ельным.
     Штурман  Леня   Немов,   налитый   молодостью  и   румянцем,  незаметно
поглаживает  бицепсы.  Леня  --  спортсмен,  но для  полного счастья  ему не
хватает  одного: победить Лабусова. Упорной  тренировкой Леня  добился того,
что ядро и диск у  него летят  дальше, чем у всех, и лишь Лабусов без всякой
тренировки,  шутя и  играя, перекрывает результаты Лени  на два-три метра. И
фигура  у Лени  красивая, и  техника высокая,  и движения изящные, но грубая
физическая сила  Игоря Прокопыча торжествует. И  мысль об этом  мучает Леню,
причиняет   ему  страдания.  Тем  более  что  выражения,  в  которых  друзья
высказывают   Лене  свое   сочувствие,  могут  дажеуравновешенного  человека
привести  в  бешенство.  Володя  Соколовв  беседе участия  не принимает.  Он
намертво  охрип и бережет остатки своего голоса  для работы в эфире. А жаль,
потому  что  Володя -- обладатель самого острого  в  Черском  языка, который
доставляет много веселых минут друзьям и огорчений -- недругам.
     Мы  смеемся.  Это Лабусов рассказывает  об охоте на  белого  медведя на
дрейфующей  станции. Командир  корабля М., прилетевший с  грузом на станцию,
поделился  с зимовщиками своей хрупкой мечтой: он  очень хочет подарить жене
собственноручно добытую медвежью  шкуру.Зимовщики переглянулись. Люди чуткие
и  отзывчивые,  они  не могли упустить такого случая. Всю ночь, пока летчику
снилась  шкура  неубитого  медведя, местные умельцы сооружали снежную фигуру
зверя и потом надели на  него вывороченную наизнанку шубу. Зверюга получился
вполне  натуральный,  с  виду  весьма  агрессивно   настроенный.  Приемочная
комиссия  поставила скульпторам пятерку, и Северный  полюсогласилипанические
вопли: "Медведь! Спасайся! Стреляйте!"
     Разумеется, М. выскочил из палатки одним из первых.  Винтовка плясала в
его руках.  "Не  стреляйте!  -- кричал он.  -- Дайте  мне!" Ему охотно пошли
навстречу,  и М.  одну  за  другой всадил четыре пули  -в собственную  шубу,
изодрав ее в клочья.
     Я  вспоминаю  рассказ  Татьяны Кабановой,  моей  соседки по  квартире в
Черском.  Татьяна  несколько  лет  зимовала  на  станции   Темп  на  острове
Котельном. Как то прибыл на станцию новичок радист, заядлый охотник, и, едва
успев  представиться,  отправился  на промысел. Возвратившись,  он  небрежно
сообщил, что подстрелил десяток диких оленей и рассчитывает, что товарищи их
притащат,  так  как он свое дело  сделал.  Скандал  был грандиозный. Научная
экспедиция, которая самолетами доставила на остров оленей, предъявила иск, и
зло своей зарплаты.
     --  Как-то,  приземляясь в тундре,--  вспоминал  Лабусов,-- мы спугнули
стадо сохатых, и  они сломя голову помчались от самолета. Ребята  загорелись
охотничьим  азартом,  горохом  посыпались  на землю. И вдруг  один  красавец
сохатый повернулся, изогнул рога  и  бросился на нас. Великолепный экземпляр
-- стройный, гордый, с рогами, как ветвистое дерево.
     -- Убили? -- с сожалением спросил я.
     -- В  нескольких шагах  остановился,-- продолжил  Лабусов,-- дрожит  от
ярости,  глаза налились  кровью. Будто предлагает: "А ну, выходи, кто из вас
храбрый,  один на один!" Нет, не  убили. Не  дал  я в него  стрелять, такого
храбреца грех убивать. Ушел не оглядываясь, как король.
     Я люблю слушать Лабусова. На первый взгляд рассказчик он бесхитростный,
но  послушаешь  его с  часок  --  и  клянешь себя  за  то, что  не  научился
стенографии.  О  себе  он не очень любит  рассказывать, и я  жалею об  этом,
потому что Лабусов один из самых опытных и  уважаемых  в  Черском  летчиков,
"летчик божьей  милостью", как говорят его  друзья. Я  много, хотя и меньше,
чем хотелось, летал с ним, и даже мне, неискушенному  человеку, бросалась  в
глаза легкость, даже изящество, с которым Лабусов поднимает в воздух самолет
и совершает посадку. Игорь Прокопыч  всегда приземляется так, словно самолет
нагружен хрустальными вазами. Он терпеть не может  лихачества  и  не прощает
подчиненным, если  они не добирают  в баки бензин, чтобы побольше  загрузить
самолет  и   быстрее  выполнить  план  перевозок.  Ему  не  раз  приходилось
"дотягивать" на одном моторе, выбираться из циклонов, которые трясли самолет
как  яблоню,  и он знает,  что холодный расчет и стальные нервы  куда лучшие
помощники пилоту, чем безудержная, но слепая храбрость. Поэтому  Лабусову по
душе  такие  бытующие  у  летчиков  афоризмы,  как "не  оставляй  любовь  на
старость, а  торможение -- на  конец полосы", или:  "Лишний метр  полосы  --
лишний год в Аэрофлоте".
     От его мощной фигуры, от широкого и обветренного, с глубокими морщинами
на  лбу лица веет  силой и уверенностью в себе. Это первое, чем привлекает к
себе Лабусов,-- сила ума, характера, могучих рук. Когда я с ним познакомился
ближе, то понял, что Игорь Прокопыч из тех людей, которых не согнут ни люди,
ни  обстоятельства.  Всегда  спокойный   и  в   меру  ироничный,  он  словно
распространяет вокруг  себя  спокойствие и иронию, и при нем как-то неудобно
жаловаться натрудности, не потому, что Лабусов тебя не поймет, а потому, что
внутренне он улыбнется, тактично посочувствует, как сильный человек слабому,
и расскажет  случай, казалось бы, не имеющий  отношения к теме, но  делающий
твои жалобы смехотворными и мелкими. Скажем, о пилоте ПО-2, который вдвоем с
пассажиром  совершил  в  тайге  вынужденную  посадку  и месяц тащил  на себе
обессилевшего спутника,  который  умолял пристрелить его.  Увы,  я  так и не
узнал фамилию этого летчика.
     Кстати, если бы на земле Лабусов вел себя так же мудро и осмотрительно,
как  в  воздухе,  нынешняя должность наверняка была бы для  него  пройденным
этапом. Но Игорь Прокопыч, которого так уважают подчиненные, удивительно  не
умеет  ладить  с начальством. Вместо  того чтобы  поддакнуть или,  на  худой
конец,  промолчать,  он  поступает  совсем  наоборот,  совершенно  не  желая
считаться  с  вечной как  мир истиной, что  кремовый  торт начальство  любит
больше, чем  горькие пилюли. Только нынешний руководитель летного коллектива
умел увидеть в строптивом подчиненном отличного организатора, и на  тридцать
восьмом году  жизни  Лабусов из рядовых пилотов стал командиром, о чем никто
не жалеет, кроме жены Людмилы  Петровны, потому  что -- боже, где логика? --
командир  подразделения  получает зарплату  значительно меньшую, чем рядовой
летчик.
     Сидя в жарко натопленной комнате летной гостиницы, мы допоздна говорили
о жизни полярных летчиков, об их нелегком труде, об их радостях и печалях.
     А потом, когда все уснули, я долго лежал и думал о том, каким наивным и
книжным  было  мое  представление  о летчиках.  Впрочем, не только я в  этом
виноват.  Газеты и кинофильмы долгими годами  приучали нас к тому, что жизнь
летчиков-- сплошные подвиги, рекорды, рукоплескания и награды. Даже трагедии
летчиков были необыкновенно красивы. Как бездумная птичка, мы видели в куске
стекла только блеск, не  замечая  острых граней, о  которые можно  до  крови
исцарапаться. В  войну мы узнали,  что летчики  не только получают  ордена и
звездочки, но  и  горят заживо в разбитых  машинах, а Экзюпери  и Галлай,  с
которыми  мы  познакомились совсем  недавно,  показали, каким терпким  потом
пропитаны рабочие  комбинезоны пилотов. Теперь,  когда  авиация  из  области
гонки  за  рекордами  и сенсаций  перешла  на  извозчичью  работу,  восторги
достаются космосу и на летчиков, наконец, начали смотреть без розовых очков.
Когда-нибудь и уставшие от славы космонавты вздохнут  свободнее, но пока они
только могут завидовать летчикам, которые уже добились того, что в них видят
просто людей, а не людей из легенды.
     Когда  сидишь  в уютном салоне ТУ-104, жизнь летчиков  кажется милой  и
приятной. Элегантная стюардесса представляет  командира корабля, и пилоты  в
выглаженных  костюмах проходят в таинственную рубку. Но  пассажиры воздушных
лайнеров могут составить себе такое же точно представление о труде летчиков,
как  больной,  находящийся   под  общим  наркозом,   о  действиях   хирурга,
производящего операцию.
     Нужно съесть с летчиками  хотя бы  фунт соли, чтобы понять, что они  --
рабочие, вкладывающие в свой труд столько же  физической и нервной  энергии,
сколько представители других, куда менее возвышенных профессий.

ОДИССЕЯ НА ЧУКОТКЕ


     На мысе Шмидта  мне чудовищно  повезло: я встретил настоящего полярного
волка.  Я познакомился  с ним  в автобусе,  который курсирует  по  полярному
поселку, и благословил свою удачу.  Моего нового знакомого зовут Сашей, и он
работает  техником. Саша, человек с мужественным  лицом  и отчаянно-веселыми
глазами,  покорил  меня  бесстрашием, бесшабашной  удалью  и  рассказами  об
охотничьих приключениях. Он  убил уже  двух  медведей, четырех  моржей,  две
дюжины песцов и несчетное количество куропаток. Я даже заикался от уважения,
говоря  с ним.  Я  просто  не  понимал,  как это  такой  человек, как  Саша,
снисходит до  беседы со  мной, Саша, в одном мизинце которого мужественности
больше, чем у целой сотни корреспондентов! Узнав, что я  собираюсь вскоре на
остров  Врангеля,  Саша  тут  же вызвался меня  сопровождать,  чтобы научить
ставить капканы на песца. Но окончательно покорил он меня тем, что предложил
сегодня  же  ночью  выследить медведя.  Оказывается, это очень просто: нужно
выйти  к морю,  открыть банку  тушенки, подогреть  ее,  и  голодный  медведь
прибежит на запах. И тогда можно решать: оставить зверя в живых или спустить
с него шкуру. "Посмотрим, 'как будет себя вести", -- сурово закончил Саша.
     Когда  мы подходили к  его дому, я споткнулся о  прикрытые снегом серые
камни и в сердцах пнул их ногой. Саша улыбнулся.
     -- Бедный  мамонт,--  сказал он с гамлетовской  грустинкой,--  могли он
предполагать, что его, владыку первобытного мира, будут так третировать...
     Я  остолбенел.  Богохульник!  Я  кощунственно  ударил   ногой  позвонок
мамонта!  Но  Саша  успокоил  меня. Оказывается,  мыс  Шмидта усеян  костями
мамонтов,  и   некоторые,  наиболее  транспортабельные  кости   Саша  обещал
подготовить к моему возвращению.
     Ну  и  везучий же  я, черт  возьми!  До  чего  у меня  отличный нюх  на
интересных людей, высокий  корреспондентский профессионализм!  Я с нежностью
гладил  страницы  блокнота,  заполненные Сашиными приключениями, и  гордился
тем, что не зря проедаю суточные и квартирные. Гордился до тех пор, пока  не
обнаружилось,  что  молочный  теленок,  доверчиво  сосущий   протянутый  ему
палец,-- доктор философских  наук  по  сравнению  со  мной.  битком  набитым
удостоверениями и дипломами корреспондентом. Долго, наверное, будут хохотать
на  мысе  Шмидта,  слушая  Сашин  рассказ  об осле, который, закручиваясь  в
спираль от восторга, строчил в блокнот несусветную чушь.
     Вот как опасно  быть на Севере излишне доверчивым. На  восток Чукотки я
летел  в скверном настроении.  Листочки с охотничьими приключениями, которые
должны были  дать как  минимум печатный лист увлекательных  рассказов,  жгли
карман.  Я  был противен самому себе:  принять за  матерого полярного  водка
зеленого новичка,  который не прожил на Севере и года! Я чувствовал себя как
начинающий золотоискатель, который  нашел  самородок  и кукарекал от избытка
радости до тех пор,  пока ему популярно  не объяснили, что это золото  стоит
три копейки тонна в базарный день вместе с доставкой, Я сидел в самолете, до
отказа загруженном негнущимися, как листы фанеры, мерзлыми оленьими шкурами,
и мрачно думал  о том, что я невезучий и бездарный. Ночь я не спал, не успел
позавтракать и замерз, как бездомный пес. К тому же сегодня было тринадцатое
число, а  на  борту  находилась  женщина.  И хотя члены экипажа  с  излишней
горячностью доказывали  друг другу,  что  они выше  суеверий,  второй  пилот
Гродский  и бортмеханик Новосельцев  почему-то особенно  тщательно осмотрели
приборы,  радист  Никифоров--  рацию,  а  штурман  Бондарев  трижды  уточнял
маршрут. Я  вспомнил одного  знакомого капитана  дальнего плавания,  который
должен был выйти в море тринадцатого. Он  тоже был  ни капельки не суеверен,
но  отчалил  все-таки  в ноль часов 5 минут четырнадцатого. Но особенно меня
донимала наша единственная пассажирка. Алла Крайнева, экспедитор Чукотторга,
сопровождавшая  шкуры на торговую базу, оказалась на редкость словоохотливой
особой.  Летчики  были  заняты, и Алла вынуждена была  удовлетворяться  моим
обществом, хотя  оно  устраивало ее частично,  поскольку  женщине  не  очень
льстит,  когда у собеседника  не закрывается рот  от зевков. Тем не менее за
каких-нибудь десять  минут  Алла  израсходовала столько  слов, сколько менее
расточительному  человеку  хватило   бы  на  пару  месяцев.   С  неистощимой
изобретательностью она  придумывала темы, перескакивала с одной на другую  и
всячески  давала понять, что моя постная физиономия и  симуляция глухоты  не
заставят ее  отказаться от  святого права болтать без умолку. Я  отвечал  ей
односложными репликами, зевками и мысленными пожеланиями провалиться ко всем
чертям.  Ожегшись  на "полярном  волке",  я  вовсе  не  хотел  тратить  свое
драгоценное время  на светскую  болтовню  с тружеником  торговли. Мог  ли я,
жалкий глупец,  подозревать,  что  настоящие полярные  волки иной раз  носят
юбки?
     --  Извините,-- прервал я,  расстилая  шубу на шкуры, -- но  мне  нужно
поспать, ночью не пришлось.
     -- Подумаешь, я тоже не спала,-- возразила Алла.-- Вечером освободилась
поздно  и  семь  километров домой оттопала, чтобы  муж не злился. В три часа
ночи только добралась.
     Я  печально  улыбнулся.  И это курносое  существо  хочет, чтобы остолоп
корреспондент клюнул на пустую мормышку!  Ночью, в пургу она "оттопала" семь
километров!  Пусть рассказывает  эти сказки ослу  подоверчивее, меня  уже на
мякине не проведешь.
     Командир корабля Денисенко обиделся за Крайневу.
     -- А  вы попросите  ее  рассказать,  как  она  из  Ванкарема до  Шмидта
добиралась,-- предложил он.-- Ведь Алла у нас Одиссей! Неужели не слышали?
     Сон как метлой вымело.
     -- Конечно, конечно,-- проворковаля,-- слышал  краешком уха. Так как же
это случилось?
     -- Ну вот еще,-- Алла поскучнела.-- Выбралась -- и слава богу.
     Историки  дипломатии не устают  петь  дифирамбы  Талейрану, который  на
Венском   конгрессе   проявил   чудеса  изворотливости,   защищая   интересы
разгромленной Франции.  Даже бальзаковский Вотрен,  понимавший толк в людях,
восторженно  отозвался  об  этом  угре в  дипломатическом  фраке,  сделавшем
невозможное.  Но я  полагаю, что  тоже заслуживаю  хотя бы  скромной овации,
потому что  усилия, которые я приложил, чтобы выжать из  потерявшей дар речи
Аллы ее одиссею, заслуживают этого  знака внимания. Я  мобилизовал  все свое
красноречие, неизрасходованные запасы  лести, изысканные комплименты, взывал
к лучшим чувствам,  и Алла, поначалу ошеломленная  внезапной переменой наших
ролей, понемногу пришла в себя.
     Московские, киевские и  саратовские экспедиторы! Вы,  бродяги торговли,
пилигримы оптовых складов, рекламные  миссионеры,  развозящие товары в своих
"пикапах" и  по  ночам  мирно  спящие  в  домашних  и  гостиничных постелях!
Послушайте  рассказ о том, как работают ваши коллеги на Чукотке, и гордитесь
тем, что даже в вашей прозаической  профессии  таятся возможности  сказочных
приключений, достойных пера Джека Лондона.
     Как вам  объяснить,  что  значит для  Севера  самолет? Сказать,  что он
надежен, выгоден,  удобен,-- это  не сказать  ничего. Сегодня, когда Чукотка
становится промышленной, когда ее население каждые несколько лет удваивается
и  неизмеримо растет потребность в  товарах, а горы, пурга и тундра остаются
такими же,  какими были до  нашей  эры, самолет не просто самое  быстрое,  а
единственное  современное  средство  передвижения.   И  на  Чукотке  к  нему
относятся, как к трамваю: так же лезут в него  без очереди и ругаются, когда
он опаздывает. Только масштабы, другие. Уж если самолет опаздывает, то не на
десять-двадцать минут,  а на  неделю, на месяц, потому что погода на Чукотке
--  это обычно непогода. Но все равно  далеко не каждый рискнет  в  полярную
зиму  сменить  самолет  на  любой  другой вид  транспорта:  утверждение  что
"самолеты  хорошо,  а   олени  лучше",  вызывает  шумное  одобрение  лишь  в
зрительном зале.
     В ноябре 1962 года Алла Крайнева  привезла в Ванкарем  на самолете груз
всякой всячины. Очередной рейсовый самолет задерживался, аэропорт назначения
был  закрыт, и  Алла решила отправиться домой на попутных собаках. Экзотика,
свежий воздух  и  никакой  толкотни за билетами  --  сплошное удовольствие в
хорошую погоду.  Двести  километров  тундры  были для видавших виды полярных
псов расстоянием  столь же пустяковым,  как  для их изнеженных  цивилизацией
собратьев на материке  две-три автобусные остановки.  Путешественников  было
четверо: Алла, ванкаремская колхозница Валя и хозяева упряжек Каргырольтен и
Опочэн. В  непробиваемых чукотских шубах ехать было  тепло и уютно. За сутки
собаки отмахали большую часть пути.
     И  это  все,  что  Алла  рассказала  о  первом  дне  путешествия.  Хотя
экзотическая, но все же не больше чем увеселительная прогулка.
     Оставалось шестьдесят километров. На них ушло девятнадцать дней.
     Сначала пали собаки. То ли корм оказался слишком грубым для их  луженых
желудков, способных переварить сыромятные ремни, то ли по другим причинам --
выяснять  было  некогда, потому  что  началась пурга. Пустынная тундра  -- и
четыре человека,  на которых  обрушились мороз, полярная ночь,  расстояние и
пурга.  Герои некоторых романов,  очутившись  в таком положении, упрямо идут
вперед,  что  дает  возможность  автору  написать десяток  взволнованных, но
совершенно неправдоподобных  страниц. Но в реальной  жизни победить  пургу в
открытой тундре, если единственный вид транспорта -- собственные ноги, можно
лишь  одним  способом: ждать.  Путешественники  перевернули нарты, закрылись
оленьими  шкурами,  и  над ними  быстро  вырос  спасительный  сугроб,  самая
надежная  защита  от   обжигающего  ветра.  Так  и  жили  шесть  дней  --  о
подробностях Алле не хотелось вспоминать, но если  у вас  живое воображение,
можете  нарисовать себе картину, как протекали шесть суток в снежном сугробе
без парового отопления,  телевизора  и кровати с пуховой периной.  Алла лишь
сказала, что в менее комфортабельной гостинице она еще не останавливалась.
     Затем  полдня  выбирались  из  сугроба.  Уходя, пурга хлопнула  дверью:
словно  догадавшись, что  перехитрившие  ее  люди беспечно не взяли с  собой
компаса,  она замела дорогу и  оставила'  после себя  сплошной  туман.  Быть
может, тысячи  лет назад далекие предки Каргырольтена и  Опочэна, собирая по
крохам  опыт поколений, открыли  этот  способ  ориентировки в тундре:  нужно
найти под слоем снега мох. Если растет густо --  значит юг; если  редеет  --
север. Так  и  ползали по снегу мужчины, раскапывая мох и дорогу, а  за ними
шли женщины.  Где-то  километрах в десяти находилась охотничья избушка, и ее
нужно  было  найти.  Трое  суток, сбиваясь и  возвращаясь  обратно,  четверо
нащупывали  правильную  дорогу. Много  раз  Алла и  Валя падали и  мгновенно
засыпали,  подкошенные  самым  коварным  на  свете снотворным -- смертельной
усталостью  на  сорокаградусном  морозе.  Но заснуть  --  значит  больше  не
проснуться, и чукчи  силой поднимали женщин, кричали на них, заставляли идти
вперед, и это был  тот случай, когда грубое и бестактное отношение к женщине
становилось единственно рыцарским и воистину благородным.
     --  Говорят, перед самым спасением силы прибывают,-- продолжала Алла,--
а  я, увидев избушку,  упала. Я знала, что больше не сумею  ни  ступить,  ни
проползти  даже  метра. Дальше  ничего не помню.  Наверное, меня  понесли на
руках, а когда пришла в себя, оказалось, что проспала больше суток. До  чего
хорошо было  увидеть над головой крышу. Т