оварища ка спину,  внес в
помещение  и растер спиртом. А спохватись доктор чуточку позднее --  быть бы
новой  могиле  на  острове  Буромского,  усыпальнице  погибших в  Антарктиде
полярников... Впрочем, как смеялся потом Бармин, благодаря этому  случаю, он
"накропал  материальчику  для  научной  работы:  открыл  влияние  холода  на
певческие способности". Когда,  спасая Гаранина,  он  тащил  непосильную для
одного человека тяжесть, то наглотался морозного воздуха и... онемел: спазмы
голосовых  связок не  позволяли  произнести  ни  единого слова. Над  мычащим
доктором   сначала   подшучивали,   потом  испугались,  но   компрессами   и
безжалостными массажами Бармин сам себя вылечил.
     За год первой зимовки познал людей больше, чем за всю предыдущую жизнь.
В обычных условиях, выяснил  он для себя, сущность  человека скрыта, и нужны
чрезвычайные  обстоятельства,  чтобы  она  проявилась. Так,  Семенов и в еще
большей мере Гаранин отнюдь не кажутся сильными. Общаться с ними просто, они
доброжелательны,  слушают  других  не  перебивая,  охотно  оказывают  разные
бытовые  услуги, узнав, что  доктор получил новую квартиру, пришли и два дня
приводили ее в порядок, помогли перетащить мебель. А Гаранин и  вовсе мягок,
хоть узлы из него вяжи -- одолжит деньги, доподлинно зная, что не получит их
обратно, отдаст накопленный на зимовках научный материал наглецу-аспиранту и
прочее. Но в чрезвычайных обстоятельствах обнаруживается, что  эти, казалось
бы,  нехарактерные  для  сильных личностей поступки  нисколько не  мешают  и
Семенову и Гаранину быть твердыми, жесткими, а порой и жестокими. Взять хотя
бы тот аврал в полярную  ночь, когда пурга разнесла аэропавильон, или случай
во вторую зимовку, когда -- это было тоже  в  полярную ночь -- радист  Костя
Томилин заболел  воспалением легких, а баллоны  с кислородом опустели.  Коля
задыхался,  без кислорода  он  мог погибнуть,  и Белов  рискнул вылететь  из
Мирного на Восток. Покрутился над  станцией и сбросил баллон, как торпеду,--
садиться в семьдесят  с лишним  градусов нельзя,  не  взлетишь. Искали  всей
станцией,   поморозились,  измучились...   Группа  за   группой  входили   и
возвращались, падали на нары и засыпали. Костя молил: "Мне уже лучше, черт с
ним, с баллоном), а  Семенов с Гараниным сутки не спали  и  никому  спать не
давали: "Ищи, как хлеб ищешь, -- тогда  найдешь!" Специально взвешивал потом
людей -- в среднем  на три  килограмма похудели,  но  ведь нашли баллон!  По
привязанной к нему длинной ленте, кончик из снега торчал. Выкопали баллон --
тоже работы на полсуток хватило, метра на три под снег ушел, и спасли Костю.
     Вот это и есть внутренняя сила, скрытая,  как скрывается она в ласковом
штилевом  море или  безобидном  на  вид  вулкане. И еще:  Семенов и  Гаранин
оставались самими  собой перед  самым  высоким начальством. Уважали  его  за
должность и  заслуги,  но  не суетились  и  милостей  не  выпрашивали  -- ни
словами, ни поведением. А надо было -- возражали,  отстаивали свое и в обиду
своих  ребят  не  давали. И оттого  характеры  их  приобрели  цельность, без
которой подлинно сильным человек быть не может.
     Цельность -- в этом все  дело! Бот, например, Макухин. Властен, суров и
груб -- с нижестоящими. А для начальства  -- податливое тесто, лепи  из него
что хочешь и  клади в  любую форму.  Нет в нем цельности,  значит, нет ему и
настоящей веры и сила его -- показная, бенгальский огонь...

     -- Погоди-ка.-- Семенов забрал у  Бармина клещи с зубилом,  отбросил.--
Попробуем такой американский способ...
     Семенов взял топор, сунул лезвие в щель:
     -- Бей!
     Бармин с силой  обрушил кувалду на обух  топора.  Совсем другое дело! А
ну-ка, еще разок!  Бац по обуху, еще и еще! Днище провалилось.  Провалилось,
будь оно трижды проклято! Всхлипнув, Бармин  уронил кувалду на унты, но даже
не ощутил  боли. Емкость  была готова! Ну, еще приделать сверху  и снизу два
патрубка, ерунда.
     Бармин оглянулся. Филатов, у которого носом пошла кровь, уже минут пять
лежал в спальном мешке,  Дугин и Гаранин  раскрутили гайки  и снимали крышку
цилиндров с первого дизеля.
     -- Помоги выбраться,-- попросил Филатов.
     Бармин подсел к нему, опустил подшлемник: кровотечение остановилось, но
резко осунувшееся лицо было мертвенно бледным.
     -- Разотри  ланиты, детка.-- Бармин похлопал Филатова по щекам.-- Голой
ручкой, она у тебя тепленькая.
     А  Гаранин тоже на пределе, подумал Бармин. И у  Семенова  подшлемник в
крови, как это раньше не заметил. И все-таки полдела сделано!
     Откуда Бармин мог знать, что самое тяжелое испытание еще впереди?


Нужно спешить

     Семенов пожалел о том, что последнюю ночь в Мирном не спал.
     Полночи  просидел за делами  с Шумилиным  -- утрясали  план  дальнейших
рейсов на  Восток,  а  потом до  утра  писал домой письмо,  с подробностями,
которые  любила Вера:  о морском  переходе, встрече со  старыми  друзьями  в
Мирном,  о  разгрузке  "Оби",  погоде  и  пингвинах.  Это письмо Вера  будет
перечитывать  много раз,  и Семенов  не поскупился, накатал десять убористых
страниц.
     А  теперь того сэкономленного сна не хватало, двое суток без  отдыха --
многовато для  человека на куполе. Кажется, лежишь себе в  полном  покое,  а
сильными толчками бьется, не успокаивается  перетруженное сердце, нестерпимо
болит голова,  и ноет измученное тело, будто не  по  днищу --  по нему  били
кувалдой. Семенов нащупал в кармане куртки пачку анальгина, вытащил таблетку
и сунул ее в рот, но проглотить не сумел: и слюна не вырабатывалась, и язык,
требуя  воды,  царапал пересохшее  небо.  Обычно,  прежде  чем  лечь  спать,
восточники  смачивали в  воде  простыни и  сырыми  развешивали их  наподобие
занавесок у постелей. Через несколько  часов простыни становились совершенно
сухими, но поначалу люди всетаки дышали увлажненным воздухом и засыпали.
     Дрожа  от набросившегося на  него холода,  Семенов  вылез  из спального
мешка, быстро сунул ноги в унты, налил  из термоса чашку теплой таяной воды,
запил таблетку и юркнул в мешок. Не сразу, но бодь  в голове приутихла, зато
вновь  появилась тошнота, самая  гнусная и ненавидимая восточниками  примета
горной болезни. Таблетку валидола под язык, пососал -- и вроде бы полегчало.
Теперь бы в самый раз хоть на часок вздремнугь. Семенов  прикрыл воспаленные
веки и приготовился к быстрому забытью, но услышал какие-то хлюпающие  звуки
и высунул голову. Возле нар, прибитый и жалкий, тихо скулил Волосан.
     -- Ш-ш! -- Семенов высвободил руки, привлек Волосана к себе на  нары  и
набросил  на него  два  одеяла.  "Эх  ты, охотник  ,за пингвинами! --ласково
подумал он,-- Вот, говорят, собачья жизнь на  Востоке. Нет,  Волосан,  жизнь
тут  у нас совсем  не  собачья, плохо здесь вашему  брату... Теперь близко к
пингвинам  не  подойдешь?  Ну,   терпи,  скоро  очухаешься,  гипоксированный
элемент..."
     Семенов взглянул на  светящийся циферблат:  люди  спят полтора  часа. А
может,  притихли с закрытыми глазами, здесь  это бывает, когда спать хочется
до невозможности, а сон не приходит. Но даже такой неполноценный отдых очень
важен  для  сердца  и  сосудов,  которым  трудно  долго  выдерживать  натиск
бунтующей крови.  Человеческий организм  -- машина хрупкая  и  капризная,  и
когда  начинают  рваться  сосуды,  следует  немедленно выключать  двигатель.
Потому и легли  отдыхать: все,  даже богатырь Саша, перемазались кровью.  Но
что ни говори, а за тридцать часов перевернули гору работы: сняли обе крышки
цилиндров, подготовили емкость для охлаждения, промыли в керосине форсунки и
гайки. Всех делов осталось часов на десять: смонтировать крышку цилиндров на
блок-картере второго дизеля, подключить аккумуляторы  -- и поздравить себя с
воскрешением.  Генератор даст ток и тепло, задействует  передатчик, и тогда,
дорогой друг Коля Белов, будем поднимать флаг.
     Не только я, подумал  Семенов,  наверняка не  смыкает глаз  и  Шумилин.
"Восток,  я  Мирный, слушаем вас на всех волнах...)? С тех  пор,  как  Белов
удачно приземлился, прошли сутки, а  Восток молчит, как воды в рот набрал, и
кое-кто в своем  воображении начинает  сочинять на первую пятерку похоронку.
Пойдет  --  уже  пошла,  не  иначе --  шифровка  Свешникову, скоро  начнется
сыр-бор, что, как и  почему... У кого-то язык на  привязи не удержится (один
болтун на коллектив -- в порядке нормы), жены узнают и спать перестанут...
     Как  можно быстрее выходить  в эфир!  "Восток, я  Мирный, у нас  пурга,
ветер южный  двадцать пять метров, видимость ноль..." Хорошо сказал  Андрей:
"Ты забыл, Саша, что пурга  в Мирном продлится три недели"  -- это когда сам
Андрей Гаранин умылся кровью и доктор вторично (на сей раз не для всех ушей)
закинул удочку: попытаться сделать печку-капельницу  и  дождаться  Белова  в
тепле. Три недели, конечно, вряд ли,  хотя и такое  случалось, а дней десять
-- вполне возможно. Разницы,  впрочем, особой нет, уже сегодня ночью столбик
опустился до отметки минус пятьдесят и с каждым днем  будет падать все ниже.
Капельницу, пожалуй, сделать можно, а что дальше? Если станция  не выйдет на
связь еще день-другой, Белов будет забивать "козла"  и ждать  у моря погоды?
Очень  это на него не похоже. А похоже другое: Коля  махнет рукой на пургу и
попробует взлететь, но не станет ли этот полет для него последним?
     Семенов встрепенулся: как  это раньше он не  подумал  о столь очевидной
перспективе?  Обязательно  попробует,  это  в  его  характере, и сомневаться
нечего! Нет такой ситуации, в которой Коля не усмотрит шанса. Припомнит, как
взлетал на  святом  духе с  "волейбольной  площадки"  и вслепую  садился  на
"баскетбольную" (его словечки),  постучит  по дереву от сглаза, трижды через
плечо  плюнет -- и попробует. Как тогда, в тундре, тоже ведь никто не верил,
а взлетел!
     Лет пятнадцать назад произошел с  Беловым такой  случай. Летал он тогда
на  дряхлом У-2 и сел на вынужденную, километров  восемнадцать не дотянул до
Скалистого Мыса. Дело было в июле; в это время года тундра бурно расцветает,
покрывается  ягелем  и  цветочками  вроде  лютиков  и  маргариток  и  вообще
становится необыкновенно  живописной. Но  красота  эта для  глаза, а путнику
ходить  по летней  тундре  --  одна  мука:  почва  оттаивает  сантиметров на
двадцать  пять,  амортизирует,  словно резина, ноги  вязнут по  щиколотку, с
непривычки  того  и  гляди  вывихнешь. Взял  с собой  Белов  рюкзак с  едой,
ракетницу и только отошел от самолета, как появилась белая медведица с двумя
медвежатами. Прыгая, как заяц, с кочки на кочку, Белов домчался до самодета,
залез в кабину и задраил  люк. Медведица подошла, понюхала  рюкзак,  который
беглец с перепугу  уронил, разодрала когтями и в две  минуты слопала трехсуч
очный  запас  продовольствия.   Понравилось.   Взглянула  на  Белова   очень
выразительно, так что у него мурашки по телу пробежали,  и улеглась спать. А
медвежата, необыкновенно довольные такой редкостной игрушкой,  вскарабкались
на самолет и стали рвать обшивку. Белов выстрелил из ракетницы, напугал  их,
побежали  ябедничать  матери.  Та  проснулась,  задала  им  трепку  и  снова
улеглась. Тогда Белов  выстрелил  в медведицу-чуть в сторону, конечно, чтобы
не поранить, а то обозленная  зверюга  разнесла бы легкую  машину вдребезги.
Медведица  смахнула  ракету  лапой, облизала ее и  кивнула давай,  мол, еще.
Снова  пальнул --  медвежата с  визгом  побежали за ракетой, в жизни еще так
весело  не играли.  Голодный,  вне  себя  от  злости,  Белов  чуть  не сутки
безвылазно  проторчал  в  кабине:  совестил  медведей,  обзывал  их  всякими
словами. Да разве они, мерзавцы, поймут?
     Когда  они  наконец,  ушли, Белов еще  полсуток добирался  до станции и
пришел туда еле живой. Набросился на еду, отдохнул, посмеялся с друзьями над
своим приключением, и  все  стали думать, как  выручить самолет. Проще всего
было бы дождаться осени, когда тундра подмерзает, но это еще два-три месяца,
и Семенов, который замещал начальника, вместе  с Беловым придумал хитроумный
план. Несколько дней всем коллективом  к самолету таскали доски и  соорудили
этакий  двухдорожечный  тротуар  длиной  метров  двадцать  пять  --  будущую
взлетную полосу. Потом  разгрузили  самолет -- сняли вспомогательный движок,
спальные мешки,  слили почти весь бензин -- и вкатили У-2 на дорожку. Теперь
успех  зависел от слаженности, синхронности  общих действий. Человек  десять
взялись за хвост и за крылья, Белов запустил мотор, а Семенов  стоял впереди
с поднятой рукой и ждал сигнала. Предприятие было рискованное и требовало от
летчика   поистине  ювелирной   работы:   в   случае   неудачи  самолет  мог
скапотировать  -- и тогда неизбежна тяжелая авария. Самолет  трясся, люди  с
трудом его удерживали, а  Семенов  неотрывно смотрел в лицо Белова, чтобы не
упустить кивка. Не забыть ему его лица, сколько эмоций было на нем написано!
Будто все  существо свое Белов  подключил к мотору, набиравшему максимальные
обороты, душу свою прибавляя к подъемной силе самолета! Кивок, Семенов резко
опустил руку, люди мгновенно  упали на землю, а самолет  бешено  рванулся но
дорожке  и взмыл в воздух! Дальше  было просто.  В  полутора  километрах  на
склоне пологого холма заранее  подыскали площадку из выветрившихся камней, и
Белов  благополучно там приземлился.  Подтащили туда движок, мешки и бензин,
привели самолет в порядок,  и Белов улетел -- веселый,  уверенный в себе и в
своей неизменной удаче.
     Таких удач у него было много. Однако, напомнил себе Семенов, еще  никто
не  улетал  из Мирного  в  сильную  пургу. Он  воссоздал в своей памяти план
аэропорта  Мирный,  его  взлетно-посадочную  полосу.   С  трех  сторон  зона
ледниковых  трещин,  с  четвертой  --  ледяной  барьер  высотой в  несколько
десятков метров. И стоковый  ветер с купола, двадцать пять метров в секунду.
Возможно, такой  летчик божьей  милостью, как  Николай Белов,  и здесь может
усмотреть  свой шанс. Но  очень возможно  и то, что  самолет,  будто спичку,
подхватит воздушный вихрь, изломает  и выбросит либо в зону  трещин, либо  с
барьера в море.
     Кровь  из  носу  и отовсюду,  откуда она может прорваться,  но от этого
полета Колю нужно уберечь!
     Семенов согрелся, в  блаженной  истоме замерло  тело, так  бы и  лежал,
скорчившись калачиком, в  этом тепле. Не возникни тревожная  мысль о Белове,
провалялся бы, наверное, еще час или два, а теперь медлить преступно,  гонит
она кнутом на работу, как старую, измочаленную жизнью лошадь, которой уже  и
овса не надо, дали бы клок сена и оставили в покое.
     Семенов вздохнул,  пожалел напоследок  самого себя и стал выбираться из
мешка.


Запуск

     Хотя Семенов объявил подъем раньше, чем обещал, никто не жаловался и не
бросал  исподтишка взглядов  на часы. По-настоящему заснуть  ухитрился  лишь
один Бармин,  и теперь он выглядел свежее других. Пока  товарищи  натягивали
унты, Семенов поделился своими опасениями.
     -- Реальное дело,-- согласился Гаранин.-- Не усидит, попробует взлететь
и сломает себе шею.
     -- Ногу, куда ни шло,  -- проворчал Дугин, поднимаясь во весь  рост и с
хрустом потягиваясь. А шейные позвонки наш док ремонтировать не умеет.
     Семенов взглянул на товарищей. Их лица заросли щетиной, с пробивающейся
сединой  у  Гаранина, рыжеватой у  доктора. Филатов  бодрился,  хотя  горная
болезнь  явно  действовала  на него сильнее, чем  на других,  а глаза сильно
покраснели и слезились: выходя на улицу, он забывал надевать темные очки.
     -- Надо -- значит,  надо,!-- сказал он,  и Дугин одобрительно кивнул.--
Пошли, Женька, поищем лесу для треноги.
     К  ним  присоединились остальные. Обшарили  станцию,  свалку и холодный
склад, разыскали несколько рудстоек и сколотили  из них  треногу, установили
над  дизелем, оснастили  ее  блоком  с  капроновым  шнуром  и  с  превеликой
осторожностью  подвесили  крышку  цилиндров  --  два пуда чугуна.  Теперь ее
следовало  опустить  на  шпильки  блок-картера -- предельно точно, чтобы  не
сбить  резьбу. Эту  ответственную  операцию  механики  никому  не  доверили,
опускали крышку вдвоем. Под ее тяжестью шнур натянулся струной, и  Семенов с
беспокойством  подумал, что ни  только  треногу,  но  и  капрон  нужно  было
испытать  на прочность. Тот  самый штормтрап, который  когда-то  оборвался в
шурфе, тоже был из капрона, и Семенов тогда пришел к выводу, что при сильных
морозах  много надежнее  обыкновенная пеньковая веревка,  не  говоря  уже  о
манильском тросе. А синтетика есть синтетика, искуственные волокна холода не
любят, становятся хрупкими и ломкими.
     -- Перекос!
     Дугин приник всем телом  к крышке, выравнивая ее на шпильках, а Филатов
вцепился в шнур  и напрягся,  чтобы чуть-чуть ее приподнять. Дугин кивнул --
опускай, мол, все в порядке. Удовлетворенно вздохнул, выпрямился.
     -- Можно убирать механизацию, Николаич.
     Семенов  и  Бармин уволокли треногу в сторону, а механики слегка,  пока
что  вручную,  стали наживлять  гайки  на  торчащие сквозь отверстия  крышки
шпильки.
     -- Сервируйте стол,друзья!
     Паяльной лампой Гаранин раскалил  добела стальной лист и швырял на него
отбивные бифштексы.  Способ старинный,  в Арктике и по сей день любители так
готовят  оленину. Может, гурману  такая пища и не пришлась бы по вкусу, зато
для ее приготовления ни печки, ни сковороды с жиром не надо, мясо испекается
в одну минуту.
     -- Обедать --  не работать -- Филатов с готовностью присел на скамью.--
Знаешь, Женька, чем трудовой день красен?
     -- Ну?
     -- Перерывом на обед и перекурами.  Это не я, это  в Древнем Риме  один
башковитый мужик придумал, по имени Сократ. Верно, док?
     --  Никогда  такой   ерунды  Сократ  не  говорил,--  засмеялся  Бармин,
присаживаясь -- Кстати, он жил и мыслил в Древней Греции.
     -- Пустобрех,-- неодобрительно произнес Дугин.
     --   Сократ,  древний   гений  и  мудрец,--  пустобрех?  --  оскорбился
Филатов.-- Знал, что ты неуч,  но  не думал, что такой глухой. Отецкомандир,
предлагаю организовать  на Востоке курсы по  ликвидации  безграмотности, для
Дугина и Волосана.
     -- Звонарь с глухой колокольни,-- буркнул Дугин  и тут же внес ясность:
-- Ты, а не Сократ.
     Посмеялись, повеселели. Все-таки дело ощутимо идет к концу. Без особого
аппетита  поели  (какой там  аппетит,  когда  чувствуешь себя,  будто  после
тяжелого похмелья!), с  наслаждением опустошили двухлитровый термос крепкого
чая и принялись за второй.
     --   Начнем   зимовать,--  размечтался   Дугин,--  повар   поставит   в
кают-компании на тумбочку бак с компотом, подходи и пей, сколько влезет. Или
ваш любимый клюквенный морс, Андрей Иванович, которым Михеич баловал.
     --  Михеич...--  Бармин  фыркнул.--  А  кто,  рискуя  своей безупречной
репутацией,  бочонок   клюквы   раздобыл,   чтобы   ваши   хилые   организмы
витаминизировать?
     -- Ты, Саша,  ты,--  улыбнулся  Гаранин.--  Этот бочонок,  кажется, всю
зимовку искали в Мирном?
     -- У них  было еще  два,-- оправдался Бармин -- А если от многого взять
немножко..
     --  Житуха  настанет,--  продолжал  мечтать  Дугин.--  Отстоишь  вахту,
купнешься в баньке -- эх, без парной наша банька! -- разденешься до трусов и
в  постельку,  на  полных восемь  часов, да еще после  обеда  два  часа  для
здоровья. Житуха!
     -- Нос  у тебя побелел,  фантазер,  растирай!  -- прикрикнул  Бармин.--
Нужно же  такое придумать -- банька, постелька... Ты что, отмываться и спать
без задних ног сюда приехал?
     -- Как в санаторий,-- с негодованием поддержал Филатов.
     -- А ты? -- возмутился Дугин.
     -- Лично я приехал сюда героическим трудом завоевывать Антарктиду.
     -- Тоже мне завоеватель... Краше в гроб кладут.
     --  Пусть  тех,  кто  краше,  и  кладут,--  возразил Филатов.--  А  мне
торопиться  некуда, молодой  я очень,  среднего комсомольского  возраста. Я,
может, еще "Москвича" купит