возбужденное так внезапно,  никак не  исчезало, и  к концу
рабочего дня ноги сами собой привели Гаранина в отдел. Увидев Гаранина, Лида
с неудовольствием поджала губы.
     -- Я уже работу закончила.
     --  Потому  и  пришел,--  с  отчаянной смелостью  заявил  он.--  Может,
разрешите проводить?
     А про себя твердо решил: не позволит -- тут же повернется и уйдет, носа
своего в отдел не покажет. Значит, занята и нечего слюни распускать.
     Позволила -- и с того вечера все началось. Гаранин сам себя не узнавал:
половину  следующего дня пугалом проторчал в отделе снабжения, несколько раз
таскал  туда пирожки и торты -- угощал сотрудников и глупо  улыбался в ответ
на  их  понимающие  подмигивания.  А  Лида восседала  за  столом чрезвычайно
довольная  --  кокетничала с  посетителями, гасила  его  ревность  обещающим
взглядом, заливисто смеялась,  рассказывая  подружкам  по телефону  какие-то
пустяки -- словом,  целиком включилась в  игру, правилам и  нюансам  которой
несть  числа.  Но  Гаранину все  в  Лиде  казалось  необыкновенно  милым:  и
вздернутый  носик, и  модная  стрижка  "под  мальчишку",  и даже  чернильное
пятнышко на руке, которое Лида пыталась стереть резинкой.
     На третий день Лида разрешила ему то,  о  чем он  и  мечтать боялся,  а
наутро он сделал ей предложение.
     Лиде Гаранин нравился; впрочем, она об этом особенно и не задумывалась,
такого  предложения  ей еще  никто  не делал,  а в  двадцать  два года  пора
выходигь замуж.  На три  года старше ее,  повидал жизнь  --  мужчина,  а  не
восторженный  студентик,  который  по  вечерам  торчал  под ее окном; хорошо
устроен,  после  зимовок  деньги  приличные на книжке собрались, да и  собой
высокий такой, симпатичный. И предложение она приняла. Порешили так: Гаранин
возвращается  на  станцию,  по  возможности   быстро  берет  отпуск,  и  они
расписываются. Можно было бы, конечно, подать  заявление  прямо  сейчас,  но
Лида  боялась  показаться  чересчур  торопливой. К  тому же  сразу  начинать
семейную  жизнь  на  глухой полярной станции ей вовсе  не  улыбалось, Андрея
все-таки  звали в аспирантуру,  не вечно же он будет сидеть  в том медвежьем
углу.
     В отпуск  Гаранин сумел  вырваться  только через  три  месяца  никак не
находилась подмена. Прилетел,  вещи  из  багажа  не  получил --  в  институт
помчался, посмотреть на нее, убедиться, не передумала ли. Лида, обрадованная
его  щедрыми подарками, еще больше  уверилась в  правильности своего выбора;
совсем потерявший  голову Гаранин  предупреждал  любые ее  прихоти,  подруги
поздравляли и завидовав, мать  мудро советовала- "ты  с  ним построже, пусть
каждой милости с трудом добивается, сильнее любить будет". Своего ума у Лиды
было немного, и  совет  матери она восприняла уж  очень  прямолинейно  стала
капризничать, обижаться и делать  вид, что  колеблется принять окончательное
решение.  Будь  Гаранин поопытнее,  он  легко разобрался бы в этой игре,  но
полюбил он впервые, а первая  любовь всегда слепа. Не скоро он осознал,  что
принял  городскую   нахватанность  и  банальрую  осведомленность  за  ум,  а
физическую близость за любовь...
     Но кто  знает, как  сложилась  бы  его  жизнь, если бы  не радиограмма,
которую  прислал  директору  института Георгий  Степанович,  на  припае  при
исполнении  служебных  обязанностей погиб метеоролог  Иван  Акимыч  Косых. И
ввиду того, что старший  метеоролог Гаранин  находится в  отпуске в связи  с
женитьбой, просьба срочно прислать нового специалиста.
     Узнав  про эту  радиограмму, Гаранин  решил немедленно  возвратиться на
станцию.
     Вот тут-то  Лида и ошиблась. В том, что касается  любви, женщина бывает
проницательнее мужчины, но ей нередко вредит склонность преувеличивать  свою
силу. Податливость и покорность Гаранина  она сочла за полное подчинение его
воли  своей;  ей  и  в  голову не могло прийти,  что он способен поступиться
любовью ради  такого в ее  глазах  аморфного и  неопределенного понятия, как
чувство долга. О каком  срочном возвращении может идти речь, если они завтра
же  идут  подавать  заявление?  Гаранин  стал  ее  убеждать;   Лида  сначала
удивилась, потом оскорбилась, голос ее стал ледяным, в глазах появился какой
то  злой  шоколадный  оттенок,  и произошла  тяжелая  сцена,  после  которой
Гаранин, потрясенный, отправился в аэропорт.
     Через несколько месяцев Гаранину  удалось попутным бортом  вырваться на
денек  в  Ленинград --  лучше  бы осгавался на станции.  Лида  встретила его
холодно,  от  объяснений  нетерпеливо  отмахивалась.  По ее бегающим  глазам
Гаранин  догадался, что у нее, наверное, появился другой, и очень страдал от
этой злосчастной догадки.
     Вскоре Лида  вышла  замуж,  о  чем  честно  сообщила Гаранину  короткой
радиограммой.  Сергей выручил  --  вместе с ним коротал  он тогда  бессонные
ночи.  А потом дошло,  чго замужество  ее оказалось неудачным.  Через  обших
знакомых  она  пыталась вновь  наладить контакты, давала понять,  что  жизнь
многому ее научила,  но осыпалась  черемуха...  Что-то  шевельнулось  в душе
Гаранина, когда вновь повидался с ней,  поблекшей и  заплаканной, но жалость
не любовь, и прошлого это свидание нс воскресило...
     Не воскресило, но осталось в том уголке мозга, в котором, как в архиве,
накапливается прошлый опыт. И если  человек самокритичен и умен, то, пытаясь
познать  себя,  он  многое  может  оттуда  почерпнуть,  усмотреть  логику  в
повторяемости поступков.
     Много  думал  Гаранин,  пока не понял, какое чувство  у  него настолько
сильнее других, что подчиняет себе все и движет его  поступками. Именно  оно
оказалось сильнее любви к женщине, оно не раз побуждало рисковать собой ради
других, заставляло надолго расставаться  с  женой  и сыном,  отказываться от
благополучия научной карьеры.
     Это -- чувство долга.
     Ни  с  кем, даже с ближайшим  своим другом,  Гаранин никогда об этом не
говорил.  Он  полагал,  что  для товарищей,  с которыми его  связала судьба,
чувство это  естественное, само собой разумеющееся, а раз так, то говорить о
нем немножко смешно.

     Гаранин передал Бармину кувалду, но не сел на скамью, а побрел к двери.
Отворил ее, вышел на  свежий  воздух, сделал несколько шагов в сторону.  Его
жестоко вырвало, с  желчью и  кровью.  Постоял, отдышался  и  возвратился  в
дизельную.
     Бармин, казалось,  с  прежней  силой  обрушивал  кувалду  на зубило, но
теперь после  каждого удара подолгу  отдыхал. Шатало  Семенова, добрались до
гаек и перестали шутить Дугин и Филатов.
     Остались  две  опасности,  подумал  Гаранин,  --  холод  и  кислородное
голодание. А поначалу их было три.
     Когда  Бармин  попросил слова, Гаранин замер.  Он  боялся, что  Семенов
оборвет доктора,  скажет что-нибудь вроде "приказы не обсуждают"  или другую
резкость. Последствия такой ошибки предугадать было бы трудно.
     Бывают ситуации, когда людям нужно выговориться, чтобы понять. Ничто не
дает такой  пищи сомнению,  как невысказанное слово,-- оно действует  так же
разрушительно, как вода, разорвавшая  дизели.  Приказ в такой ситуации может
обязать, но не убедить.
     Но подлинное  чувство  долга  овладевает человеком  лишь  тогда,  когда
исчезает сомнение.
     "Собаку накорми, человека убеди,--  говорил Георгий Степаныч.-- Поверит
-- море переплывет, не поверит -- в луже утонет".
     Значит,  чувство  долга  рождается верой, совершенной  убежденностью  в
единственной правде.
     Это  и считал Гаранин третьей и главной опасностью  -- сомнение. Теперь
оно  исчезло:  все люди  осознали, что из двух  дизелей  нужно собрать один.
Только так, другого  выхода  нет. Сделают это -- станция  оживет, даст людям
тепло и кров. Не сделают -- станут игрушкой в  руках  слепых  и безжалостных
сил природы -- пурги в Мирном, лютой стужи и горной болезни.


Бармин

     Бармии обрушил кувалду на зубило. Он тоже давно перестал считать удары,
но чувствовал, что они становятся все слабее. Теперь, чтобы поднять кувалду,
приходилось   преодолевать  яростное  сопротивление  всего   тела.  Дрожали,
подгибались от слабости ноги, взбесилось и рвалось из грудной клетки сердце,
стали совсем чужими свитые из стальных мускулов руки.
     Бармин  втягивал в себя жидкий воздух и никак не  мог им насытиться. От
теплого дыхания и пота иней на  подшлемнике подтаял и норовил превратиться в
ледяную корку. Второе  дыхание не приходило, и Бармин  доподлинно  знал, что
оно  не  придет.  Кратковременный  отдых  уже  не   восстанавливал  силы,  а
длительный мог оказаться смертельно  опасным: холод  сковал бы разгоряченное
тело и вызвал необратимые изменения в легких и бронхах.
     Сантиметров  шестьдесят пробитого по периметру днища поглотили огромную
физическую силу Бармина.
     Он еще раз поднял кувалду, с ненавистью опустил ее на зубило -- промах!
Филатов протянул руку, его очередь. Бармин присел на скамью. Что-то давно ты
не улыбаешься, Веня,  подумал  он,  не  слышно твоего  жеребячьего смеха.  С
полчаса  назад  подковырнул:  "С тебя, док, хоть портрет пиши, глаза и  губы
одного цвета-  синие". И с тех пор  слова из  Вени  не выдавишь,  всю Венину
жизнерадостность вытянула кувалда.
     По  насточнию доктора  механики заменили  Семенова  и  Гаранина, ударам
которых уже не хватало мощи. Откручивать гайки торцовым ключом с воротком не
очень намного,  а все-таки легче.  Главное  -- стронуть гайку с места, да не
грубым  рывком,  чтобы  не  полетела  резьба, а  с нежностью.  А  от  зимних
прошлогодних морозов  промасленная гайка вкипела в болт, попробуй уговори ее
повернуться. Нет, пожалуй, не легче, чем кувалда. И то и другое -- тяжелее.
     Сколько  времени  отдыхал?  Минуту,  а мороз схватил пот  на лице,  (не
забывай  растирать, не то  в два  счета обморозишь) и пополз вниз, по шее  к
спине  и груди.  Хорошо  бы еще посидеть, пока  сердце  перестанет  отбивать
чечетку,  а  нельзя.  Заколдованный  круг:  от холода спасение в  работе,  а
работать нет сил. И  еще  одна мысль пришла Бармину: было бы сейчас градусов
восемьдесят,  емкость  из  этой  бочки соорудили бы  шутя. Три-четыре  удара
кувалдой -- и днище  вылетело бы, как стеклянное.  Но перемонтировать дизеля
при  восьмидесяти градусах -- дудки, случись такое на Востоке зимой -- жизни
людям бы  осталось  минут  на  пятьдесят: математический расчет. Без притока
тепла  температура воздуха на улице и дома за  эти минуты сравняется,  а  на
таком морозе  живые существа бороться за  своа существованнэ не умеют. Минут
через  двадцать  начнется сухой  спазматический  кашель,  не  такой,  как  у
Филатова и Гаранина (у них  пока  еще с мокротой),  а  именно сухой, который
предвещает омертвление  тканей органов  дыхания; резко  побелеет  кожа лица,
взгляд станет менее осмысленнымпочти таким же, как сейчас у Дугина.
     Бармин забрал у него кувалду,  посадил  на  скамью и засмеялсяхрипло, с
короткими паузами из-за перебоев дыхания.
     -- Вспомнил, как Женька...-- Бармин сделал глубокий  вдох,-- с кувалдой
в бухгалтерии...
     Он махнул рукой, вновь рассмеялся.
     -- Пошел ты... в  свою двадцать пятую каюту,--  проворчал Дугин.-- Тоже
мне Райкин...
     -- Перекур,-- предложил Семенов.
     Курить,  конечно,  никто  не  стал.  Люди  уселись  на  спальные мешки,
расслабились.  Дугин  что-то ворчал  про  себя,  улыбались,  прикрыв  глаза,
Семенов и Гаранин; кривил в улыбке треснувшие губы Филатов.
     Накануне ухода в экспедицию  Филатову до зарезу понадобились деньги  --
продавалась по случаю отличная кинокамера. Бросился в бухгалтерию за авансом
--  все заняты,  некогда,  приходите завтра.  А завтра-то  будет  поздно!  У
Бармина и Дугина, на которых натолкнулся в коридоре, тоже свободных денег не
оказалось, и расстроенный Филатов махнул было рукой на кинокамеру, как вдруг
у доктора созрел план.  Велел  ребятам ждать, а  сам пошел в  бухгалтерию --
уговаривать. Через несколько минуг возвратился довольный.
     -- Требуют услуги за услугу,  бюрократы,  весело  сообщил он.--  Секция
водяного  отопления у  них вот-вот  упадет, крюк  подбить надо, а слесаря не
допросятся. Женя, будь другом, возьми в мастерской кувалду.
     Когда  вооруженный  кувалдой  Дугин  направился  в  бухгалтерию, Бармин
рухнул на стул и начал тихо умирать от смеха.
     -- Ты чего, спятил? -- недоумевал Филатов.
     -- Ой, что сейчас будет...-- стонал доктор.
     В  самом  деле,  до них  тут же донеслись женские  крики, визг и грохот
падающих  стульев.  Бармин  вытер  слезы,  подтянул  галстук  и  помчался  в
бухгалтерию, откуда  вывел под руку совершенно растерянного Дугина.  Из всех
щелей на них испуганно поглядывали бухгалтеры.
     --  Что  они,  белены объелись?-- возмущался Дугин.-- Я  говорю: секцию
исправлю, вот кувалда, крюк вгоню... А они...
     --  Ничего,  это скоро  пройдет,  друг мой,--  ласково  успокаивал  его
Бармин.-- Проглоти таблетку, и тебе сразу станет хорошо.
     И сунул в рот Дугину мятную конфетку.
     Выпроводив   Дугина,   Бармин  подмигнул  Филатову  и  вновь  пошел   в
бухгалтерию.  Через  две минуты Филатова вызвали  в  кассу и  с чрезвычайной
любезностью предложили расписаться в ведомости.
     -- Я не сплю? -- радостно изумлялся Филатов, пересчитывая деньги,-- Как
тебе это удалось, док?
     --  Пустяки,--скромничав  Бармин.--  Я  к ним зашел  и предупредил, что
механик Дугин спятил и бродит по этажам с кувалдой, а мне поручено его найти
и обезвредить.  Я  им,  может,  жизнь спас, неужели отказывать мне  в  такой
ерунде?
     Всю  дорогу до  Мирного околпаченный Дугин тщился отомстить доктору, но
тот был бдителен и попался на крючок лишь под самый конец путешествия. Дугин
чем-то угодил штурману, и тот объявил по судовой трансляции: "Бармину срочно
зайти  в  двадцать  пятую  каюту!  Бармину  срочно  зайти..."  И  на  глазах
многочисленных и восторженных свидетелей доктор  долго метался по коридорам,
пока не осознал, что в каюте под указанные номером находится гальюн...
     Бармин поднялся,  хлопнул Дугина  по плечу -- подставляй  зубило,  друг
ситный,-- и взял кувалду.

     А  полярным  врачом  он  стал  так.  Однажды  за победу в  студенческих
соревнованиях по  самбо  ему  вручили приз --  стопку  книг.  Одна из них  и
сыграла неожиданно большую роль в его судьбе --  книга о жизни, путешествиях
и гибели капитана Роберта Скотта.
     И даже не вся книга, а несколько строк из нее.
     Придя  на Южный полюс  и убедившись, что  Амундсен на целый  месяц  его
опередил,  Роберт  Скотт  со  своими  спутниками отправился обратно. Долгими
неделями  шли люди  по Антарктиде,  волоча  за  собой  сани с  грузом,  шли,
удрученные неудачей, израненные и обмороженные, и на сто сороковой день пути
слегли,  чтобы умереть от  голода и холода  в нескольких милях  от склада  с
продовольствием и  горючим. Они  преодолели бы  это расстояние, но поднялась
сильнейшая  пурга,  переждать  которую им было не суждено. Так вот, одно  из
величайших  и,  наверное,  труднейшее   в  истории  географических  открытий
путешествие  завершилось трагедией  из-за  того, что  в пищевом рационе  его
участников отсутствовал витамин С. Капитан Скотт  и его  товарищи погибли от
цинги. Именно цинга окончательно лишила их сил и не  позволила  переждать ту
последнюю в их жизни пургу.
     Десяток лимонов, несколько  коробочек с витаминами, которые продаются в
любой аптеке,  --  и легендарный  герой  остался  бы  в живых! "Был  бы  я с
ними..." --  мальчишеская  мысль, а  дала первотолчок, побудила  задуматься,
размечтаться  о  роли  врача   среди  людей,  оказавшихся  в  исключительных
обстоятельствах.  В  мечтах своих дрейфовал  на льдинах, зимовал  на далеких
полярных  станциях,  а  распределили  врачом  "Скорой  помощи"  в  заштатный
городок.  Здесь люди тоже страдали, звали выручать и смотрели на него как на
спасителя, он выручал, спасал и продолжал мечтать о работе, которая поглотит
его целиком. Так прошел год в неустанных хлопотах и скуке, среди спокойных и
тихих  людей,  привыкших  в десять часов гасить свет  и ложиться спать. Один
ночной  визит все перевернул. Приехал на окраину городка, разыскал на берегу
озера небольшой домик, вошел, и сердце его дрогнуло в углу комнаты, подпирая
головой потолок, стоял  на  задних  лапах чудовищных размеров белый медведь.
Бармин  осмотрел  больного,  человека  лет  тридцати,   предложил   тревожно
суетившимся  старикам  одеть сына,  увез его  в  больницу  и незамедлительно
удалил воспаленный аппендикс. Несколько дней, пока пациент лежал в больнице,
Бармин  проводил  у  его постели  все свободное  время расспрашивал о  жизни
полярников,  слушал рассказы о разных приключениях, то  и дело выпадавших на
их долю.  Семенову (а это  был  он) Бармин понравился,  осторожно, чтобы  не
обидеть молодого хирурга, навел справки и,  расставаясь, обещал позаботиться
о его судьбе. В лютом  нетерпении прожил Бармин три  недели, пока не получил
из Ленинграда телеграмму с предложением приехать в институт. А еще через два
месяца,  не  веря своей удаче, ушел в  составе  антарктической экспедиции на
станцию Восток.
     На этой самой  тяжелой для жизни людей станции (Южный полюс, где зимуют
американцы,  расположен  гораздо  ниже  Востока:  и  морозы  там послабее  и
кислорода в воздухе побольше) Бармин  узнал о том, что еще не встречалось  в
учебниках.  Он видел,  как молодые,  полные сил люди задыхались, корчились и
исходили кровью  в муках акклиматизации, как неделями не заживала пустяковая
царапина,  как человек, у которого  кровяное  давление  упало  до 60 на  30,
спокойно работал и  не жаловался на самочувствие, он  видел, как  в полярную
ночь, когда магнитные бури на две недели разорвали эфирную нить, связывающую
Восток с  внешним миром,  распадалась  личность внешне  совершенно здорового
человека.
     Одного он лечил отдыхом,  второго лекарствами,  третьего психотерапией.
Механик Назаркин  перестал умываться, зарос грязью, не менял белье -- доктор
все выстирал и выгладил, перевязал розовой ленточкой и  положил на аккуратно
им  же застеленным  нары.  Не помогло --  скрытно  сфотографировал  в разных
ракурсах  опустившегося   парня,  раздобыл  фото,  где  тот,  симпатичный  и
элегантный, весело  улыбается  жизни, и  соорудил витрину: "Сегодня и  вчера
Пети Назаркина --  свадебный подарок  его невесте  от коллектива  Востока" С
того  дня не  было на  станции  человека более преданного идеалам чистоты  и
гигиены, чем механик Назаркин.
     В ту зимовку Бармин впервые спас человека благодаря не знаниям своим, а
наблюдательности и  физической силе. В  августе,  под самый  конец  полярной
ночи,  морозы стояли неслыханные -- под  восемьдесят пять градусов. Мороз не
мороз,  а радиозонды аэрологи запускали,  и метеоролог  четыре раза в  сутки
выходил снимать показания приборов.  В тот день Бармин дежурил по станции, и
когда  Гаранин   отправился   на  метеоплощадку,  с  точностью   до   минуты
зафиксировал его выход  из дому.  Дальше  события развивались  так.  Гаранин
обнаружил   на  актинометрическом  приборе  повреждение  контакта  и,  чтобы
устранить неисправность, снял рукавицу. В ладони мгновенно появилась сильная
боль, потом она вдруг исчезла  и в свете прожектора Гаранин увидел, что рука
побелела. Встревоженный он надел рукавицу и поспешил к дому, а на Востоке-то
спешить  нельзя! Шагом нужно ходить на Востоке, медленным, старческим шагом,
иначе в два счета сорвешь дыхание...
     А  Бармин  смотрел на  часы. Пять, семь минут прошло --  нет  Гаранина.
Минуты  три  можно  было  бы  еще  подождать,  но  Бармин,  томимый  неясным
предчувствием,  доложился, оделся и направился к  метеоплощадке, где и нашел
Гаранина, который споткнулся о шланг питания, запутался в нем, упал и не мог
подняться.  Здесь уже  Бармин забыл о том,  что и тяжести на Востоке  нельзя
поднимать  и  резких  движений делать не  рекомендуется. Времени  бежать  за
подмогой  не было. Бармин  взвалил  беспомощного  т