни одной зимовки без
драки.

- Осокину он врезал по справедливости.

- По справедливости, говоришь? - Семенов провел рукой по горлу. - Вот где
она у меня сидит его справедливость! Если б сдержался, не дал волю рукам -
и Белка была бы жива и станция бы ходуном не ходила. Не подумал ведь об
этом, смыл, как мушкетер, оскорбление кровью - и в результате слишком
высокой она оказалась, плата за справедливость!

- Она никогда не бывает высокой, - возразил Кирюшкин. - Нет такого
прейскуранта, Серега. Ты, конечно, прав, Белку не вернешь и что станция
ходуном ходит - правда, а не думаешь ли, что в конце концов все склеится и
будет покрепче, чем было?

- Вот это поворот! - Семенов с интересом посмотрел на Кирюшкина. - Каким же
образом?

- А таким. Считай, что Вениамин вскрыл нарыв - и больному полегчало.
Выздоравливает больной, так-то!

Семенов присвистнул.

- Пургу разбудишь, свистун!.. Вчера я был дежурный и таскал ему еду, как
официант. Если две недели назад волком смотрел, то вчера - "спасибо, дядя
Вася" и на глазах слезы.

- Разжалобил? - усмехнулся Семенов.

- А ты не язви. Я с ним долго говорил, он не конченый. Да погоди рукой
махать, я побольше тебя и видел таких и судил! Помнишь Бугримова Петра?
Хотя нет, ты его не знал, до тебя дело было. Он мне Машу простить не мог,
сам на нее виды имел. Я снарядил упряжку на охоту, а он втихаря из моего
карабина обойму вытащил, чтоб я зря съездил. Однако вместо оленей мишка
голодный попался, только собаки и выручили. Месяц Петра на бойкоте держали,
зато потом какой парень был!

- Не подбивай клинья, дядя Вася. Бугримов одному тебе мстил, а Осокин, это
ты сам сказал, всему коллективу в душу плюнул.

- Согласен. И все же подумай, поговори с ребятами и с ним самим. Нет такого
подлеца, из которого нельзя было бы сделать человека. Он не весь прогнил,
верхушка только чуточку занялась, это я тебе точно говорю. Мучается он,
страдает, а из страдания человек может выйти либо навсегда озлобленным,
либо очищенным - это не я придумал, так в жизни бывает.

Семенов покачал головой.

- Эх, дядя Вася, очень любим мы сначала казнить, потом миловать, восхищаясь
собственной сердобольностью. Только боком нам выходит такая доброта! Ты
говоришь: мучается, страдает. А спроси самого себя: страдал бы он, если б
не его, а невиновного Филатова осудили на бойкот? Мучился бы угрызениями
совести? Не верю я в быстрые раскаяния, дядя Вася, в них больше игры на
публику. Да ты пойми, не потому он раскаивается, что Белку убил и на
Филатова хотел свалить, а потому, что через месяц полеты начнутся и он
боится, что я выгоню его со станции с волчьим билетом!

- Знаю, что хочешь выгнать, - кивнул Кирюшкин, - потому и затеял этот
разговор. Выгнать легко: черканул пером по бумаге - и нет человека. Много я
таких видел, которые пером биографию человека меняли, только ты вроде
другой крови. Подумай, крепко подумай, Сергей.

- Подумаю, - миролюбиво согласился Семенов. - Ты не обижайся, дядя Вася, я
ведь тоже не очень уже молодой, всякого повидал. Осокин в Арктике человек
случайный, когда-то он обязательно должен был себя показать. На Льдине
такой человек особенно опасен, слишком нас здесь мало, раз-два и обчелся.
Одного заразит, другого - и кончился коллектив. Так что пока останемся при
своих, идет?

Вставая, Семенов увидел на полу листок, поднял его, улыбнулся и с
выражением прочитал:

Отец-командир
Ненавидит задир.
А любит: Белова,
Бармина удалого
И помаленьку
Дугина Женьку.

- Вениамин обронил, - с легкой грустью сказал Кирюшкин. - Ты ничего не
видел, обещаешь?

- Пусть сочиняет на здоровье, - засмеялся Семенов, - за справедливость
бороться времени меньше будет. Чего только обо мне не писали: и анонимки
были и "довожу до вашего сведения" с подписью, а вот эпиграмма впервые.

- Он не только эпиграммы, - оживился Кирюшкин. - Ты вот на него ворчишь, а
он талант!

- Что ты говоришь? - деланно удивился Семенов.

- А то, что слышишь. - Кирюшкин вытащил из-под нар чемодан, открыл его и
достал листок. - Чаевничали мы вечерком, вспомнил я остров Уединения в
Карском море, где сразу после войны зимовал, про могилку заброшенную
упомянул - кто-то из первых зимовщиков в ней остался, потом гляжу - забился
Вениамин в угол и чего-то шепчет. Я удивился: неужто молишься, паря? А он
мне - листочек: тебе, дядя Вася, на память. На, смотри.

На листке было написано: "Кирюшкину Василию Лукичу посвящаю". И далее
следовали стихи:

НЕИЗВЕСТНОМУ

Арктический остров невзрачный,
Клубится туман, словно пар,
На скалах суровых и мрачных
Волнуется птичий базар.

Построили станцию люди,
Зимуют, воюют с пургой,
О солнце, о бабах тоскуют,
Мечтают вернуться домой.

О нем почему-то забыли.
Остался он здесь навсегда.
Уныло звенит на могиле
Из старой жестянки звезда.

А время надгробие точит,
Уж имя его не прочесть...
Торжественно море грохочет
В его безымянную честь.

Зачем он на Север стремился?
Учился, работал, как зверь?
Замерз, утонул иль разбился -
Никто не ответит теперь.

На станции лают собаки
И будни бегут чередой.
Сухие полярные маки
Склонились над этой звездой.

- Ну? - нетерпеливо, с торжеством спросил Кирюшкин. - Поэт!

Семенов все-таки улыбнулся:

- Знаю, дядя Вася, он еще на Новолазаревской стихами баловался.

- Но как написал, со слезой! Голова-то какая!

Семенов все-таки улыбнулся.

- Согласен, стихи неплохие, только не надо, дядя Вася, преувеличивать. До
настоящего поэта ему далеко.

- Женька твой и таких не напишет. - Кирюшкин сложил листок.

Здесь уже Семенов не выдержал и рассмеялся.

- Дался тебе Женька! - весело сказал он. - И пусть не напишет, он мне в
дизельной больше нужен. Ладно, сдаюсь, дядя Вася, пошли обедать.

- С первым же самолетом Марии пошлю, она лучше некоторых поймет...

Послышались частые, тревожные удары гонга, чьи-то возгласы, крики.

Семенов метнулся к выходу, Кирюшкин за ним.

Над дизельной полыхало пламя.

ОГОНЬ И ВОДА

"В тринадцать часов по местному времени в десяти метрах от радиостанции
прошла трещина, и мачта антенны сорвалась с растяжек. При падении мачта
замкнула электропровода и повредила кабель, протянутый к домику
ионосфериста. Реле оборотов дизеля не сработало, и двигатель "п