хохот.  Это вернувшийся Булатов затеял разговор о
способах борьбы с трещинами.
     -- На одну  из станций "Северный полюс",-- рассказывал  он, --  прибыло
письмо. Кузнецы, отец и сын, писали, что их взволновало  сообщение в газетах
о трещинах  на станции, и посему они  вносят такое  предложение: вморозить в
края разводий железные стержни и сжать непокорные льдины цепями.
     -- -- Это дорого,-- прогудел Васильев,-- лучше склеивать их клеем БФ.
     --  Антинаучно,--  возразил  Агафонов.--  Куда  проще сажать  по  краям
деревья, чтобы они скрепляли льдины своими корнями.
     Володя  Гвоздков,   который   забрел  на  огонек,   тут  же   предложил
оригинальную идею механизма, сшивающего льды суровыми нитками -- по принципу
швейных машин,  а Толя Александров,  аэролог,  полагал,  что  куда  надежнее
заливать трещины цементом.
     Веселье вспыхнуло с  новой  силой, когда  вошел  Олег  Брок  и протянул
Васильеву радиограмму. Толя подергал усы, чертыхнулся  и  пустил радиограмму
по рукам:
     ему  вменялось в обязанность доставить в институт для  анализа тридцать
литров морской воды.
     -- Ну  как ее  тащить?-- сокрушался  несчастный Васильев и обрушился на
Олега:-- Не мог подождать, через несколько часов я спокойно бы улетел!
     Сочувственные    реплики   друзей   заставили   Васильева   бежать   из
кают-компании.  Вскоре  разошлись  и  остальные.  Я  остался  один,  прибрал
помещение, вымыл  посуду--  и  тут меня  поразила пренеприятнейшая  мысль: я
намертво  забыл о дизельной. А ведь  механик Лебедев,  ложась  спать, строго
предупредил,  что  каждый  час  я должен  следить  за показаниями  приборов!
Пришлось  со  всех  ног  мчаться  в  дизельную. Я  смутно  помнил,  что если
температура воды будет такая-то, а давление масла таким-то, Лебедева следует
немедленно и  беспощадно выдернуть  из постели.  Я бросился  в расположенный
рядом  с   кают-компанией   домик   механиков.  Лебедев   безмятежно   спал,
по-домашнему всхрапывая. Растормошив его, я  спросил, на какие  показания он
велел обратить внимание.
     -- Температура воды не выше ста, давление не ниже двух, --  пробормотал
Николай Васильевич  и с головой укрылся одеялом. Я вновь пошел в дизельную и
сразу  же  понял, как  своевременно  это сделал.  Приборы показывали  жуткую
картину:  вода, наверное,  давно выкипела,  а  давление масла  отсутствовало
вовсе. Я снова разбудил Лебедева и сообщил, что дизельная вот-вот взлетит на
воздух. Через несколько мгновений сонный механик в наброшенной на белье шубе
стоял перед приборами.
     -- Ну как? -- встревоженно спросил я.
     -- Вы на какие приборы смотрели?-- простонал Лебедев."
     Я показал: вот на эти.
     -- А надобыло на те!  --  Лебедев вполголоса пробормотал еще что-то, но
за треском дизеля я не расслышал.
     Лагерь  уснул.  Я бродил вокруг кают-компании,  то и дело  поглядывая в
бинокль на торосы. Если они  начнут двигаться, я обязан немедленно поднимать
тревогу.  Медведь  появится -- тоже тревога.  Я в сердцах  обругал  Жульку и
Пузана:  днем  они  вечно  вертятся  под  ногами,  а ночью  их с  фонарем не
разыщешь.  С  ними было бы  как-то веселее. Впрочем, у  меня  есть  карабин.
Вручая  его,  комендант  Васильев напомнил,  что  медведя  надо  стрелять  в
лопатку,  а если встанет на задние лапы -- в грудь. Я скептически заглянул в
лишенный нарезов ствол и пришел к выводу, что с медведем придется вступать в
рукопашную  схватку (три раунда по  три минуты, победитель получает все).  К
удовольствию одного из нас этот поединок не состоялся  -- по причине  неявки
другого из  нас,  которому  и засчитано поражение.  Заходил я  и  в  домики,
проверить, не дымят ли печки. Нет  печки не дымили, а  ребята  крепко спали,
утомленные  работой и  событиями уходящей ночи.  Скоро  переполненные домики
примут  нормальный  вид: возле многих  нар стоят наготове чемоданы.  Улетают
Панов,  Васильев,  Баранов,  Панфилов,  Александров  и  Кизино  --  ветераны
станции.
     А  это  что  такое?  Возле  разводы"  чернеет  какая-то  фигура.  Явное
нарушение правил: в одиночку  из лагеря выходить запрещено, тем более -- без
доклада   дежурному.  Вскоре;'-,  фигура   начала  приближаться,  приобретая
характерные очертания Кизино. Я сурово отчитал метеоролога аа  самовольство,
и  Кизино  твердо  обещал  етиыне  никогда,  никогда  не  преступать  правил
внутреннего распорядка.
     -- Я по дороге запишу, можно? В какую сторону едете?
     -- На остров Диксон. Трудное молчание.
     -- А после вашего возвращения? -- робко спрашивает репортер.
     -- Пожалуйста, поговорим.
     -- Где, Алексей Федорович?
     -- В Мирном. Приходите к десяти вечера. Только не опаздывайте.
     Или  такая  история.  Когда Трешников  был  начальником  антарктической
экспедиции, он издал приказ:
     ввиду  опасности   падений  в  трещины  ходить  только  группами  и  со
спасательными  средствами. И вот однажды в  сопровождении  Георгия Ивановича
Матвейчука начальник отправился на обход, забыв захватить веревки.
     -- А как же быть с приказом? -- иронически сокрушался Матвейчук.
     -- Придется влепить самому себе выговор,-- посмеивался Трешников.
     Неожиданно послышался  треск, Матвейчук обернулся --  и  увидел  своего
начальника,  провалившегося  в  щель  ледника  у  самого  соприкосновения  с
океаном. Провалился, расставил руки -- висит.
     -- Ты жив, Алексей Федорович?-- нагнувшись, осведомился Матвейчук.
     -- Жив, жив! Беги за ребятами, пусть захватят доску и веревки!
     -- Бегу! А ты провисишь?
     Из щели послышался приглушенный, но сердечный ответ.
     Прошло несколько минут, и Трешников снова услышал голос Матвейчука:
     -- Ты жив, Алексей Федорович?
     -- Да! Где ребята?
     --  Понимаешь,  я вернулся, чтобы узнать" жив  ли ты.  -- Погоди  же!--
пообещал Трешников.
     Минут через десять примчались  ребята,  бросили веревку,  и  нарушивший
свой же  приказ начальник кое-как  выбрался из пропасти. Ребята  не поверили
своим  глазам: Трешников  сумел так долго держаться,  несмотря на  то, что у
него была вывихнута при падении рука.
     Вот так силища!
     И  десятки  других   историй,  подлинных  и  выдуманных,  над  которыми
Трешников    сам    смеется,    возмущаясь    и    одновременно   восхищаясь
изобретательностью неведомых рассказчиков.
     Больше всего его веселит крепко прилипший титул-- "хозяин Арктики". Вот
и сейчас  кто-то ввалился  в  кают-компанию  и  пошутил:  "Прилетел "хозяин.
Арктики" и такую погоду привез, что без солнечных очков выйти невозможно!"
     -- А что,  интересно, говорили на Диксоне,  где я пять  дней  проторчал
из-за пурги? -- смеялся Трешников. - Меня представил ему Булатов.
     -- Долго думаете здесь пробыть?.-- спросил Алексей Федорович.
     --  Пока не попросят --  ответил я,--  от  добра добра не ищут;  кормят
великолепно, сплю  в  теплом  мешке,  кино  каждый  день  бесплатное -- куда
торопиться?  Трешников  сокрушенно  покачал   головой.  --  Вспомнил  одного
корреспондента, -- проворчал он. Как-то ранней весной на  дрейфующую станцию
прислали подарок-- ящик помидоров.  Корреспондент  пришел в полный восторг и
из всего многообразия  своих впечатлений сосредоточил  внимание читателя  на
самом сильном: как он наелся свежих помидоров на  полюсе. Так умилялся -- ну
просто не жизнь на льдине, а малина!
     Я обещал Алексею Федоровичу ни словом не заикаться о свежих помидорах и
честно выполнил свое обещание: можете хоть пять раз перелистать  мои записки
--  все  равно  никаких  помидоров  не  обнаружите.  Зато  я   отыграюсь  на
апельсинах, про которые никаких  клятв  не давал. Не скажу, чтобы на станции
были  горы,  целые  пирамиды,  терриконы  апельсинов,  но  несколько  ящиков
"Аннушка"  привезла.  В День  станции  каждому  из  нас  досталось по одному
ярко-рыжему  плоду,  так  что свой  первый  в нынешнем году апельсин  я съел
именно на полюсе.
     Кают-компанию  заполнили все свободные от вахт; шла  та  непринужденная
беседа, из которой начальство может узнать о работе подчиненных куда больше,
чем из самого толкового  и длинного доклада. Меня и тогда и при  последующих
встречах  с   Алексеем   Федоровичем  приятно   поражало  отношение  к  нему
зимовщиков.  Они как  будто забывали,  что  Трешников директор института, их
непосредственное и самое высокое  начальство,-- ни разу я не увидел и намека
на чинопочитание. Но  и фамильярности никакой, ни  единого грана.  В  каждом
вопросе, в каждой реплике ребят чувствовалось  искреннее и огромное уважение
учеников к учителю -- признанному  главе советских полярников, своими ногами
прошедшему Арктику вдоль и поперек,  участнику  десятков дрейфов, зимовок  и
экспедиций, крупнейшей эрудиции ученому и  блестящему организатору; к своему
старшему  коллеге, который видел и  испытал столько,  что его уже  ничем  не
удивишь  и ничем  не напугаешь: в Ледовитом океане купался (однажды по своей
воле,  раздевшись  донага  в  лютый мороз-- чтобы спасти ценный  прибор);  в
ледники и трещины проваливался; от вала торосов спасался; из пурги, аварий и
всяких катастроф уходил не счесть сколько раз.
     Большой  ученый,  организатор  и  практик --  такие  сочетания  Арктике
известны. Самые прославленные  имена --  Фритьоф  Нансен  и  Отто  Шмидт,  о
которых  написано много книг, и за ними  -- их ученики  и последователи, еще
ждущие  своих биографов: Евгений  Федоров, Михаил  Сомов, Алексей Трешников,
Евгений Толстиков...
     Начальник  одной  из  первых  дрейфующих станций, второй антарктической
экспедиции, один из первооткрывателей хребта  Ломоносова в Ледовитом океане,
автор многих книг и оригинальных теорий-- стоит ли  говорить,  какой интерес
вызвало у меня неожиданное знакомство с Трешниковым?
     Представьте себе человека, отличающегося даже среди полярников, которых
бог ростом не обидел, своей богатырской фигурой; все в  нем массивно-- черты
лица, туловище, руки, плечи. На лацкане  пиджака звездочка  Героя; спокойный
холодноватый взгляд  излучает уверенность и волю; кажется, что в присутствии
этого человека не может произойти никаких ЧП -- настолько крепко он держит в
руках  и нить разговора  и события. Сильный человек,  про  таких говорят  --
глыба.
     В  последующую неделю мне  посчастливилось  еще  дважды -- северный мир
узок -- с ним встречаться.
     Мы рассуждали о призвании ученого.
     --  Трудно и,  наверное,  бессмысленно  определять, какой  тип  ученого
больше соответствует современной  науке,-- говорил  Алексей  Федорович.-- Мы
преклоняемся  перед  Шмидтом  времен  организации Арктики  и  перед  Шмидтом
периода  создания  космической  гипотезы.  Каждому  свое: один не выходит из
кабинета,  считая, что  при данном уровне науки  не  обязательно  заниматься
черной работой на месте  событий;  другой все хочет увидеть  своими глазами,
пощупать своими руками и лишь потом изложить на бумаге свои мысли. Не. стану
скрывать своих симпатий --  мне  по душе Отто Юльевич... Я не могу  серьезно
говорить  с людьми, которые сожалеют о том "потерянном  для науки"  времени,
которое  Щмидт  затратил  на арктические походы.  Стоит  ли доказывать,  что
именно в это "потерянное время" Шмидт создал советскую арктическую школу?
     И  собеседники  молча  кивали.  Они-то  знали   о  том,  что  у  самого
Трешникова, полгода  в  году не снимающего  унты  и меховую куртку, иной раз
физически не хватает  времени обосновать  новую  гипотезу;  но они знали и о
том,  что будь  их  Трешников  кабинетным  ученым, он стал  бы  автором  еще
нескольких фолиантов, но не был  бы тем Трешниковым, которого так  уважают и
любят советские полярники.
     Он вспоминает о своей молодости:
     --  ...Зимовал  я тогда на Новосибирских островах. Как-то  повел  через
льдину,  в которой уже  были  прогалины,  упряжку с  продуктами для  четырех
ребят. И вдруг перед упряжкой взлетела  какая-то птица. Собаки рванулись  за
ней -- и все мы провалились. Пришлось  по плечи в  воде идти к берегу, ломая
собой лед,  наподобие ледокола,  и тащить  полузатопленную упряжку.  Вытащил
все-таки... Но тогда,-- Трешников вздохнул,-- мне было двадцать три года...
     Этот разговор мы вели на промежуточной базе, куда несколько часов назад
прилетели последние четыре зимовщика с  расколотой на куски станции "СП-13".
И Василий  Сидоров, молодой начальник станции, еще  не успевший  как следует
прийти в себя, вдруг, смущаясь, спросил:
     -Алексей  Федорович, вы  старый  полярник,  полжизни  во  льдах...  Ну,
теперь, когда вы директор и доктор наук, читаете в разных странах доклады на
английском  языке. Герой и  так  далее, -- что  вы  испытываете,  когда  мы,
молодежь, едем дрейфовать? Вам не бывает простите... как бы сказать...
     -- -  Конечно, бывает! --  с силой стукнув кулаком по столу, воскликнул
Трешников. -- Еще как завидую, черт возьми!
     И все рассмеялись -- таким искренним был этот крик души.

ВАХТЕННЫЙ ЖУРНАЛ


     В ожидании, когда Булатов освободится, я сидел за столом в его домике и
с большим уважением листал вахтенный журнал.  До сих  пор  я остерегался это
делать, так как знал, что  некоторые корреспонденты, побывав два-три часа на
станции, сдували  из журнала цифры и  сенсации для  своих  летучих творений,
разбавляли  комментариями,  и  в  результате  читатель  получал  развесистую
клюкву. Один собрат по профессии, сидя в каюткомпании, долго мне  доказывал,
что достаточно окинуть орлиным оком место действия-- и материал собран.
     -- Остальное  можно  домыслить, как это  сделал Пушкин,--  внушал он.--
Помните  историю с Бахчисарайским фонтаном? Александр Сергеевич провел подле
'него пяток  минут,  черкнул  несколько  строк  в записную  книжку и  создал
великолепную поэму!
     В ответ я рассказал  маленькую притчу.  К  директору  одного  санатория
пришел  писатель  и  потребовал,  чтобы  санаторный  слесарь  отремонтировал
водопровод  на  его,  писателя,  даче. Задетый  бесцеремонностью  просителя,
директор заявил, что санаторий дачников не обслуживает.
     -- Но ведь Горькому вы не отказывали!-- возмутился писатель.
     -- Совершенно верно,-- тихим голосом подтвердил директор.-- Горькому --
не отказывал.
     В журнале,  между  прочим, оказалось  немало  любопытных  записей.  Вот
некоторые из них, взятые наугад.
     "7 декабря. Вечером смотрели кинофильм... (название тактично опускаю.--
В.  С.)  Единодушное  мнение-- выбросить как можно дальше,  чтобы не  портил
настроение... Наш бедный доктор Лукачев страдает от зубной боли!

     Дежурный Баранов

     13  декабря.  Погода  продолжает   оставаться  отличной.  Такую  обычно
изображают  в  новогодних  фильмах. Тихо.  Крупными  хлопьями  падает  снег.
Настроение бодрое. Тем более что после обеда ожидается баня!
     31 декабря... На столе было все, кроме птичьего молока:  огромный торт,
котлеты по-киевски, салаты,  заливные... А  подарки рассмешили всех до слез:
например, здоровый гаечный ключ в коробке из пенопласта; а Архипову подарили
второго ферзя, потому  что  с одним  он не выигрывает...  В четыре часа ночи
разошлись. Обошел  домики:  все спали глубоким сном, и  притом  -- на  своих
местах!
     Дежурный Цветков
     19  февраля.   Мое   дежурство,  как,   впрочем,  всегда,  совпало   со
знаменательным событием. Мы пересекли 83-ю параллель!.. Но вдруг в 21.03 наш
метеоролог Кизино  звонит в  кают-компанию и сообщает,  что под его  домиком
прошла трещина. Ужас? Нет. Все по команде начальника станции, спокойно допив
чай, пошли выручать товарища, вооружившись лопатами.
      Дежурный Лукачев

     10  марта. Начальник станции, доктор и  механик  на тракторе  ездили на
старый  аэродром через  трещину. Поездка  прошла  благополучно  *,  привезли
бревно  и  баллоны с  газом. Трещина постоянно  дышит,  поездки  на аэродром
опасны, необходимо строить новый.
     22 марта. В  обед радист объявил, что  к нам направляется  ЛИ-2.  Будем
надеяться, что  догадаются захватить почту. Последняя была три месяца  назад
-- срок, который кажется вечностью.
     28  марта. Сегодня сборная  СССР по  хоккею  с шайбой стала пятикратным
чемпионом мира. Мо-лод-цы! Отправили поздравительную телеграмму.
     Дежурный Гвоздиков".
     При всей  своей  раэностильности вахтенный  журнал может  дать неплохое
представление  о  буднях  станции,  хотя  полярники  --  народ  сдержанный и
довольно скупой  в  проявлении  своих  чувств. Несколькими строками дежурный
отчитывался за  сутки дрейфа,  а  иные сутки стоили  недель.  Но  журнал  --
документ, летопись  и посему создает необычайный  простор  для литературного
вымысла. Представляю,  как лет  через пятьдесят попадут эти страницы в  руки
какого-нибудь  инженера  по  холодной  обработке человеческих душ:  трагедия
обратится  в  фарс,  а веселый  случай-- в драму.  Впрочем, стоит ли заранее
сетовать на  легкомысленное  отношение наших потомков к документам?  Мы сами
иной  раз  крохотный  фактик раздуваем до размеров  кита,  а настоящего кита
перерабатываем на мыло...
     Ибо история  всегда тенденциозна, иной  она и  быть  не может. Человек,
который уверен, что он объективен в оценке прошлого,--  жертва самообмана. В
свое время на меня большое впечатление произвел философ, который считал, что
вывод может быть точным только тогда, когда на него не воздействуют страсти.
А  разве  можно  бесстрастно  вспоминать прошлое? Одни  историки  безудержно
восхваляют и оправдывают  захватнические войны Наполеона, другие -- столь же
энергично  осуждают завоевателя,  погубившего цвет  французской  нации;  уже
давным-давно осужден историками Чингисхан, заливший кровью десятки стран, но
нашлись  "ученые",  поднявшие на  щит этого деспота. Такие  "ученые"  всегда
готовы  одних кумиров разбить, других забыть, а третьим помочь втиснуться  в
историю, расчистив им путь локтями, как в переполненном трамвае.
     Но жил на свете Пимен, и, значит, где-то в архиве  лежат покрытые пылью
листки --  вахтенные  журналы человечества, бесстрастные свидетели- истории.
Из них слова  не выкинешь  и  нового не .вставишь --  все равно будущие доки
раскроют, как  раскрыли  интерполяции о Христе  в "Иудейской  войне"  Иосифа
Флавия.  Наши  книги будут прочитаны и  забыты,  одни раньше, другие  позже.
Вахтенный журнал в типографию не попадет -- его  место на архивной полке. Но
именно  ему,  единственному  подлиннику,  искреннему  регистратору  событий,
суждено остаться на века.
     Вот почему я с таким уважением перелистывал страницы вахтенного журнала
дрейфующей станции "Северный полюс-15".

БУЛАТОВ


     С  отлетом  старой  смены  в жизни станции произошли заметные перемены.
Поначалу ребята  скучали по  друзьям --  зато прекратились беседы  далеко за
полночь; работать стало труднее,  но-- двое нянек-- дитя без носу -- исчезла
обезличка.  Зимовщики  отныне  могли рассчитывать  лишь на  свои собственные
силы.
     Утро я провел в обсерватории, величественном сооружении, сколоченном из
нескольких досок и листов фанеры. Белоусов определял координаты. Он направил
теодолит на солнце, долго всматривался  в него, шевеля губами, и  вдруг ни с
того ни с сего начал  выкрикивать в микрофон нелепые апокалипсические цифры.
Я подумал было,  что он совершает некий религиозный обряд, но оказалось, что
на  станции  есть  еще один  чудак,  понимающий  эту  кабалистику:  в домике
начальника сидел гидролог Дубко, не спуская глаз с хронометра и записывая на
листке  бумаги  заклинания  астронома.  Потом  Белоусов  сел  за  расчеты  и
определил,  что  наша  льдина  проползла  за сутки четыре  километра  и,  не
собираясь  почивать на  лаврах,  дрейфует  к  полюсу,  до которого  осталось
километров четыреста.
     Булатов отправил в Центр радиограмму  с  координатами и  пригласил меня
осмотреть с ним трещины. Отныне я хожу только с вами, как со специалистом по
вытаскиванию начальников из воды,-- аргументировал он свое приглашение.
     -- - Но с одним  условием, --  в