ится бутербродом и принимает позу роденовского мыслителя.
     --  Помнишь,  --  говорит  он Володе  Гвоздкову,  --  как  в бане  вода
кончилась и мы нагишом за снегом выскакивали?
     -- Помню, -- трагическим  голосом отвечает Володя. -- Ты еще тогда себе
чуть не отморозил это... как это...
     Драмы у Генералова не  получилось,  но его устраивает и комедия. Съемка
закончена, и киношники набрасываются на еду.
     -- Объявляю порядок вылета на  материк, -- возвещает Панов, вставая  со
списком в руке. Полная тишина, вопрос злободневный. -- В первой группе летят
пять человек: Архипов, Цветков, Николаев, Клягин, Лукачев. Во второй...
     За  три  дня  должны улететь  все  старики.  Взрыв  аплодисментов, тост
следует  за  тостом: за  тех, кто  остается  на льдине,  за  возвращение, за
Степана Ивановича... Выпита  уже изрядная доля  отпущенного щедрым Булатовым
коньяка.  И  начинается вторая половина  вечера,  прошедшая под  девизом: "А
помнишь?"
     --  Он присел, за торосами  делает  свое  дело,  а я  к  нему  тихонько
подхожу, кладу руки на плечи  и как рявкну над ухом! Припустился-- как заяц,
тройными
     -прыжками!
     -- Напугал,  дурья  башка,  -- смущенно оправдывается жертва,--  думал,
медведь.
     --  А у нас был такой случай, --  вспоминает  Тябин.--  В 1948  году  я
находился в составе  экспедиции на ледоколе "Литке".  Подошли мы  к  острову
Ушакова. Астрономом у  нас был С., очень добросовестный  и знающий полярник,
над которым ребята  постоянно подшучивали. Дождаться  высадки на  берег всей
экспедиции терпения у  него не  хватило, и,  взяв теодолит, С. отправился на
берег производить  наблюдения. Уставился  в свою  оптику, работает,  и вдруг
кто-то толкает его в спину. С. крикнул шутнику: "Отстань", -отмахнулся рукой
и  продолжает  смотреть  в  теодолит.  Потом  замер:  вспомнил,  что,  когда
отмахивался,  рука   его  скользнула  по  чему-то  подозрительно  пушистому.
Осторожно-осторожно обернулся -- батюшки, медведь! Огромный  зверюга смотрит
на него,  как бы раздумывая,  с какой стороны начать кушать.  С. отличался у
нас солидностью, мужчина  был  грузный, уверенный  в  себе.  Такого стрекача
задал, будто  вместо  унтов  на  нем  были сапоги-скороходы! Медведь сначала
припустился за  своей законной добычей, но мы стали  с борта стрелять, и  он
убежал, чтобы отыграться на теодолите...
     --  А  на мысе  Челюскин,--  медвежья  тема  продолжается,--  росли  на
полярной станции два  медвежонка, Мишка  и  Машка.  Здесь их разбаловали  до
невозможности, кормили сгущенкой, играли в прятки -- медвежата души  в людях
не чаяли. И вот как-то после долгого перерыва вернувшиеся полярники недалеко
от  станции видят прогуливающихся  Мишку  и  Машку,  уже  больших,  гладких.
Конечно, бросились к  своим любимцам,  но -- прошло время, что поделаешь  --
медведи  дали  себя   погладить,  а  играть  не  пожелали,  ушли.  Несколько
обиженные, ребята пришли на станцию и... надолго застыли с раскрытыми ртами:
в  большой  клетке  сидели  повзрослевшие Мишка  и  Машка.  Еще  долго потом
рассказывали  на  мысе  Челюскин, как  два чудака хотели  играть в прятки  и
обнимались с дикими медведями!
     -- Я тоже  мог  заикой  стать,-- рассказывает Васильев.-- Когда  Жулька
ощенилась,  я  поселил ее  в  палатке  с аварийным  оборудованием,  прямо  в
клиперботе. Ночь, ни зги не  видно. Захожу в палатку и зову: "Жуля, Жуля!" И
вдруг: "Жуля слушает вас! Гав-гав!"
     Я чуть не обомлел. Нащупал фонарик,  включил-- стоит  Степан  Иваныч  и
заливается, довольный собой. Жульке котлету принес...
     Фамилию парня, случай с  которым чрезвычайно развеселил  всю станцию, я
обязался не называть. Туалет на льдине представляет собой деревянную будочку
обычного типа, установленную на  четырех бочках.  В  учреждения  такого рода
ходят независимо от погоды, а в тот день как раз была сильная пурга. Порывом
ветра  туалет  вместе с  находившимся  внутри товарищем сорвало  с  бочек  и
покатило по снегу. И в эту трагическую минуту пострадавший не растерялся:
     он нашел единственный, хотя и довольно узкий, выход из положения...
     Кают-компания  бурлит.  Хотя  обе  смены давно перемешались,  старичков
можно  узнать  без  всякого  труда:  на них потертые, видавшие виды  кожаные
куртки и штаны, да  и лица  у ребят усталые. Но сейчас они  счастливы, через
несколько  дней они  увидят  жен и  детей;  однако на эту тему  тактично  не
говорят-- ведь товарищам предстоит год такого же тяжелого дрейфа.
     Впрочем, новички, несмотря на свои скрипучие, только с иголочки кожаные
костюмы,--  не такие уж  новички Как назвать  механика  Николая  Боровского,
самого  могучего  на  станции человека,  который уже четыре  раза зимовал  в
Антарктиде и провел двадцать  месяцев на  "СП-13"? А Борис Белоусов, ветеран
пяти  дрейфующих станций "Северный  полюс"?  А тракторист  Николай  Лебедев,
доктор  Парамонов,  радист  Олег Брок?  На дрейфующих  станциях совсем новых
людей немного; отзимовав, старики год отдыхают-- и снова их тянет на льдину.
Так что обычно  дрейфуют люди  устоявшиеся, надежные, их ничем не удивишь --
ни пургой, ни трещинами, ни морозами, многие из них на своей  шкуре испытали
80 градусов ниже нуля на станции "Восток" в Антарктиде. Вот вам и новички...
     От  имени  и по  поручению Степана  Ивановича  я вношу в  кают-компанию
огромный торт. Он вызывает последнюю в этот вечер вспышку энтузиазма --  уже
поздняя ночь  да и коньяку остается на  один тост.  Его произносит  Панов. И
хотя еще  А.  С.  Пушкин  отмечал, что  латынь  вышла  из моды,  удивительно
торжественно прозвучало древнеримское изречение, в которое начальник станции
Панов -- теперь уже бывший начальник! -- внес свои коррективы:
     -- Наш коллектив сделал  все, что мог, и пусть тот,  кто может, сделает
лучше.

ЖУЛЬКД И ПУЗО


     Вы никогда  не задумывались над тем, почему на дрейфующих станциях, где
каждый грамм продовольствия на учете, всегда живут собаки?
     Если не задумывались, то смею вас заверить, что собаки не зря едят свой
хлеб.  Они  зарабатывают его не только безупречной сторожевой  службой, но и
самим фактом своего существования.
     Вы  можете себе представить  жилое поселение без собачьего  лая?  Я  не
могу. Деревня  без собаки--  это колокол  без языка, стадион  без неистового
рева, корабельный бак без "травли": короче, это очень скучно. Скучнее бывает
разве  что в  компании,  состоящей из  одних остряков.  Люди могут построить
жилье, соорудить клубы и  вонзить  в небо антенны, проложить дороги и  брать
штраф за их переход в неположенном месте  -- все равно  законченность жилому
пейзажу  придаст  лишь  собака.  Породистая  или  беспаспортная,  сытая  или
голодная  --  собака  была  и  есть  лучшее  украшение любого  человеческого
поселения. Если  наши потомки захотят в будущем избавиться от собаки, как мы
--  от лошади,  жизнь  им этого  не простит, потому что ребенок, ни  разу не
погладивший собаку  и  не насладившийся благородным собачьим лаем,  вырастет
сухарем.  И упрекать  собаку  за  то,  что она  приносит все меньше и меньше
практической пользы, может  либо черствый прагматик, либо человек, в прошлом
справедливо и больно укушенный собакой.
     На  дрейфующих станциях очень любят  своих  собак, которые  приносят на
льдину запах земли,  домашний  уют и делают льдину обжитой. Здесь  собака --
полноправный член семьи;  она-- как  попугай для Робинзона  Крузо,  ей можно
пожаловаться  на  усталость,  поделиться  тем,  что  вам  до смерти  хочется
побродить  по  лесу,--  и  собака  вас  не  высмеет,   не  осудит,  а  будет
сочувственно смотреть своими преданными  собачьими  глазами. Погладив ее, вы
мысленно  перенесетесь  в  далекое  детство  и  будете  за   это  благодарны
бессловесному четвероногому другу.
     Жулька  и  Пузан   (чаще  его  звали   фамильярнее--  Пузо)  на  льдине
чувствовали себя превосходно. Материковые собаки, которые разбалованы земным
комфортом, могут недоуменно пожать плечами, услышав такое утверждение. Какой
уважающий  себя  пес  станет жить  на  льдине,  где  собака  лишена  главных
радостей, составляющих смысл ее существования,-- .мальчишек, которые дергают
тебя  за хвост, автомобилей, облаивать которые  так приятно,  кошек, которые
при виде тебя обращаются в беспорядочное бегство?
     Самовлюбленная материковая собака  забывает  об  одном  обстоятельстве:
дрейфующий  пес  в  своей жизни не  видел ни мальчишек,  ни  автомобилей, ни
кошек. Мне рассказывали,  что знаменитый полярный летчик  Мазурук привез  на
одну из  первых дрейфующих станций, кажется на "СП-3", редкостный подарок --
поросенка. До сих пор единственным  представителем фауны на  станции был пес
Мамай,  свято веривший в  то, что на  свете есть четыре разновидности  живых
существ:  он,  Мамай, потом  люди  да  еще медведи и нерпы.  Открытие  новой
разновидности так потрясло Мамая, что  он трое суток просидел возле клетки с
поросенком,  не сводя  глаз с такого чуда. Даже  ничего  не ел  --  сидел  и
смотрел. А  когда  Музурук  привез  на  станцию кота,  Мамай вовсе  чуть  не
рехнулся. Пришлось кота сунуть тайком Мазуруку в самолет.
     Для Жульки и Пузана мир был ограничен торосами. Материковая собака с ее
кругозором и широкими запросами высокомерно облает предложение завербоваться
на льдину. И -- прогадает. На ее долю не достанется и сотой части тех  ласк,
которыми полярники осыпают Жульку и Пузана. А ласки, да  еще отличная еда по
полярной норме, да еще сознание  своей  необходимости -- разве это не делает
жизнь собаки сплошным праздником?
     Жулька  родилась  на  острове  Жохова,  затерянном в Ледовитом  океане.
Оттуда  ее доставили на  дрейфующую Станцию "Северный  полюс-14", где Жулька
получила боевое крещение: когда льдину разломило,  она спокойно, без  паники
эвакуировалась на станцию "СП-15".  Вначале ей было скучно одной,  не  с кем
было поговорить по душам, и догадливые люди привезли ей на воспитание щенка,
беспомощного, с  голым  пузом. По  предложению  Жульки его так и прозвали --
Пузан или Пузо -- как кому нравится. Жулька холила и лелеяла щенка, делилась
с ним своим опытом,' учила собачьим нормам поведения в человеческом обществе
и  в результате вырастила; из; щенка  большого, сильного и культурного  пса.
Пузо  чуть ли не в два раза больше Жульки, но по-прежнему  относится к ней с
благоговением, слушается  каждого ее  слова и бегает за ней как собака. Но в
интеллекте и  образовании  Пузо уступает умнице Жульке:  он сохранил щенячью
бестолковость, ведет  себя безынициативно --  словом, первую  скрипку играет
Жулька.
     Пузо сознает ее превосходство и -- к чести его будь сказано -- не ведет
себя как грубый и сильный мужлан.
     Я уже  говорил  о том, что свои служебные обязанности  собаки выполняют
безупречно:  они  всегда сопровождают дежурных  при обходе  лагеря.  Это  не
пустая  формальность.  Жулька  уже  несколько  раз  оповещала  полярников  о
появлении медведя и прогоняла его своим звонким лаем. Но были на станции два
человека, к которым собаки относились с особой нежностью.
     Одного из них  называть излишне -- это, конечно,  Степан Иванович. Хотя
повар вставал  раньше всех,  до  камбуза он  никогда не шел один:  у  дверей
домика  его караулили Жулька и Пузо, которые считали  своим священным долгом
прыгнуть  на  Степана Ивановича и лизнуть его  в  лицо.  Получив  положенные
порции ласк, они сопровождали повара на камбуз,  где получали порции других,
тоже приятных  вещей. Перед Степаном Ивановичем псы  благоговели. Они знали,
что его рука, такая  мягкая и добрая,  может осуществлять  и правосудие. Был
такой случай, при воспоминании о котором Жулька и Пузо краснеют: однажды они
вытащили  из-под  брезента  мясо и  совершили  грехопадение, за  что  Степан
Иванович предал их позорной гражданской казни. С тех пор собаки скорее умрут
с голоду, чем посягнут на недозволенное -- впрочем, случая испытать голод им
не выпадало, слишком велик  для  полярника  соблазн из  своих рук  покормить
собаку.
     И  еще  одного  человека псы  полюбили трогательной любовью --  доктора
Лукачева. Не столько потому, что  тот ласкал  их больше других,  хотя и  это
имело  место,  и даже не  из уважения к высшему медицинскому  образованию, а
потому,  что в распоряжении доктора были  самые вкусные лакомства, доступные
воображению,--  витамины  в  драже.  Один раз  попробовав волшебные  шарики,
Жулька и  Пузо  ходили за доктором как  привязанные.  Стоило ему появиться и
погреметь коробочкой, как собаки начинали сходить с ума. Дело дошло до  того
--  неслыханноевероломство! -- что собаки, услышав  знакомое перестукивание,
бросали даже Степана Ивановича. Но витамины в конце концов иссякли, и бедный
доктор  был низведен до положения простого смертного. Сначала  он сердился и
ревновал изменников,  но потом смирился, по-философски рассудил,  что собаки
правы,  и на  приоритет повара больше не посягал. Ибо путь к  сердцу собаки,
как и любого другого живого существа, лежит через желудок.
     Я  с детства к  собакам  неравнодушен  и поэтому попытался завоевать их
расположение. Это оказалось  не простым делом. На первых порах Жулька и Пузо
относились ко  мне  с прохладцей  -- видимо,  чувствовали, что человек  этот
здесь случайный,  вряд  ли стоит на него разбрасываться. Но прошло несколько
дней, и я  нащупал  их ахиллесову  пяту.  Могу  теперь признаться в позорном
поступке:  я  стащил у Степана Ивановича  полпачки  сахара. Понимаю, что это
было дурно, но зато в глазах собак я читал свое оправдание. Они говорили:
     "Если бы  ты  стащил сахар  для  того, чтобы  съесть его в одиночку,  с
головой укрывшись в спальном мешке,-- мы  бы первые разорвали тебя на части.
Но ты похитил рафинад  ради нас. Не будем преувеличивать и сравнивать тебя с
Прометеем, укравшим для  людей огонь, но в  наших  глазах ты  благородный, в
высшей степени положительный человек. И пусть хруст рафинада на наших клыках
заглушит угрызения твоей совести".
     Отныне, куда бы я ни шел, следом за мной бежали Жулька и Пузо.
     -- Чего это они так вас полюбили? -- ревниво удивлялся Степан Иванович.
     Я  туманно намекал  на исходящие  от  меня флюиды, на то,  что хорошего
человека  собака видит издалека,  чувствует добро  своим  нюхом,  но  Степан
Иванович догадывался,  что своим  нюхом собаки чувствуют нечто другое, менее
возвышенное, но тоже весьма притягательное.
     Кроме того, я частенько разрешал собакам понежиться  в домике, в тепле,
и они, растянувшись на полу, сладко дремали.  Как сейчас вижу такую картину:
Парамонов, Белоусов и я беседуем, сидя на нарах, а у наших  ног, вытянувшись
во всю  длину, спят Жулька и Пузо. Вот Пузо вздрагивает всем телом и скулит;
это он  видит кошмарный сон, соперника Мишку,  который несколько месяцев был
на станции  и  превратил жизнь  Пузана  в кромешный ад. Мишка  был сильнее и
агрессивнее, ему пришлась по душе  Жулька,  к  которой  и Пузо испытывал  не
только чувство благодарности за  воспитание.  Самцы  дрались каждый день,  и
концовка  была  одна и та же: Пузо спасался беспорядочным бегством. Пришлось
Мишку отправить на другую льдину. Пузо долго не мог поверить своему счастью.
Несколько  дней  он  бегал  ошалевший  от  радости  и,  лишь убедившись, что
противник исчез, пришел в  себя. И только во сне к нему возвращались кошмары
прошлого.
     -- Тише,-- успокаивает Борис Георгиевич доктора,-- псов разбудишь.
     Парамонов никак не может успокоиться. Только что он получил  от жены из
Ленинграда посылку и распаковал  ее, трясясь от нетерпения. Я давно не видел
человека,  впавшего  в  стойкий  столбняк,  и не  без  скрытого удовольствия
смотрел, как содержимое  посылки валится из немеющих рук доктора. Он получил
две книги:
     "Гимнастика для мужчин" и "Учебник самбо".
     --  Жена  знает, чем  удовлетворить  растущие интеллектуальные  запросы
мужа,--  резюмирует  Белоусов.--  Продолжим,  однако.  Глядя на  этих  сытых
бездельников,  спящих  в  рабочее время,  я вспомнил  довольно  трогательную
историю нашего  Шарика.  Началась она oтнюдь  не с веселого  проишествия. На
нашей  "СП-7"  потерпел аварию  самолет -- проскочил  мимо полосы и довольно
неудачно  сел в  нескольких  километрах  от станции. Мы образовали несколько
поисковых  групп, но никах не могли  найти экипаж -- пурга да  еще  полярная
ночь... Радировали  на  материк,  и нам  срочно  доставили упряжку -- восемь
голодных и тощих  псов. Тем не менее с  их помощью  быстро разыскали  ребят,
оказали им первую помощь и отправили на материк. В этот же самолет погрузили
и собак -- семь штук. Восьмой пес в самолет идти отказался. За ним гонялись,
уговаривали, но он и слышать не хотел, убежал в сторону и скулил.
     Так  собака  -- мы  ее  назвали Шарик --  осталась на  полюсе.  Сначала
дичилась, не позволяла к себе подходить, даже цапнула за руку парня, который
хотел ее приласкать. Мы решили оставить ее в покое -- все понимали,  что  до
сих пор Шарик видел жизнь с  изнанки, пусть сам  привыкает. Подходишь к нему
-- весь  дрожит,  ждет удара...  Наверное, месяц прошел, пока Шарик позволил
себя погладить. И с этого дня лед растаял.  Пожалуй, я  еще не видел,  чтобы
собака так исходила  нежностью.  Поверила  в  людей, от которых до  сих  пор
видела в жизни только плохое. Поверила так, что нам даже было как-то неловко
от  такой фанатичной  преданности, неистовой  любви.  Конечно,  и мы платили
Шарику взаимностью, старались, чтобы  он забыл  изверга, в руках которого до
сих пор находился. А когда наша станция  эвакуировалась, мы передали  его на
другую. Рассказывали, что  он долго скучал, исхудал,  но потом снова привык.
Так и остался зимовщиком, нашел свое собачье счастье...
     -- У  нас на "СП-12"  тоже был  презабавный пес,--  Юрий  Александрович
понемногу оживал,-- по кличке Алдан. Альбинос, совершенно белый,  как только
что выпавший  снег,  даже нос  был не  черный,  как у  нормальной  собаки, а
красный.  Алдана привез начальнику станции Белякову его  друг Юрий Пермитин,
сын  писателя,  чтобы  полярники обучили  пса ходить  на медведя.  Когда  на
станцию наезжали корреспонденты, мы как бы невзначай обращали их внимание на
Алдана.  "Почему  он  такой  белый?"  --  задавали они стереотипный  вопрос.
"Алдан?  Он был  совершенно черным, но полярный  день, понимаете, выгорел на
солнце.  Выцвел".--   "Что  вы  говорите?"  --   поражались  корреспонденты,
вытаскивая свои записные книжечки.
     А  с медведями было так.  Они не раз навещали  станцию и никак не могли
определить свое отношение к Алдану. С одной стороны -- вроде собака, которую
полагается немедленно хватить лапой по хребту; но с другой -- таких собак не
бывает,  уж  очень  белая.  Цвет  какой-то  родной,  медвежий.   И  мы  были
свидетелями   редкостного   зрелища:   Алдан  играл  с   медведями.   Ничего
враждебного, сплошное мирное сосуществование.
     Пузан всхрапнул, встрепенулся и скосил на нас черный глаз. Ничего, пока
не гонят... Зажмурив от  наслаждения глаза, пес  с хрустом потянулся и вновь
уронил крупную голову на теплые лапы.
     И  еще  одна картина перед глазами:  Панов,  провалившийся  в  трещину,
медленно вползает  на  льдину, а  Жулька и Пузо, которые  только что  весело
дрались  из-за  бумажного патрона, притихли  и  смотрят  на  нас  непривычно
серьезными глазами.
     И еще: улетая на материк, доктор Лукачев прощается с собаками, обнимает
их,  гладит не  нагладится. Жулька  и Пузо ничего не понимают, для них сцена
прощания -- очередная порция ласки, а в глазах у доктора -- печаль.
     -- Жуленька, Жуля, -- говорит он.
     И я  вспоминаю  другую ситуацию, когда доктор  этим ласковым обращением
благословлял  Жульку  на подвиг, и  она его  совершила.  Осенью кусок льдины
вместе  с полосой  оторвало  от лагеря.  Положение  обострялось тем, что  на
отколовшейся льдине остался руководитель полетов со своей группой,  и с ними
необходимо было  установить связь.  А ш