оросами, чернеющие разводьями, вспоминаю людей,
бравших с  боя  каждый  метр  ледяного безмолвия,  обмороженных, до  предела
усталых, без связи с землей, сильных только силой духа, и таким прогулочным,
лишенным всякой романтики вдруг мне кажется  мой полет. Подвиг  только тогда
подвиг, когда он совершен в борьбе, когда для  его свершения  человек отдает
все,  что  у  него  есть. Вдвойне велик  подвиг  первооткрывателей -- они не
знали, что их ждет, они шли в неизвестность:
     Скотт  и  Амундсен,  Седов  и Нансен, Магеллан  и Дежнев,  папанинцы  и
Гагарин. Они устанавливали  мировые  рекорды  мужества  и силы  духа --  все
последователи  только их повторяли. Слава повторившим,  но в веках  остаются
первооткрыватели.  Быть  может,   здесь  есть  несправедливость:  тому,  кто
повторил, иной  раз  было труднее, чем первому, но дорогу проложил первый. И
вечная слава тому, кто проложил дорогу!
     Люди  добирались  до   полюса   на   собаках,  на  лыжах,  ползком.  Не
выдерживали, погибали,  другие  шли --  и  побеждали.  Их предшественники  и
спутники, тоже сильные  люди, умирали от  усталости и  голода, падали духом,
плакали, как дети, сходили с ума-- а первые выдерживали. Потому что действие
закона естественного отбора сделало именно их солью земли.
     А мы летим-- не идем,  не ползем на карачках, а  летим над льдинами, по
которым карабкались на полюс первые. Наш полет тоже опасен, случись что-то с
мотором, выйди  из строя бензопровод-- и, быть  может,  сесть  на льдину  не
удастся. Или мы попадем в циклон, из которого не выйдем, или...-- кто знает,
какую ловушку заготовила Арктика для нашей машины?
     Но мы летим.  От  промежуточной  базы,  на которой мы сделали последнюю
посадку, до станции "Северный  полюс-15" четыре часа лета. Не четыре недели,
не  четыре месяца, а 240 минут. Мы сидим в теплом салоне, а не ступаем рядом
с нартами, мы  пьем  кофе со  сгущенкой,  а  не  хлебаем кипяток  из кружки,
которую   с  трудом  держат  окоченевшие  пальцы.   Если  погода  неожиданно
ухудшится, мы можем возвратиться обратно и проведем ночь в теплой гостинице,
а не в палатке, которую грозит унести порыв взбесившейся пурги.
     Романтика открытия -- это  риск. А я почти ничем не .рискую, по крайней
мере теоретически.  Если произойдет несчастный  случай  --  это будет именно
случай; а у первооткрывателей несчастный случай-- это закономерность.
     И я сам с собой договариваюсь, что в моем полете-- гомеопатическая доза
романтики.
     В моем полете -- но не в работе, повседневном труде  полярных летчиков.
Ибо  моя доза,  помноженная на тысячу часов работы в  год,--  это ежедневный
риск, ставший привычкой. Это сотни посадок на лед,  каждая из  которых может
стать последней,-- о взлетах и посадках на лед я  еще расскажу. Это ни с чем
не сравнимое нервное  напряжение, из-за которого в одно  прекрасное утро еще
молодого пилота врач не допускает до штурвала. Это братская могила сразу для
всего экипажа -- ледяная могила, координаты которой неизвестны.
     Я  не отрываюсь от окна--  лед приближается. Самолет пошел на снижение.
Вот уже мелькнул в стороне черный овал палатки, показались крохотные фигурки
людей. В ожидании замерло сердцем что там ни говори, а через несколько минут
я буду шаркать унтами по священной льдине станции "Северный полюс-15".

ДАНИЛЫЧ
     Но это  оказалась  не самая станция, а  подскок. Такое игривое название
получила  взлетно-посадочная  полоса,  расположенная  в   14  километрах  от
"СП-15".  Еще месяц  назад  тяжелые  самолеты садились на  льдину  у  самого
лагеря,  но  через  нее  прошла  трещина,  и  полосу  пришлось  создавать  в
окрестностях.  Теперь ИЛы  садятся  на  подскоке, освобождаются от  грузов и
отбывают  восвояси.  Когда полоса  освобождается, из  лагеря прилетает АН-2.
"Аннушка",  забирает  грузы  и  "подскакивает"  обратно.  Не  очень  удобно,
перевозки явно  не рациональные, но что поделаешь, спасибо и на этом: льды и
не такую свинью подкладывают...
     Командует полосой чрезвычайно популярный в арктических высоких  широтах
человек,  имя которого  -- точнее, отчество  --  стало  синонимом  подскока.
Летчик не скажет, что он летит на дрейфующую станцию, -- он  отправляется "к
Данилычу в гости".  Предварительно  летчик заходит  на кухню и берет буханку
свежего белого хлеба --  непременная дань  Данилычу,  вроде жертвоприношения
Нептуну, чтобы море было спокойным.
     Дмитрий  Николаевич еще  в  самолете проинформировал  нас  о знаменитом
Данилыче,  и мы  с нетерпением пошли  с  ним знакомиться.  Искать  дорогу не
пришлось:
     подскок--  это  три палатки и  миллион  квадратных километров льда.  На
одной палатке было вывешено объявление:

     Прежде чем войти, подумай. нужен ли ты здесь!

     Мы подумали и неуверенно  посмотрели  друг  на друга. В это время нам в
глаза бросилась табличка, закрепленная на столбе. На ней было выведено:
     До Москвы 5100  километров До  Ленинграда 5750 километров До Киева 5900
километров  До дна  3500  метров  ЗА  ТОРОСЫ  НЕ ХОДИТЬ!  (Нарисован  злющий
медведь.)
     Выбора не  было. Пришлось войти, скорее - протиснуться  в палатку через
откидную дверцу. Все-таки жилье, тепло, цивилизация.
     Внутри палатки разместились  две  раскладушки, рация,  стол  и  газовый
камин, раскаленный  добела.  За  столом сидел, глядя на нас  в упор, смуглый
человек с  аскетически  худым  лицом,  украшенным  седоватыми  мушкетерскими
усиками, этакий постаревший д'Артаньян. Он встал во весь свой  отличный рост
и представился:
     -- Горбачев  Александр  Данилович.  Прошу  любить  и  жаловать.  Это  в
обязательном порядке. Не будете-- отправлю обратно на материк.
     Морозов по очереди представил нас и откланялся:
     ему  нужно  было  этим  же  самолетом  лететь  обратно.  Мы  с  большим
сожалением простились  с Дмитрием Николаевичем: так спокойно, надежно жилось
за его широкой спиной...
     РП--  руководитель  полета  Горбачев,  как   и  вся   авиация,  жил  по
московскому времени; станция "СП-15"-- по местному,  опережавшему московское
на  9 часов. Сейчас  на станции ночь, там еще спят,  и за нами прилетят лишь
утром -- странное слово "ночь" в заполненный солнцем и светом полярный день.
Как  бы то ни  было, на несколько часов мы невольно навязали Горбачеву  свое
общество.   От  погрузочно-разгрузочных  работ,  бессонной  ночи   и  обилия
впечатлений  мы  чертовски устали,  в палатке  была адская жара,  но о сне и
думать  не  хотелось. Данилыч умел великолепно  вести  беседу,  умел отлично
рассказывать и слушать -- качества, в одном  человеке редко встречающиеся. А
знал Данилыч много. Бывший летчик-истребитель после войны связал свою судьбу
с полярной авиацией,  и  вот уже много  лет Данилыч непременный руководитель
полетов  на дрейфующих  льдинах. В его  паспорте  стоят  штампы всех станций
"Северный  полюс",  начиная с  третьей,--  такой  коллекции,  насколько  мне
удалось выяснить,  нет больше  ни у кого. Через  его руки  прошло  несчетное
количество кинооператоров и корреспондентов, и Данилыч видел нас насквозь.
     -- Все вы прилетаете сюда, мечтая о неслыханных приключениях,-- говорил
он.-- Вы грезите отобразить  аварии,  героизм и пафос, но все это происходит
за день  до вас  или через день после вашего отлета. Утверждаю, что за время
вашего  присутствия на  льдине ничего  не произойдет и вместо Робинзона, как
говорили Ильф и" Петров, вы отобразите широкие слои трудящихся.
     И добавил, видя наши обескураженные физиономии:
     -- Впрочем, ведь от вас, кажется, только этого и требуют...
     Утешил, ничего не скажешь!
     Данилыч угостил нас чаем, прямыми лобовыми вопросами уточнил наши планы
и дал  несколько весьма  дельных советов.  Контакт  с ним возник удивительно
быстро:  Горбачев принадлежал к числу тех отнюдь не  простых людей,  которые
будто бы сразу перед тобой раскрываются и этим раскрывают собеседников. Но в
действительности сам-то он отнюдь не  раскрывается,  он  сначала прощупывает
тебя и, лишь убедившись,  что ты человек стоящий, становится откровенным. Он
и  на  земле--  летчик-истребитель: резкий,  стремительный,  бьющий  точными
формулировками, с большим чувством собственного  достоинства.  Для понимания
его характера очень интересен такой чисто земной эпизод.
     Данилыч -- автолюбитель, хорошо знающий свою  машину и правила уличного
движения. Но однажды  он их нарушил  --  "из  принципа". Он вел машину вслед
черной "Волге", за рулем  которой сидел один широко известный стране человек
-- Данилыч назвал его фамилию. На улице Горького водитель "Волги" не обратил
внимания  на жест  регулировщика и свернул налево. Узнав нарушителя  в лицо,
регулировщик   почтительно  улыбнулся  и  кивнул.   Тогда  Данилыч  так   же
демонстративно повернул налево. Свисток.
     -- Ваши права! Почему нарушили?
     -- А почему вы не остановили черную "Волгу"? -- спросил Данилыч.
     -- Да ведь ее вел Имярек!
     -- ,Д я-- Горбачев!-- спокойно  сказал Данилыч. Регулировщик все понял,
извинился--  и козырнул. К моему превеликому  огорчению,  у Данилыча три дня
гостила  "конкурирующая  организация"--  один  корреспондент  исписал  целый
блокнот  рассказами Горбачева, выхватив  у меня  из-под носа  лакомый кусок.
Правда, Анатоль Франс доказывал, что все сюжеты, выработанные человечеством,
являются   достоянием   всего  человечества,   --   это  в  обоснованиеправа
писателяперелицовывать  любой  сюжет,  вкладывая,  разумеется,  оригинальное
содержание;ночто  позволено   Юпитеру...   Однако  настоящими   строками   я
предупреждаю своего  коллегу корреспондента, что, если он в  течение года не
обнародует рассказы, Данилыча, это сделаю я, и без тени угрызений совести.

ПЕРВЫЕ МИНУТЫ У ЗЕМЛИ НА МАКУШКЕ


     Прилетела  "Аннушка",  легкая и  грациозная, как  мотылек.  Мы  снова в
воздухе. Но этот  полет  недолгий, несколько минут --  и самолет делает круг
над станцией. Мы с острым любопытством рассматриваем сверху домики, палатки,
торосы... "Аннушка" катится по заснеженному льду совсем  рядом с лагерем. Мы
волнуемся и  поздравляем друг  друга. Штурман  Анатолий Бурканов распахивает
дверь,  мы  прыгаем  на лед  и дышим  морозным  воздухом  станции  "Северный
полюс-15".
     -- Дорогу грузчикам!
     Высокий  и   полный   мужчина  с  красивым,   холеным   лицом   артиста
профессионально  ловко  подхватывает  с  борта  багаж  и,  закончив  работу,
протягивает руку:
     -- Будем знакомы. Доктор Лукачев.
     Было начало апреля, полярный день, температура воздуха минус  тридцать,
видимость хорошая, настроение отличное.
     -- Прибыл в ваше  распоряжение!  -- бодро  отрапортовал  я,  когда меня
ввели в домик начальника станции.
     Владимир Васильевич Панов явно не разделял моего оптимизма. Я что-то не
заметил  на  его  лице бурной радости от сознания того,  что я  прибыл в его
распоряжение. Опытный физиономист мог бы даже предполо-1 жить, что начальник
скорее обескуражен,  чем  обрадован этим  фактом.  Во  всяком  случае, Панов
довольно-таки холодно пожал протянутую ему руку и хмуро сказал:
     -- Очень хорошо...  Просто прекрасно... Мне,  к сожалению, некогда вами
заниматься -- дела...
     Я обиженно пролепетал, что мною нечего заниматься, что я все понимаю --
и тому подобный вздор. Тогда Панов немного подобрел  и в полминуты обрисовал
положение. В эти дни  происходит передача  лагеря новой смене. Дел по горло,
он,  Панов, спит  два-три часа в  сутки  и  потому  просит  извинить  его за
несоблюдение  этикета. На  станцию  непрерывно  доставляются продукты, чтобы
хватило  до очередного,  осеннего завоза,  члены  коллектива превратились  в
грузчиков, и он, как начальник, предпочел бы вместо гостей, умеющих строчить
пером и кинокамерой, заполучить четверку ребят, умеющих таскать тяжести.
     Сообщив  скороговоркой  эти  приятные  вещи,  Панов  взглянул на  часы,
прозрачно намекая,  что аудиенция закончена.  Я собрался было к выходу, но в
этот момент в  домик ввалился могучий парень, чуть выше среднего роста, но с
плечами и грудью штангиста.
     --   Вот  и   отлично,--  обрадовался  Панов.--  Знакомьтесь:  Анатолий
Васильев, инженер-гидролог,  химик  и комендант лагеря. Анатолий, отдаю тебя
на съедение писателю.
     --  В  один  присест,  пожалуй, не  выйдет,--  усомнился  я,  оглядывая
массивную фигуру коменданта.
     -- Положим, меня и в два не так просто скушать,-- предупредил Васильев,
пожимая мне руку.-- Пошли?

ЛАГЕРЬ И ЛЬДИНА, КОТОРАЯ ПОД НАМИ


     Я вообще медленно  схожусь с людьми  и  никогда-- с людьми без  чувства
юмора; улыбка,  словно  снятый замок,  раскрывает человека,  делает разговор
непринужденным, не  заставляя лихорадочно метаться  в поисках  темы и тщетно
настраиваться на чужую  радиоволну. Гонкуры считали,  что смех--  физиономия
ума,   а   восприятие  юмора--   показатель  умственного  развития.   Мнение
субъективное, но я охотно его разделяю и нахожу многочисленные подтверждения
в  жизни.  Не   припомню  в  мировой  литературе  ни  одного   по-настоящему
остроумного человека,  который был  бы нам  не симпатичен.  Пройдоха  мистер
Джигль,  светские  бездельники  Уайльда,  булгаковские Коровьев-Фагот  и кот
Бегемот, блестящий  авантюрист  Бендер-- как бы  ни пытались авторы  сделать
веселых  ребят отрицательными  (скажем прямо,  эти  попытки были  достаточно
робкими), ничего у них не получалось. Такова уж великая притягательная  сила
юмора, ему многое  прощается --  если, разумеется,  он  ведет себя в  рамках
установленных правил.
     Я  знал  одного  весельчака,  который  захотел  похохотать  --   вы  не
поверите!-- над собственным начальником. Угадайте, кто смеялся последним?
     Анатолий Васильев сразу пришелся мне по душе.  Он не стал тратить время
на светскую болтовню, спрашивать о здоровье и аппетите, а сразу взял быка за
рога.
     -- Будете о нас писать?
     -- Надеюсь,-- признался я.
     -- Значит, вам нужно  окунуться в жизнь,-- решил  Анатолий.-- Вы должны
увидеть полярников за их высокоинтеллектуальной работой.
     -- Вот именно,-- обрадовался я.
     -- Поэтому, --  закончил свою мысль  Анатолий,  -- пойдемте  разгружать
"Аннушку", на ней скоропортящийся груз -- свежие овощи.
     К "Аннушке" уже шел трактор, таща за  собой большую стальную  волокушу.
Мы по очереди,  подходили к  двери  самолета,  принимали мешки с  картошкой,
ящики  с овощами и  сваливали  на  волокушу.  Таскать тяжести  на морозе,  в
тяжелой  одежде -- нелегкая  работа, и в ней принимают участие все свободные
от вахт.
     -- С  овощами  закончено,-- нетерпеливо заявил командир  самолета  Саша
Лаптев,-- бочки с соляркой остались, быстрее разгружайте!
     -- Доктора! -- закричал кто-то. -- Доктора!
     -- Мы здесь!-- с  разных  сторон к  самолету бросились  Лукачев  и врач
новой смены Парамонов.-- Что случилось?
     -- Да вот  бочки нужно срочно  сгрузить,-- сообщили  им.-- Ребят просят
поздоровее.
     -- Фу, напугали,  дьяволы!  --  Лукачев  облегченно  вздохнул.-- Пошли,
займемся прикладной медициной.
     И  здоровяки  врачи вместе с Васильевым не без лихости начали выгружать
двухсоткилограммовые бочки.
     Закрепив  на волокуше последнюю бочку,  грузчики по бурлацки сплюнули и
закурили.
     -- Герой  Арктики!  -- Анатолий  разгладил  черные усы  и  с  уважением
похлопал  Лукачева  по  почтенному  животу.--  Жаль,  что  с  гранитом   так
получилось...
     -- С каким гранитом?-- поинтересовался я.
     -- Неужели не  знаете? -- с наигранным удивлением спросил  Анатолий, не
обращая  внимания  на  слегка  побагровевшего  доктора.--  На  родине  героя
сооружали из  гранита  статую доктора Лукачева,  лучшего грузчика дрейфующей
станции. Но вот беда: гранита на живот не хватило...
     --  Вы  лучше  его  спросите, почему на станции нет наждачной бумаги,--
мстительно посоветовал Лукачев.
     Да, я забыл вам показать...-- торопливо начал Васильев.
     -- Успеешь,-- хладнокровно  прервал доктор.-- Так  вот, дело в том, что
почетный полярник товарищ  Васильев Анатолий Николаевич нуждается в  большом
количестве  данного  технического  материала --  причем  для  личных нужд.--
Доктор от удовольствия чмокнул губами.--  Когда он  приезжает  из Арктики  в
родную кубанскую станицу, то по ночам драит наждачной бумагой свой бронзовый
бюст на площади.
     Противники посмотрели друг на друга, нахохлились -- и расхохотались.
     После того как  овощи были перетащены  и сложены в  кают-компании, мы с
Анатолием отправились на осмотр лагеря.
     Льдину размером два  на три километра почти правильным кругом окаймляли
торосы.  Первый состав  станции,  продрейфовавший  вот  уже год, к поведению
льдины  очень серьезных претензий не имел, вела она себя примерно на тройку.
Для льдины это не так уж мало.
     Два балла за поведение были сняты за выходку с полосой. Рядом с лагерем
находилась  отличная  полоса  длиною  в  тысячу  метров.  Льдина  ухитрилась
расколоться  таким  образом,  что Половину  полосы унесло далеко  в сторону.
Через некоторое  время  блудная половина раскаялась и  вернулась  обратно, и
трещину даже удалось "заштопать", но две  недели назад полоса вновь лопнула,
и  на этот раз непоправимо. Тогда-то и  был создан  подскок-- аэропорт имени
Данилыча. И еще был случай, когда льдина повела себя бестактно,  но об  этом
потом.
     Несмотря на твердую  тройку, я отнесся к льдине с недоверием, так как о
ней  неодобрительно высказался  Морозов.  По  его  мнению,  лед  на  "СП-15"
неважный,  он слеплен из нескольких кусков, вроде лоскутного одеяла, и будет
большой  удачей,  если  новой  смене  удастся  продрейфовать  без  серьезных
происшествий.  Но  Дмитрий  Николаевич  слабо  в   это  верил  --  опыт  ему
подсказывал, что вряд ли стоит рассчитывать на такую удачу. К  сожалению, он
оказался прав...
     В центре льдины на небольшом расстоянии друг от друга разбросаны домики
и палатки.  В  палатках  теперь  почти не живут-- Арктика их забраковала. Из
каких только  тканей палатку  ни делали, все равно она промерзала: на уровне
головы-- 25 градусов тепла, на полу-- 15 градусов холода. 'То ли дело домик.
Представьте  себе  четырехугольник  из   желтых   фанерных   щитов,   хорошо
подогнанных,  начиненных  толстыми  пенопластовыми  прокладками.  Получается
превосходная жилая  комната. В отличие от палаток с их газовым камином домик
обогревается портативной  угольной печкой,  топить которую легко  и приятно.
Над печкой  закреплен стальной прут для просушки одежды и  унтов. На нарах--
матрасы, одеяла, спальные  мешки. У входа на стене висит умывальник, под ним
-- таз, ведро для мусора. Не люксовский номер для интуристов, но жить можно.
Домик  закреплен  на полозьях:  если рядом пройдет  трещина, трактор  быстро
перетащит его на безопасное место.
     Жилых домиков на станции всего шесть, и в обычное время в каждом из них
живут  два-три человека.  Но сейчас пришлось  уплотниться: вместе  со старой
сменой, которая вот-вот улетит на материк, живет часть новой, да  еще экипаж
"Аннушки", да  еще гости. Скажем  прямо,  без особого шика, но все с  грехом
пополам разместились.
     Кают-компания, к  которой примыкает кухня,  слеплена из двух домиков, в
такой же комбинации -- баня и движок, тарахтящий круглые сутки.
     Метрах  в ста от центрального жилого массива  торчит  из сугробов домик
радистов.  Здесь же возвышается стальная антенна, и неподалеку высокая мачта
с красным флагом, самым северным государственным флагом Советского Союза.
     На  таком  же  расстоянии  от  центра,  как  и  радисты,  расположились
метеорологи.  Если присмотреться,  можно увидеть крышу  их  домика,  целиком
зарывшегося  в  снег. Рядом-- метеобудки, приборы, измеряющие  направление и
силу ветра, и прочее оборудование.
     Ощетинившись рогами малахита (того самого 2,5тонного прибора, с которым
полярник  "перепрыгнул"  через трещину), спрятался в снегу  домик аэрологов.
Неподалеку  от него ра