а лучшие времена, а пол вызывал
содрогание.  Зато над  столом  висел лицемерный лозунг:  "Борись за  чистоту
родной комнаты. Уют -- это прекрасно!"
     -- Выполняете?-- я кивнул на лозунг.
     --  Только  им  и  живем,--  с  достоинством  ответил  Сергей,  яростно
выкручивая  рубашку.--  А  разве  вам показалось  что-нибудь  не  так?..  О,
конечно, какой стыд!
     Сергей  всплеснул  руками  и  осторожно,  двумя  пальчиками,  брезгливо
приподнял с пола окурок и  швырнул его в  ведро,  демонстративно не  обращая
внимания на груду другого мусора.
     Это  пришлось  мне   по  душе,  поскольку  в  свое  время  я  тоже  был
непримиримым борцом за чистоту в студенческом общежитии. Я почувствовал, что
Чернышевым стоит поинтересоваться,  и на этот раз интуиция меня не  подвела:
Сергей  оказался  одной  из  колоритнейших фигур,  с которыми  мне  довелось
познакомиться на Севере. Мы наскоро сообщили друг другу необходимые сведения
о  себе.  Сергей,  к  моему удовольствию,  был москвичом,  и  я неоднократно
проезжал  мимо  дома  на Октябрьской  площади, в  котором  он  жил.  Я  даже
припомнил, что какой-то  тип однажды кинул в меня с верхнего этажа шкурку от
банана.
     -- Так это были вы?-- радостно закричал Сергей. Мы заключили друг друга
в  объятья.  Затем  Сергей  препроводил  меня в  отведенную  высокому  гостю
резиденцию,  с  тонким  вкусом  меблированную  комнату,  в  которой,  помимо
проржавевшей   кровати   и   раскладушки,   стоял  полуразвалившийся   шкаф,
заполненный  обрывками бумаги и  пустыми консервными  банками. Едва успел  я
улечься, как Сергей  принес мне спальный мешок  и на мой  недоуменный вопрос
сказал, что  в этой комнате он  провел одну зиму и знает, что  к  утру в ней
бывает  прохладно.  Голосом,  в котором звучало плохо  скрытое сомнение,  он
пожелал спокойной ночи, и я, утомленный трудным днем, мгновенно уснул.

ВОТ ОТКУДА НАЧИНАЮТСЯ ПРОГНОЗЫ


     Ночью  мне приснился жуткий сон. Голый, я выскакиваю из бани, катаюсь в
снегу и  бегу обратно.  Но какой-то шутник закрыл дверь, и  на мой отчаянный
стук из бани доносится  дьявольский хохот. Я чувствую, что начинаю обрастать
льдом, и  тут ко  мне подкатывает свою тележку мороженщица и гнусным голосом
выкрикивает: "Горячее мороженое!  Мишка на севере,  Машка  на юге!  Эскимосы
ели-- все деньги проели!"
     Я проснулся от  злости и... холода. Посветил фонариком; не только окно,
даже подоконник и одна стена  покрыты изморозью. В  комнате  наверняка  было
ниже  нуля.  Некоторое  время я  лежал, чертыхаясь  и  осмысливая  варианты,
которые  позволяли не  вылезать  из  постели.  Гамлет так  не изводил  себя,
взвешивая  все "за" и  "против". Но  эти варианты,  связанные с  сохранением
"статус-кво",   страдали   столь   существенными   изъянами,   что   гнусная
перспектива,  которую  я  до сих пор держал в черном теле,  становилась  все
более  назойливой.  Я  лягал ее окоченевшими ногами,  загоняя  на  задворки,
бросал в  бой  все новые  аргументы,  но тщетно. Было  ясно, что  из постели
вылезать  придется, и я  сделал  это могучим усилием  воли,  воспоминание  о
котором до сих  пор  согревает  мою  душу.  Я  надел носки,  меховые  штаны,
шапку-ушанку, свитер, залез в  спальный мешок и, продрожав с полчаса  мелкой
дрожью,  уснул.  К сожалению,  не могу  припомнить,  что  мне снилось вторую
половину  ночи. Кажется, черти окунали  в котел  со смолой печника,  который
сложил печь в моей комнате.
     Утром я  пошел  знакомиться  со  станцией.  Представьте  себе  площадку
размером с полтора-два футбольных поля. Справа --  застывшее море, слева  --
та самая гора,  которой я вас заинтриговал. В центре площадки прижались друг
к другу  домики, в которых живет человек тридцать штатного коллектива,  а на
торцевой  стороне--   служебные  помещения.  Здесь  работают  метеорологи  и
аэрологи.
     Первые  занимаются погодой. Не прогнозами, точность  которых прокормила
многие поколения  эстрадных  остряков,  а  конкретной погодой, данной  нам в
ощущении.  Каждые три часа метеорологи (старший--  сосед  Чернышева Анатолий
Дмитриев) снабжают радистов сведениями  о температуре, влажности и  давлении
воздуха, о поведении ветра, солености и температуре морской воды. Каждые три
часа -- просто написать, но в жизни это  каждую ночь оборачивается маленькой
драмой. Потому что  среди метеорологов--  совсем юные девушки, а природа так
их устроила, что  они боятся  выходить ночью.  Ведь нужно-то выходить  не на
балкон, под которым сладкоголосые юноши поют серенады, а в студеную ночь, да
еще  с пургой, да  еще с медведями,  которые время  от времени напоминают  о
своем  существовании.  И бывает,  особенно на  первых порах, что  девушки  в
мрачные,  заполненные  медведями  ночи  будят  ребят,  и  те  их  провожают,
проклиная вслух  эмансипацию, но  в душе чувствуя себя могучими и  отважными
рыцарями.
     В первое же утро я стал свидетелем  забавного  зрелища, которое привело
бы в восторг детвору. Раздвинулись двери  сарая, и  с огромным,  похожим  на
исполинский  арбуз шаром в  руках выбежал  аэролог Борис Зинин. Спринтерский
рывок на сто метров -- и шар взлетел в  воздух, как мыльный пузырь.  Это  --
аэрозонд.  Его  подъемной  силы, созданной несколькими  кубическими  метрами
водорода,  достаточно,  чтобы  поднять  в  воздух  портативную  радиостацию.
Батарейки рассчитаны на  два часа  работы,  и за это время шар-зонд успевает
хорошенько  прогуляться по небу на высоте  до  сорока  километров. Вместе  с
Борисом я  пошел в домик аэрологов. Здесь, не отводя глаз от локатора, сидел
техник  Женя  Григоркин.  На  экране  --  крохотные светлячки-импульсы: зонд
набирает  высоту и посылает на землю  первые сигналы. Их принимают автоматы,
которые  вычерчивают на  бегущей  бумаге  небесную  кардиограмму:  давление,
температуру  и влажность в  верхних слоях  атмосферы. Григоркин же с помощью
локатора определяет направление и скорость ветра.
     Зонд запускается три раза в  сутки.  Когда  ему  надоедает  шляться  по
стратосфере, он лопается и вместе с радиостанцией возвращается на  землю.  О
времени и месте  приземления  зонд обычно  не  сообщает, и  поэтому  ему  не
оказывают вполне им  заслуженные последние почести. Что же касается принятых
сведении,  то  они немедленно передаются  в Центр. Это важнейшие, уникальные
данные. Хотя обходятся они  дороговато, но в данном  случае цель оправдывает
средства: ведь  благодаря им мы получаем представление об ассортименте блюд,
которые готовятся на арктической кухне погоды.
     Для  аэролога мало хорошо  знать свою аппаратуру, он еще  должен быть и
неплохим  спортсменом.  Нужно уметь быстро  бегать да еще  удерживать бешено
рвущийся  из рук шар, оттаскивать  его подальше от мачт и домов.  Случается,
что ураганный ветер вырывает зонд из рук и расшибает его вместе с приборами.
И начинай все сначала...
     Работа  метеорологов  и  аэрологов  --  главное  на  станции,  смысл ее
существования. Есть,  правда, еще один научный  участок, который на откупе у
Сережи Чернышева, во об этом участке я не напишу ни слова. И вот почему.
     Со свойственной  мне любовью к  истине сделаю постыдное признание: я ни
разу  не видел полярного сияния.  Разумеется,  я  мог бы и не признаваться в
столь прискорбном  упущении, а просто  содрать  из художественной литературы
самое  красочное  описание  этого потрясающего явления природы.  Между  нами
говоря,  поначалу  я  так  и  собирался  сделать,  но  уж  очень  захотелось
пригвоздить  к  позорному  столбу  двух  людей,  виновных  в том, что  я  не
полюбовался сиянием в натуре.
     Первый из них -- Александр Денисенко, командир ЛИ-2, с  которым я летал
по Чукотке. Он уговорил меня не лететь второй раз в один восточный аэропорт,
а именно  во  время этого рейса, как бы в насмешку над храпящим в  гостинице
корреспондентом, природа  разродилась  отличным  сиянием.  Зубовный скрежет,
которым я сопровождал восторженный рассказ вернувшегося Денисенко, поднял на
ноги всех обитателей гостиницы: они решили, что ветер сорвал крышу.
     Еще большее  преступление  совершил  Сергей.  На  станции  он  заведует
полярными сияниями и, как  только они появляются, выстреливает  в небо целые
километры  кинопленки.  Сергей  регистрирует  сияния,  составляет  карты  их
распространения --  одним  словом,  помогает  ученым уяснить  природу  этого
небесного  каприза,  которая  изучена  далеко  не  достаточно.  Но  главного
Чернышев не сделал:  ночью,  когда на  часок  появилось  сияние, он  меня не
разбудил.  Ему, видите  ли, показалось, что  я слишком сладка  сплю--  его в
моем-то холодильнике, где унты примерзали к полу} Меня слабо утешило, что он
понял  свою ошибку и обещал следующий раз исправиться. В  том-то и дело, что
следующего раза не было!
     Так я и  не увидел полярного сияния. Одно меня успокаивает: ненависть к
нему  радистов, которые  относятся  к сиянию  как  грибник"  к  мухомору  --
красиво,  но  вредно. Полярное сияние,  оказывается, создает  многочисленные
помехи радиосвязи-- вот почему мы с радистами терпеть его не можем, и писать
больше о нем не хотим,  и нисколько  не жалеем, что его не  увидели, и пусть
его даже  больше  совсем  не  будет.  Вот как  я теперь отношусь к полярному
сиянию *.
     * О других точках зрения на полярное сияние вы можете узнать из Большой
Советской Энциклопедии (В. С.).
     Кроме перечисленных специалистов, на станции работают два механика, две
поварихи,   три   радиста   и  один   начальник,  старейший  полярник  Герой
Социалистического  Труда Зверев. Во  время  моего пребывания на  станции его
замещал молодой Алексей Жинжило.
     Так  что   коллектив   молодежный:  за  двумя-тремя   исключениями,  по
имени-отчеству здесь никто друг друга не зовет.

РАЗМЫШЛЕНИЯ В СПАЛЬНОМ МЕШКЕ


     Я сделал сразу несколько ошибок. Во-первых, заявил, что завтра утром за
мной присылают  вездеход  и я отбываю  на  Сомнительную. Так  говорить  было
нельзя. Следовало сказать, что если за мной придет вездеход, то не исключена
возможность,  что  при  известных  условиях  я  выеду  из  бухты  Роджерса в
направлении бухты Сомнительная.
     Во-вторых,  я  поторопился отметить  на  командировочном  удостоверении
выбытие   завтрашним   днем.  Как  выяснилось,   это   было  из   ряда   вон
непростительным легкомыслием.
     В-третьих, вечером я обошел всех новых знакомых я распрощался.
     Такую  вопиющую самонадеянность  Север  не мог  оставить безнаказанной:
какое  право  имеет человек, существо  из  плоти  и  крови, не  считаться  с
настоящим хозяином Арктики?
     Меня  разбудил  вой,  нет  --  истошный  рев   взбесившейся  атмосферы.
Охваченный недобрым  предчувствием, я выбрался из спального мешка, торопливо
оделся, выскочил  на крыльцо -- и тут же  юркнул  обратив:  сильнейший ветер
швырнул в меня  тысячей  иголок  и  чуть  не сорвал  с  головы шапку-ушанку.
"Н-да",-- сказал я самому себе. Прислушался. Ветер выл тягуче, пронзительно;
он вдруг ослабевал на мгновенье,  как будто исчерпал  свои силы,  но то  был
обман:
     он  лишь  отступал--  для нового  рывка,  копил энергию  для очередного
взрыва. И  на дом  вновь  обрушивались такие неистовые порывы, что я  только
диву давался, как это можно устоять против столь чудовищной стихийной силы.
     Дверь распахнулась, в сени вкатился огромный  снежный ком,  завертелся,
худея  на глазах, и в  конце концов превратился в закутанного, как младенец,
Сережу Чернышева.
     -- С  хорошей  вас  погодой!  --  весело прохрипел  он,  отряхиваясь  и
переводя дух.-- Если не ошибаюсь, утром отбываете?
     Вопрос, в который Чернышев  вложил весь свой сарказм, я решил  оставить
без ответа. Мы вошли в теплый коридор.
     -- Надолго это, как считаете? -- равнодушно спросил я.
     -- Не думаю,-- обнадежил Сергей.-- Недели на Две, не больше.
     -- На две недели?-- завопил я.-- Ведь меня ждут!
     -- Ш-ш, все спят... Ну, может, на недельку. А то и дня на три. Слышите,
уже ослабевает...
     На мой взгляд, пурга усиливалась, но я оценил тактичность собеседника и
спросил,  куда его, простите"  носили черти в такую  погоду. Выяснилось, что
черти  здесь ни при  чем. Просто Сергея  подняли по  тревоге, так как  пурга
выдула из колхозной больницы все тепло и больные замерзали. Сергей  притащил
несколько ведер  угля, растопил  печь  и вернулся спасать  остаток  ночи.  Я
поинтересовался, каким образом ему удалось добраться до больницы.
     --  Это  делается очень  просто,-- разъяснил Сергей.-- Нужно распахнуть
шубу,  вставить вместо стабилизатора перышко  -- и лететь  по  ветру в  свое
удовольствие. Дешево и удобно.
     Сергей отправился  досыпать, а я залез в спальный мешок и до утра думал
о всякой всячине. Вездеход, конечно, за мной не придет, и на мыс Шмидта, где
меня  ждут  друзья,  попасть  не  удастся. Одним  словом,  все  планы  летят
кувырком. Придется их корректировать-- в зависимости от обстановки...
     А  за  окном  стоял  сплошной   рев,  в  который   вплетались  прожилки
пронзительного свиста, словно в адскую компанию  контрабасов попала сошедшая
с  ума  скрипка. Я  лежал, курил  и думал о том,  что чем  дальше  ухожу  от
цивилизации с ее высшим проявлением  -  любимой  тахтой в моем кабинете, тем
больше  смещаются  представления о комфорте. Лишенный  привычных  удобств  в
Черском, я с умилением  вспоминал  свою обжитую московскую квартиру; валяясь
на мешках с  рыбой в самолете, я  грезил комнатушкой в Черском, просил у нее
прощения за  то,  что не оценил ее  по достоинству;  вчера,  проснувшись  от
холода, я мечтал о теплом фюзеляже, называл его ласковыми словами и пришел к
выводу,  что трудно придумать более  приспособленное  для жилья  место,  чем
обогреваемый   фюзеляж   самолета   ЛИ-2.  А  сейчас  я   благословлял  свою
заиндевевшую  комнату, в  которой спасаюсь  от  пурги. И  думал,  что,  если
переложить печку да  отремонтировать  стены, в такой комнате можно  жить  не
тужить, детишек растить  и хором  петь народные песни. И  вдруг я  вспомнил,
какая  растерянность охватила  прошлой зимой  жильцов нашего  дома  при виде
объявления:
     "Сегодня  от 12 до 22 часов горячая  вода и отопление будут отключены".
Боже, какая  паника! Крики,  шум, предложения послать телеграмму в Моссовет,
жалобу в газету...
     Удивительное  существо человек.  Я помню,  как в 1942-м  мы, мальчишки,
слушали рассказ одного студента:
     -- А до войны  было так,-- говорил  он,  медленно,  с наслаждением  жуя
хлебную  корку.-- Захотелось есть-- покупаешь,  к  примеру, горячий батон  в
филипповской булочной, в елисеевском берешь масла холодного брусок,  граммов
сто, -- и нажимаешь...
     А мы глотали слюну, и каждая клеточка наших тощих тел требовала горячих
батонов  с холодным маслом. Иногда я встречаю этого бывшего студента и знаю,
что он способен устроить жене 'скандал, если она предложит на завтрак только
те предметы его голодных грез.
     И еще мне  вспомнился разговор  с  Женей Григорииным, тихим  и скромным
парнем, о котором я говорил в  предыдущей главе. Когда я спросил, не тяготит
ли  его  однообразие жизни на  полярной  станции,  отсутствие многих  вещей,
удобств. Женя улыбнулся.
     --  Рассказать  вам притчу?  -- предложил  он.-- Жили-были четырнадцать
полярников на  острове Уединения. Он и  в самом деле заслужил свое название:
находится остров в Карском море, километрах  в восьмистах от Диксона. Раз  в
год приходил пароход, привозив продукты и топливо, да еще четыре раза в году
самолет  сбрасывал полярникам  мешки  с почтой.  От  удара  о землю почта из
мешков разлеталась, и  островитяне бегали спасать свои письма. Вот так мы  и
жили три года,  видя лишь друг друга да слушая радио. Шесть месяцев в году--
полярная  ночь,   летом--  один  градус  тепла,  кругом  медведи...   А   вы
спрашиваете, -- закончил Женя, -- хорошо ли мне на Врангеля! Да мне кажется,
что я в рай попал! Все познается в сравнении...
     Вот он,  "конечный  вывод мудрости людской": все познается в сравнении.
Прими  мой поклон, неизвестный мыслитель, первооткрыватель афоризма, давшего
мне  ключ  к размышлениям  в  сегодняшнюю  ночь.  Мы  всегда хотим  жить  на
ступеньку лучше:  таков закон политической  экономии и жизни. А закрепившись
на  новой ступеньке, сравниваем  ее со следующей, и  хотим шагнуть на нее, и
всю   жизнь   будем   видеть  лестницу,   у  которой  нет  конца,   лестницу
беспредельную, как наши  желания. И нет в  мире понятия более субъективного,
чем человеческие потребности, и никогда людей не будет удовлетворять то, что
они имеют.
     Потому что перед глазами всегда будет стоять лучшее-- самый ярый враг и
самый  добрый  друг хорошего.  Ибо  такова  диалектика  лучшего:  пробуждать
зависть и стремление догнать.
     И обречены на  неудачу  люди, которые пытаются искусственно  ограничить
свои   и   главным  образом   чужие  потребности.   Евангельская   проповедь
добродетельной нищеты-- одна из самых надуманных в Новом завете. Хотел бы  я
хоть  одним  глазом  взглянуть  на  оборванных  апостолов, когда  мимо них в
роскошном автомобиле пронесся бы их наследник, кардинал двадцатого века!
     Вот о чем я размышлял в ту ночь, когда за окном бушевала пурга.

ПУРГА В НАТУРАЛЬНУЮ ВЕЛИЧИНУ


     До  кают-компании, как полярники  называют  свою столовую, было  метров
семьдесят сплошной пурги,  но аппетит придал мне решимости.  Я застегнул  на
шубе все пуговицы,  обмотал  лицо шарфом,  поднял воротник, смело  вышел  на
крыльцо -- и задохнулся. Быть может, если бы вместо завтрака меня пригласили
на урок танцев, я возвратился бы обратно. Но голод -- тысячу раз не тетка, а
голь на выдумки хитра. Я встал к ветру спиной, выказав тем самым свое к нему
пренебрежение, и начал медленно двигаться вперед задом. Этот тактический ход
оказался удачным, и через несколько минут я сидел за столом.
     Меня удивило, что никто и  не  заикался о пурге, хотя, по моему мнению,
все  разговоры  должны были  вращаться  именно  вокруг  нее. Братья  Жинжило
вспоминали родной Ленинград, старший  радист Толя Мокеев чуть не со  слезами
на глазах рассказывал  о факельном шествии, которым его земляки-- ростовчане
отметили  историческое второе  место своих футболистов, а Володя Кизнерцев и
Борис Зинин шумно  спорили на узковедомственную аэрологическую тему. Я решил
направить беседу в правильное русло и глубокомысленно изрек:
     -- Пурга-то, а? Заворачивает.
     - Лучще бы  вместо этой реплики я выпил  четвертую чашку  чаю. Все-таки
говорить-- хорошо,  а  молчать--  золото. На  меня тут  же  обрушилась волна
соболезнований.  Сначала  не  без  ехидства вспоминали, как я вчера со всеми
распрощался, а когда Алексей Жинжило рассказал восхищенным слушателям, что я
предусмотрительно  отметил  командировку,  восторгам  не  было  конца.  Если
улыбки,  смех   и   конвульсивный  хохот,  как  полагают  медики,   продляют
человеческую жизнь, то благодаря моему невинному замечанию полярники острова
Врангеля будут жить до двухсот лет.
     С грехом пополам отбившись от нападок, я с Мокеевым пошел в радиорубку.
Сменный радист Мария, жена Мокеева, уже успела облазить весь эфир, и новости
были неутешительные. Повсюду метет... Правда, обстановка на Сомнительной еще
неизвестна, связь  по  графику  --  через  несколько  минут.  Мне  'нравятся
Мокеевы: сдержанный, интеллигентный  Анатолий, с  черными  усиками на совсем
юношеском  лице,  и  Маша,  молоденькое, кругленькое,  стройное  и  донельзя
миниатюрное существо. D среднем супруги относяться друг к другу  на  равных:
Мария подчиняется мужу  по служебной  линии и наверстывает  свое в быту. Она
привыкла к тому, что все подшучивают над ее  маленьким ростом, но, по-моему,
у нее нет никаких оснований  беспокоиться по этому поводу: мужчины в отличие
от баскетбольных тренеров ценят женщину не только за рост.
     Сомнительная   на  связь  не  вышла  --   видимо,  что-то  случилось  с
аппаратурой.  С этим я прими