Кто сказал, что Северный Ледовитый океан однообразен и угрюм? Разве может
быть таким залитый весенним солнцем кусок земного шара? Протри глаза, и ты
увидишь дикую, необузданную красоту страны вечных дрейфующих льдов. Какая
же она однообразная, чудак ты этакий, если весной у нее полно красок! А
вымытые желтые, лучи солнца, извлекающие изо льда разноцветные снопы искр?
А просторы, необъятные и нескончаемые, каких больше нет на свете?

Сколько ни летал Семенов над океаном, столько не уставал им любоваться. Не
то чтобы любил его, нельзя любить поле боя; просто любовался - и все. Знал
ведь, что эта красота обманчива, что на спокойном и улыбчивом лице океана
может вдруг возникнуть - нет, обязательно возникнет! - грозный оскал. Но
все равно любовался. Появлялось на душе какое-то умиротворение, даже не
умиротворение, а скорее ожидание чего-то необычного, возвышенного, и за это
небудничное чувство Семенов был всегда благодарен океану.

Обласканный щедрым солнцем океан с высоты казался приветливым и
гостеприимным: спаянные одна с другой льдины с грядами игрушечных торосов
по швам, покрытые нежно-голубым льдом недавние разводья, забавно
разбегающиеся в разные стороны темные полоски - будто гигантская
декоративная плитка, по которой озорник-мальчишка стукнул молотком.

Так казалось до тех пор, пока самолет не стал снижаться. С каждой секундой
океан преображался, словно ему надоело притворство и захотелось быть самим
собою: гряды торосов щетинились на глазах, темные полоски оборачивались
трещинами, дымились свежие разводья, а гладкие, как футбольное поле,
заснеженные поверхности сплошь усеивались застругами и ропаками.

Декоративная плитка расползалась, обман исчезал.

ЛИ-2 делал круги, как ястреб, высматривающий добычу. Сидя на месте летного
наблюдателя, Семенов молча смотрел вниз.

- Садимся, Кузьмич? - спросил штурман.

- Сядешь тут... как без штанов на елку, - проворчал Белов. - Посмотрим ее
еще разок, Серега?

Семенов кивнул. С минуту назад промелькнула льдина, которая могла оказаться
подходящей; могла - не более того, ибо взгляд сверху - в данном случае
поверхностный взгляд, он берет вширь, да не вглубь, льдину следует именно
прощупать руками, чтобы понять, на что она годна. На ней целый год будут
жить люди, и поэтому выбирать ее нужно так, как в старину выбирали место
для городища: чтобы и жить было вольготно и от врага защищаться сподручно.
Это с виду они все одинаковые, на самом деле льды бывают такие же разные,
как земли. Льдина для станции, мечтал Семенов, должна быть два на три
километра и овальной формы: такие легче выдерживают сжатие; вся из
многолетнего льда, я вокруг льды молодые - при сжатиях будут принимать
первый удар на себя, вроде корабельных кранцев; из цельного льда - это
очень важно, ибо если льдина образована из смерзшихся обломков, доверия к
ней нет и не может быть: начнутся подвижки - и расползется, как лоскутное
одеяло. Впрочем, припомнил Семенов, и такая идеальная льдина не дает
никаких гарантий, все зависит от силы сжатия, течений, ветров и многих
других факторов, которых человек с его еще малыми знаниями предусмотреть не
может. Случается, что и самая замечательная льдина хрустят и лопается, как
наморозь в колодце, когда в него опускаешь ведро...

- Жилплощадь занята, - поведал Белов. - Нас здесь не пропишут.

Не обращая внимания на самолет, по льду шествовал медведь. Когда-то
Семенова удивляло, что медведи зачастую не реагируют на оглушающий гул
моторов, но поток он понял, что Арктика приучила своих обитателей к звукам
лопающихся льдов и грохоту вала торосов, так что не стоит обижаться на
медведя за его равнодушие к появлению самолета.

Между тем льдина Семенову не понравилась: слишком продолговатой формы, да и
окружавшие ее торосы не покрыты снегом - верный признак того, что они
"новорожденные" и поле недавно ломало. К тому же вокруг не просматривалась
площадка, куда можно было бы перебазировать лагерь в случае
катастрофических разломов.

Галс за галсом ЛИ-2 облетал район поисков.

В пилотской кабине было тепло, Белов снял шапку: волосы его, когда-то
темно-каштановые и неподвластные расческе, поредели и поседели, и Семенов с
острым сожалением отметил, что время прошлось и по выкованному из стали
Коле Белову - полсотни разменял, а сверх полсотни, как говорят, годы уже не
идут и даже не бегут рысцой, а скачут от юбилея к юбилею.

Семенов про себя улыбнулся: от своего юбилея Белов удрал. Незваные, по
тайному сговору со всех сторон съехались, слетелись друзья, а их встречала
Настя и с возмущением показывала мужнино наставление: "Каждому, кто
заявится, - рюмку водки и гони в шею". Коля считал: человек от юбилея мало
того, что глупеет, но еще и теряет пять лет жизни.

Чуть было не накаркал! Вчера, в первый день поисков, обнаружили
преотличнейшую льдину, глаз радовала - ну, просто красавица по всем
статьям. Произвели посадку, лед пробурили полутораметровый, окрестности
осмотрели и только начали строчить на базу победную реляцию, как сначала
слева, потом справа лед захрустел; кинулись расчехлять моторы - и с двух
других сторон пошли трещины. Тут бы газануть, пока они не разошлись, а лыжи
примерзли! И "микрометром" - здоровенной деревянной кувалдой по ним лупили,
и тросиком снег под лыжами пропиливали, и всем кагалом за привязанную к
хвосту веревку тянули - самолет ни с места. До седьмого пота били
"микрометром", канавки под лыжами прорыли - целый час самолет дрожал и
трясся, как припадочный, пока не сдвинулся с места. Дал Коля газ, проскочил
через трещину, поднял машину в воздух... Взлетели, покружились над
треугольником, на котором сидели минуту назад, с рождением друг друга
поздравили: разорвало уже треугольник на мелкие геометрические фигуры...
"Понял, почему нам за первичные посадки такие деньги платят?" - смеялся
Белов.

Первичные посадки на лед Белов любил до самозабвения. Скажи ему: "Кончился,
Кузьмич, лимит на первичные, нет больше на них денег", - изругал бы на чем
свет стоит бухгалтерию, кликнул добровольцев и полетел бесплатно.

- Не тебе за каждую посадку по восемьдесят целковых платить, а с твоей
зарплаты удерживать! - посмеивался Крутилин, и вкрадчиво: - Подсказать
начальству, Коля, или сразу поставишь бутылочку?

Белов пренебрежительно отмахивался: денег он зарабатывал много, и
определяющей роли в его жизни они не играли, а из начальства всерьез
побаивался одних только врачей, которые с каждым годом все внимательней
изучали его организм. Кто знает, сколько еще осталось сидеть за штурвалом,
какие ребята уже отлетались - Черевичный и Мазурук, Перов и Москаленко,
Каминский, Козлов и сколько других... Асы, вся полярная авиация на них
держалась! Таких уже теперь, нет, извозчиком становится полярный летчик, а
пройдет еще несколько лет, придумают какие-нибудь автоматы, и самолеты
нужны будут разве что на проводке судов - как поводыри у слепых.

Был в них, в этих полетах с их отчаянными посадками, тот риск, без которого
жизнь Белова стала бы пресной и безвкусной. Каждая такая посадка,
обострявшая до предела чувства и взвинчивавшая нервы, давала Белову
ощущения, которые раньше доводилось испытывать только в воздушном бою.
Холодный расчет и смертельный риск, считанные секунды пробега по
неизвестному льду, жизнь, спрессованная в несколько мгновений! Ошибся - лед
хрустнет, и самолет провалится, повиснет на плоскостях (так уже было), либо
сразу же угодит "в гости к Нептуну" (пока бог миловал, тьфу-тьфу-тьфу). Не
подвела интуиция - и уверенно скользишь по льдине, уже точно зная, что бой
выиграл, и испытывая непередаваемое чувство счастья, будто перехитрил
"фоку" и прошил его брюхо длинной очередью.

В отсутствие Крутилина вторым пилотом к Белову старались не попадать:
"Сливки снимает, под чужой работой подпись ставит!" Действительно, черновую
работу Белов не любил, беззастенчиво сваливал ее на второго и предпочитал
во время перелета в район поисков либо почесать языком, либо просто
поспать. Ворчал и Крутилин: "Тоже мне маэстро, Дюма-отец", - но настоящей
обиды у него не было, потому что уж кто-кто, а Крутилин знал: из
сегодняшних летчиков лучше Белова на лед не сесть никому. Мало того, что
знал - летчики народ самолюбивый, и такое знание часто порождает зависть, -
но Крутилин не только не завидовал Белову, а смертельно обижался, если его
друга незаслуженно забывали и обходили наградой. Случалось, Крутилин летал
командиром корабля и сам совершал первичные посадки, но честно признавался
себе, что нет в них ни ювелирной отточенности, ни красивой лихости, ни
озарения в риске, и, будучи человеком трезвым, раз навсегда для себя решил:
лучше летать с Колей вечным вторым и радоваться его таланту, чем быть
первым и мучиться сознанием своей заурядности.

В грузовой кабине ступить негде: полкабины - запасные баки с горючим, ящики
с продовольствием, палатка свернутая, газовая плита с баллонами пропана,
разное оборудование. На спальных мешках, брошенных на баки, лежали,
покуривая, двое, а доктор Бармин с механиком Филатовым примостились на
ящиках у газовой плиты и рубили смерзшиеся в большие комки пельмени. От
ударов куски разлетались, и тогда Бармин их поднимал, обдувал и бережно
укладывал на чистое полотенце, создавая, как говорил Филатов,
"исключительно жалкую иллюзию санитарии и гигиены".

Из пилотской кабины выглянул второй пилот Крутилин, снял с кастрюли крышку,
принюхался и с веселым ужасом произнес:

- Вот бы сюда инспектора из министерства!.. Для начала грохнулся бы в
обморок, а очнувшись, лишил бы всех поголовно дипломов. У бака с бензином -
газовая плита, какие-то разгильдяи курят на баках, на огнетушителе чьи-то
портянки просыхают...

- Женя, - попросил Бармин, - у меня бензин в зажигалке кончился, зачерпни
из бака.

- Как же я зачерпну, если он герметический? - Механик Дугин сделал
удивленное лицо. - Разве что дырочку просверлить.

Гидролог Ковалев вытащил из кармана складной нож.

- На, шилом проковыряй.

- Редкостные сволочи вы, ребята, - проникновенно сказал Крутилин. - Когда
обедать будем?

Самолет сделал вираж, и Крутилин скрылся в кабине. Бармин прильнул к окошку.

- Попробуем? - закручивая вираж, спросил Белов. - С виду то, что надо.

- Как раз посредине ропачок, - предупредил Семенов.

- Вижу, пройду левее. - Белов обернулся к штурману. - Шашку!

Штурман протянул радисту листок с координатами (раз садимся - на базе
должны знать, где) и распахнул дверь пилотской кабины.

- Шашку!

Бортмеханик Самохин проткнул в шашке несколько отверстий, сунул фосфорную
спичку, поджег ее и выбросил шашку в открытую дверь.

- Ветер по полосе, - проследив за столбом оранжевого дыма, констатировал
Белов. - Приготовиться к прыжку!

Самолет потел на посадку, проскочил гряду торосов и, гася скорость,
запрыгал по застругам.

- Прыгуны на лед!.. Эй, растяпа!

Филатов, глазевший, как Бармин и Ковалев на ходу выпрыгивают на заснеженную
поверхность, с проклятиями подхватил с плиты заплясавшую кастрюлю. Самолет
выруливал, не останавливаясь (мало ли что - какой, он, лед), несколько пар
глаз впилось в прыгунов, которые с предельной быстротой крутили рукоятки
бура.

Выдернув бур и на бегу показывая три пальца, прыгуны стремглав бросились к
самолету. Белов выругался: тридцать сантиметров! Подбежали, чуть не
сбиваемые струей от винта; Бармин, как мешок с мукой, забросил Ковалева в
открытую дверь и, ухватившись за руку бортмеханика, лихо вскочил сам.
Моторы взревели, самолет помчался по неверному льду и взмыл в воздух.


- Житуха! - Филатов высунулся из мешка и, зажмурив глаза, наслаждался
горячим воздухом газового камина. - Женька, дай закурить.

- Док, утопленник ожил, - сообщил Дугин.

- Разбудишь, когда зимовка кончится! - успел выкрикнуть тот.

Час назад произвели очередную посадку, Филатов побежал к торосам по нужному
делу и вдруг на ровном месте исчез из виду. Бармин и Дугин крутили бур и
ничего не видели, а Ковалев даже глаза протер: только что был Веня - и нет
его. Едва успел Ковалев поднять тревогу, как сначала показалась Венина
голова, потом на лед, как тюлень, выполз и весь Филатов, вскочил,
отряхнулся по-собачьи и с воем побежал к самолету. Здесь его разули и
раздели, дали выпить спирту и сунули в спальный мешок.

Пока "утопленник" изо всех сил стучал в мешке зубами, Бармин, подражая
голосу Семенова, строго внушал:

- К сведению ослов, случайно попавших в Арктику: современная медицина
подвергает сомнению полезность купания при температуре воды минус один и
семь десятых градуса, так как данная водная процедура, не будучи в
состоянии расшевелить отсутствующие у осла мозги, вызывает, однако,
неприятные ощущения в виде дрожи всего ослиного тела и непроизвольные вопли
"И-а! И-а!".

- П-пошел к ч-черту! - рычал Филатов.

- Лексикон явно не мой, - улыбался Семенов.

- Зато осел тот самый! - возражал Бармин.

Станцию открыли на третьи сутки.

Лучшей льдины Семенов, кажется, еще не заполучал. Два на два с половиной
километра, а вокруг, как мечтал, льды молодые, толщиной около метра. На
них-то Семенов и оборудовал лучшую посадочную полосу, какую когда-либо имел
в Арктике: "оборудовал" не то слово, лед здесь был настолько ровным, что и
делать ничего не пришлось, разве что прогулялись по нему, самую малость
подчистили и разметили полосу. Когда начались регулярные рейсы - завоз
людей и грузов, летчики и ту волосу садились с песней: длина - побольше
километра, ширина - метров двести пятьдесят. "Как в Шереметьеве! -
похваливал Белов. - Умеет же Серега выбирать льдину!"

Ну, это Коля скромничал, выбирали вместе.

Льдину ли?

В тот вечер, когда ее нашли, Семенов и его ребята проводили самолет,
разбили на льду палатку, хорошенько подзакусили и улеглись отдыхать. С метр
от пола - жара не продохнуть, на полу - минус десять, залезли в спальные
мешки. Семенов долго не мог забыться, лежал в спальнике и думал, не
совершал ли в чем ошибку. Восстановил в уме план льдины, несколько раз
мысленно ее обошел, замерил высоту снежного покрова, прошелся по периметру
лагеря и, утвердившись в хорошем своем впечатлении, собрался было
отключиться, как вдруг до него донеслось чье-то бормотание.

Семенов осторожно выглянул из спальника. Притулившись к газовой печке,
Филатов отрешенно смотрел перед собой и бормотал одну и ту же фразу; потом,
по интонации судя, перекроил ее, опять пробормотал несколько раз и вернулся
к первоначальной, которая, видимо, пришлась ему по вкусу, так как он
вытащил записную книжку и стал черкать карандашом. Семенов улыбнулся,
поудобнее улегся и закрыл глаза.

А фразочка та врезалась ему в память, и он не раз вспоминал ее во время
дрейфа: "НЕ ЛЬДИНУ ТЫ ВЫБИРАЕШЬ - СУДЬБУ..."

ЗАПИСОК БАРМИНА

Сначала, однако, о том, как я здесь оказался. Если бы несколько месяцев
назад кто-нибудь поинтересовался, зачем я пошел в этот дрейф, ответить мне
было бы нелегко. Узнав, что Свешников уже вызвал Николаича в институт и
долго с ним беседовал, я затих, притворился мертвым и стал ждать. Веня,
который проявил невероятную изворотливость и выменял себе однокомнатную
квартирку в нашем доме, каждый вечер прибегал за новостями, а их все не
было. Николаич не объявлялся, самому звонить рука не поднималась, но шестое
чувство подсказывало, что скоро меня выдернут, как картошку из родной
почвы, и повезут мерзнуть за тридевять земель.

Откровенно говоря, я ждал и боялся этого момента. Ждал потому, что по ночам
видел айсберги, карабкался на торосы и с криком проваливался в трещины, -
пресловутые "белые сны", над которыми полярники не очень искренне
посмеиваются и после которых в их глазах появляется нечто такое, что
заставляет жен тревожно задумываться: "Уж не намылился ли мой бродяга?" А
боялся потому, что жилось и работалось мне хорошо, Нина с годами
становилась все милее, а по пятницам я забирал из яслей Сашку; минуту,
когда он вползал мне на плечи, закрывал ручонками мои глаза и вопил:
"Угадай, кто?" - я не променял бы и на сто профсоюзных собраний.

И вот, наконец, в трубке послышался знакомый голос. Николаич не
интересовался, хочу или не хочу я идти в дрейф, он просто сообщил, что с
руководством моей клиники вопрос утрясен и мне надлежит, не теряя времени,
приступить к комплектованию будущего медпункта.

Я собрал семейный совет. Нина прохныкала: "Так я и знала!" - и приложила к
глазам платочек. Веня, конечно, побелел от зависти, а Сашок ужасно
обрадовался и потребовал привезти медведя - с целевым назначением съесть
тетю Риту, которая "только и знает, что ставить людей в угол". Это
справедливое требование решило дело, я тут же позвонил Николаичу и дал
согласие. Ну, а если серьезно - не мог, не имел я права отказать старому
другу. Будь жив Андрей Иваныч - дрейфовать им без меня, это точно (хотя и
не знаю, насколько), а раз Николаич остался один...

Итак, я позвонил и, зная цену своему согласию, пошел на грубый шантаж:
одного, без Вени, меня не отпускают, очень опасаются, что я буду переходить
Льдину в неположенном месте и забывать чистить зубы.

Последовало молчание. Веня, который тщился прочесть на моем лице ответ,
нервно закурил. Далее произошел такой разговор:

- Он у тебя?

- Да, - признался я. - Ты не у нашего великого магнитолога Груздева
телепатии обучился?

- И после всех своих фокусов он надеется, что я возьму его в экспедицию?

- Кто, Груздев?

- О Груздеве потом, я говорю о твоем протеже.

- Он не надеется, он уверен.

- Николаич засмеялся.

- В таком случае прочисть ему хорошенько мозги и пусть несет в кадры
заявление, я уже договорился.

Пока Веня изображал из себя молодого шимпанзе и прыгал до потолка, я
спросил Николаича, что он хочет сказать о Груздеве.

- Ничего, кроме того, что он идет с нами.

- Груздев?!

- Не ори, побереги мои барабанные перепонки. Да, он принял мое предложение.

- Твое... предложение? - У меня язык прилип к гортани. - Может, и Пухова ты
пригласил?

- Угадал, но он, к сожалению, нездоров. Завтра в девять жду, в институте.
До встречи. Вот тебе и непреклонный, окаменевший!.. Нет, душа Николаича
неисповедима: пригласить в дрейф Груздева и Пухова, которые попортили ему
столько крови и которых еще на Новолазаревской он поклялся никогда с собой
не брать!

Что ж, я только порадовался: во-первых, тому что Николаич, кажется,
перестает быть рабом своих категорических оценок, и, во-вторых, тому, что
на станции будут Веня и Груздев. Ну, за Веню, положим, я боролся бы до
последний капли крови, а вот Груздев - действительно приятный сюрприз.
Наверное, снова будет оспаривать каждое мое слово, ловить на противоречиях
и вообще не давать скучать. Для души - Николаич и Веня, для светской беседы
- Груздев, а работа сама меня найдет, если не медико-хирургическая, то
погрузочно-разгрузочная наверняка.

Наша старая зимовочная компания, однако, заметно поредела: никогда мы не
увидим незабвенного Андрея Иваныча, затерялся где-то в полтавском раздолье
славный Иван Нетудыхата, растворился в эфире один только раз, единственный
раз струсивший радист Скориков, вышел из игры нытик, ворчун и великий
аэролог Пухов. И все-таки кое-кто из "людей Флинта" на борту бригантины
остался: из окна своего домика я вижу радиостанцию, в которой
священнодействует Костя Томилин, обещает на ужин блинчики с мясом Валя
Горемыкин, а расчищает на тракторе от снега взлетно-посадочную полосу
Женька Дугин. Когда он узнал, что вновь оказался с Веней в одной упряжке,
то сильно помрачнел, но Николаич заставил их пожать друг другу руки и
выкурить "трубку мира" - под угрозой, что не возьмет в дрейф обоих.
Впрочем, Дугин над Веней теперь не начальство: старшим механиком Николаич
пригласил Кирюшкина, знаменитого в Арктике "дядю Васю", хранителя полярных
традиций и бесчисленных фольклорных историй.

А с остальными только знакомлюсь, еще и фунта соли не съедено из
положенного пуда: наша Льдина и сотни километров не продрейфовала. Впереди
целый год, поживем - увидим.

И все-таки кое о чем, наверное,