названный так за то, что  постоянно выдвигал
смелые гипотезы и феерические проекты, изобретал вечный  двигатель. Гена так
привык  к  этому  прозвищу,  что  даже  на  своем  сундуке  написал  фамилию
"Кулибин". И вот однажды он пришел и говорит:
     -- Как это так -- в Антарктиде  нет деревьев и кустарников? Это ты ввел
нас  в  заблуждение. Вот  в  Мирном  --  пожалуйста, растет хвойное  дерево.
Кажется, лиственница.
     -- Кто тебе сказал такую ерунду?
     -- Да я своими глазами видел, на островке!
     Я лихорадочно  порылся  в памяти: нет, не может такого быть.  А Кулибин
ссылается  на  авторитет  начальника  станции  Сергеева,  который  якобы мог
подтвердить  эту  чушь.  Потащил  меня  к начальнику,  и  тот  действительно
подтвердил: "Да, растет дерево, сам видел".
     -- Может, в кадке? -- пытаю я.
     -- Нет, не в кадке. Живое дерево.
     Я растерялся и побежал к Бабуцкому.
     -- Ты много раз бывал в Мирном. Скажи, видел дерево?
     -- Видел.
     -- Живое?!
     -- Ну как тебе сказать... Не совсем. Нейлоновую елку.
     Хохот!
     Тут лишь  я сообразил, что  эти черти меня разыграли,  и придумал  план
мести. Сговорился с радистом и сочинил радиограмму, призывающую комсомольцев
собрать  цветной металлический лом. Комсомольцев у нас было двое, Кулибин  и
Яблоков.  Они   восприняли  радиограмму  всерьез  и  целый   месяц  собирали
консервные  банки, ржавую  рухлядь, не  замечая, как потешается вся станция.
Целую  гору  собрали  и... заслужили благодарность от  начальника: "Спасибо,
очистили станцию от мусора!"
     Слава пошел готовиться  к отлету,  а Димдимыч,  выполняя свое обещание,
повел меня осматривать грот.
     Димдимыч  --   человек  абсолютно  хладнокровный  и  невозмутимый:   за
восемьдесят  дней нашего  плавания я  всего лишь два  раза видел, как  в нем
клокотали  страсти.  Впервые,  когда  в  один  солнечный день он разобрал  и
бережно  покрасил  детали  гидронасоса,  терпеливо  дождался,  пока  они  не
подсохли, и столь же бережно начал собирать прибор. "Разве  так собирают? --
пренебрежительно  сказал один  матрос, вышедший погулять на палубу. --  "Вот
как надо это делать!" И быстро, уверенно собрал насос, расцарапав и  ободрав
свежую  краску.  "Я,  знаешь,  механик,  -- проникновенно сообщил непрошеный
помощник. --  Душа  по работе горит!"  Димдимыч сердечно его поблагодарил и,
отчаянно чертыхаясь, снова разобрал насос для покраски.
     После   этого   случая   Димдимыч   долго   сохранял    спокойствие   и
невозмутимость. Гена Арнаутов, его  постоянный оппонент, возмущался: "Скажи,
почему ты  всегда всем доволен, всегда  высыпаешься и никогда не устаешь? Ты
робот? Ну, повысь  голос, докажи,  что ты человек!" На что Димдимыч отвечал:
"Мой  принцип  --  тратить свои нервные клетки на творческую работу, а не на
бесплодную болтовню, ничего не дающую уму и сердцу". Перебранка этой парочки
доставляла мне  большое удовольствие. Гева  клялся  и божился, что рано  или
поздно он выведет "робота" из равновесия, но я бы не решился утверждать, что
эти попытки завершатся успехом.
     Так вот, второй раз я видел Димдимыча  взволнованным  на  Ширмахере.  В
особенности  тогда,  когда  мы  ползали  по  гроту. Именно  ползали,  причем
по-пластунски,  лишь изредка вставая во  весь рост,  когда узкий коридорчик,
расширяясь,  превращался в  зал для  приемов высоких  гостей. Впрочем, после
второго или третьего зала я  передвигался уже исключительно на четвереньках:
ледяной пол был  такой  скользкий,  что, когда  я  гордо поднялся, расправил
плечи и  сделал  шаг  вперед, мои унты  стремительно рванулись к потолку,  а
тело, совершив изящный  пируэт, грохнулось  на лед с такой  силой, что  грот
огласило прекрасное  и долго не  смолкающее  эхо.  Димдимыч  даже  замер  от
восторга, прислушиваясь,  и  несколько  раз  приставал  ко мне:  "Повторите,
пожалуйста, свой номер, это было так восхитительно!"
     Так, кое-где  на четвереньках, кое-где ползком, по-змеиному изгибаясь и
сворачиваясь в  кольца, я под восторженные  восклицания Димдимыча  (который,
кстати  говоря,  с  возмутительной  легкостью передвигался  на своих  двоих)
преодолел  метров  сто самого  скользкого на свете льда, выполз, еле  волоча
ноги,  наружу  и  тупо уставился  в  залитое солнцем  пространство.  В  ушах
звенело, а тело ныло, словно меня забивали вместо сваи в мерзлый грунт.
     -- Ну как? -- победоносно спросил Димдимыч.
     Я честно и недвусмысленно  ответил, что  грот произвел на  меня сильное
впечатление.   Гирлянды   двух-трехметровых   сталактитов,  свисающих,   как
волшебные  светильники,   необычайно  эффектные   залы,   словно   созданные
необузданной фантазией художника, -- все это свидетельствует о  том,  что  я
прополз,  безусловно,  по самому  красивому ледяному  гроту  в мире.  Других
гротов  я,  правда, не видел.  Димдимыч  недовольно поморщился, и  я  тут же
добавил,  что никоим образом не желаю  охаять грот,  ибо уверен, что природа
лишь  однажды может  создать такое  чудо, потому что... Димдимыч прервал мои
излияния и  потребовал, чтобы я пошел  вместе с ним осматривать второй грот,
от чего я решительно отказался, поскольку  раз  природа только однажды может
создать  такое чудо, зачем ее искушать требованием другого, более  чудесного
чуда?  Не  будет ли  это  проявлением  недоверия  к природе?  Более того, ее
оскорблением?  Не дослушав, Димдимыч пошел сам и вернулся  ужасно довольный.
Он сказал, что отныне презирает меня до конца жизни,  потому что второй грот
в тысячу  раз  красивее первого и, главное, значительно  длиннее.  Последняя
подробность убедила меня в том, что я поступил правильно, потому что человек
рожден летать, а не ползать.
     И мы, поклонившись Новолазаревской, улетели на "Обь".
     Капитан Купри и незваный айсберг
     Мощные стрелы легко поднимали из глубоких трюмов и переносили на барьер
последние  связки ящиков  и мешков.  Разгрузка  шла  успешно,  с опережением
графика,  и  на  командном  пункте --  в  рулевой  рубке  --  было весело. В
Молодежной несколько дней пришлось работать под пронизывающим ветром, и в те
дни я  не заходил  в  рубку: слишком  велико  было напряжение  руководителей
разгрузки; поправки на ветер -- дело  очень серьезное, одна неверная команда
--  и быть беде. А сегодня и  день  хороший, солнечный, и работа идет как по
маслу.
     -- Я не  верю тем,  кто провозглашает:  "Люблю  штормы! Люблю пробивать
десятибалльный  лед!" -- говорит капитан Купри. -- Можно любить  море,  свою
профессию, но не штормы и льды.
     -- Но все-таки притягивает "белый магнит"? -- улыбаюсь я.
     -- Знаете, что говорил мой предшественник капитан Дубинин? -- проворчал
Купри. -- Вот его слова: "Первый раз в  Антарктиду напрашивайся,  второй  --
соглашайся, а третий -- отказывайся..."
     -- Но вы-то пошли в пятый раз и, наверное, пойдете в шестой?
     -- Кто знает, кто знает... Становится немножко утомительным каждую ночь
видеть во сне этих бродяг... Юрий Дмитриевич, как ведет себя наш хулиган?
     -- Пока не безобразничает, передвигается параллельно "Оби"" -- глядя  в
бинокль, ответил Утусиков, дублер старшего помощника капитана.
     Два часа назад  в  бухту начал  неожиданно  входить  айсберг.  Длиной в
полкилометра,  шириной  метров  четыреста  и  высотой  с  восьмиэтажный дом,
айсберг  своими  очертаниями  напоминал  гигантский  авианосец: острый  нос,
гладкие  округлые  борта  и  ровная,  как  футбольное  поле,  палуба. Такого
красавца  приветствовать бы  адмиральским салютом, но на "Оби"  к  незваному
гостю   отнеслись  с   меньшей  восторженностью.   Его   тут   же   обозвали
"беспаспортным бродягой"  и  "хулиганом", который заслуживает  не  салюта, а
пятнадцати суток изоляции от порядочного общества. Сначала Купри не на шутку
встревожился  и  даже  приказал снять  два швартовых  и  привести  машину  в
состояние полной готовности, чтобы в случае чего "драпать без оглядки". Если
подводные  течения  понесут  айсберг к "Оби", столкновение  не сулит  ничего
хорошего. Как кто-то выразился, айсберг весом в десятки миллионов тонн и наш
игрушечный кораблик находятся в разных весовых категориях.
     Поэтому  с  "хулигана"  не  спускали  глаз  и с  некоторым  облегчением
вздохнули лишь тогда, когда он решил остановиться на кратковременный отдых в
трехстах метрах от "Оби". Здесь уже можно  было и пошутить насчет кранцев из
волейбольных мячей, багров, которыми  мы будем отталкивать айсберг, и паруса
из  простыни, которым  нужно  оснастить  "бродягу",  чтобы ветер унес  его в
океан.
     -- В Одиннадцатую экспедицию, у Мирного, -- вспоминал Купри, -- молодой
лед  начал тороситься и отжимать "Обь" к гигантскому айсбергу высотой метров
восемьдесят.   По  сравнению   с  той   махиной   наш  бродяга,   --   Купри
пренебрежительно  кивнул  в  сторону  айсберга, --  страдающий  авитаминозом
карлик.  Маневрировать уже было некогда и негде: в такую переделку "Обь" еще
никогда не попадала, и, честно говоря, я готовился  к самому  худшему. Но...
бережет нашу родненькую провидение! "Обь" одним  бортом поцеловала айсберг и
проскочила,  срезав  с  него  глыбу  льда  острым  выступом  носовой  части.
Отделались  смятым фальшбортом и не  очень, правда,  легким  испугом... А  в
Мак-Мердо  у американцев был случай, когда такой  же  бродяга, вроде нашего,
закрыл вход  в бухту,  и  судно  оказалось в мышеловке. Надеюсь,  однако, --
капитан оценивающим взглядом окинул место действия, -- что с нами  такого не
произойдет.  А  если  даже  "наш"  и  выкинет  такое коленце, то  все  равно
останется проход шириной метров в двести! *
     Разговор  пошел  об айсбергах. Как  раз накануне  Александра Михайловна
Лысенко, общая и любимая экипажем "мама", рассказала мне такой эпизод:
     -- Капитан  отдыхал, а я  прибирала его каюту  и посматривала  в  окно.
Красота несказанная!  Со  всех  сторон  "Обь" окружили айсберги с гротами  и
бойницами, словно старинные замки, а иные с такими воротами, что судно может
войти запросто. И цвет какой-то сказочный, с необыкновенным голубым отливом.
Налюбовалась я, а самой страшно:  мы-то  двигаемся,  а  проход совсем узкий,
вот-вот столкнемся. Я и говорю:
     -- Посмотрите,  Эдуард  Иосифович,  на  эту красоту! И как только  наши
штурмана пройдут?
     Эдуард Иосифович встал, глянул в окно, изменился в лице -- и как ветром
сдуло капитана!  Побежал на  мостик. Оказывается, очень  опасное было у  нас
положение...
     --  Истинная  правда, -- засмеялся капитан, когда  я  изложил  ему  эту
историю.  --  Михайловна  у нас -- живая  летопись,  самая  "антарктическая"
женщина в мире! Десятый раз в этих краях, да и вообще весь мир повидала,  на
всех  континентах  была. Поговорите с ней, она  расскажет,  как  на  острове
Святой Елены видела черепаху, которой еще Наполеон любовался.
     Разговаривая, мы припомнили с капитаном Мирный, Гербовича,  Клуб "100",
и Эдуард Иосифович неожиданно улыбнулся.
     --  Там, в  Мирном,  я чуть было не стал членом еще одного  редкостного
клуба. Неподалеку от "Оби"  образовалась  полынья,  и  из нее несколько  раз
высовывался  кит.  Я  вместе  со всеми  наслаждался  этим зрелищем  и  вдруг
вспомнил, что  где-то организован "Клуб похлопавших живого кита по спине". И
у меня  появилось  непреодолимое  желание  стать  членом  этого  общества. Я
спустился  на  лед, нагнулся у  полыньи  и  стал  терпеливо ждать очередного
появления кита. К сожалению, стоять пришлось в исключительно неудобной позе,
и в тот самый момент,
     *  Необъяснимая игра случая -- к вечеру айсберг двинулся обратно в море
и действительно "бросил  якорь" у выхода из бухты. Но покинуть бухту это нам
не помешало.
     когда кит, казалось, вот-вот вынырнет на поверхность, у меня... лопнули
по  швам  брюки. Пришлось с  позором  бежать на судно!..  А сейчас наступают
исторические минуты: будем грузить "Харьковчанку".
     Гимн "Харьковчанке"
     Все  свободные  от вахты вышли на палубу  и столпились у правого  борта
судна; десятки  людей на барьере прекратили  работу и обратили свои  взоры к
огромной, выкрашенной в желтый цвет машине.
     Привет  тебе,  "Харьковчанка"!  Десятки тысяч километров прошла  ты  по
Антарктиде.  Ты  побывала  на  Востоке, на полюсе  недоступности и на  Южном
полюсе,  ты проваливалась  в  трещины  и  благополучно из них выбиралась, ты
столько раз выручала полярников, что заслужила их вечную признательность.
     Привет  тебе,  могучая и гордая "Харьковчанка", покорительница  ледяных
пустынь Антарктиды! Тридцать  пять тонн твоих стальных мускулов сделали тебя
самым мощным и величественным сухопутным кораблем шестого континента. Сейчас
ты стоишь  и  ждешь погрузки, израненная, вся в  шрамах  --  боевых орденах,
которые ты заслужила в легендарных ледовых походах...
     До  чего же обидно, что  я не поэт! Не найти мне "шалунью-рифму", чтобы
передать чувства, обуревавшие полярников при виде их любимой "Харьковчанки",
надолго  покидающей поле  боя...  Подхваченная  мускулистыми  стрелами,  она
повисла в воздухе и, провожаемая сотнями  глаз, медленно опустилась в  трюм.
Теперь ей предстоит долгий путь на Родину -- залечивать раны.
     Завидна  твоя  судьба. Редко какой машине  доставалась такая: весь  мир
знает "Харьковчанку-22", изображенную на почтовой марке. Славу эту разделяют
не менее заслуженные сестры, с номерами 21  и 23 на желтых бортах. Первая из
них  лишь  месяц назад возвратилась  в Мирный  из похода на Восток, а вторая
стоит  на  Выставке  достижений  народного   хозяйства,  свежевыкрашенная  и
парадная, и уборщица каждый день  старательно стряхивает с нее  пыль. Но все
полярники,  особенно  отряд  водителей  во  главе  с  Зиминым,  жалеют,  что
"двадцать  третью"  так  отлакировали: пусть бы стояла она на  стенде  в том
виде, в каком ходила по Антарктиде...
     Счастливой тебе дороги, "двадцать вторая"!
     Все. Работа по обеспечению  станции Новолазаревская и  смена коллектива
зимовщиков  закончена. Можно отправляться в последний антарктический перегон
-- к острову Ватерлоо, на станцию Беллинсгаузена. Мы прощаемся с товарищами,
остающимися на берегу.  Уже  стемнело, мы не  видим их  лиц,  но  знаем: они
сосредоточенны  и  печальны.  И  ракеты,  рассыпающиеся на  тысячи  звезд  в
холодном воздухе, лишь  подчеркивают торжественность  и горечь  расставания,
прощания  четырнадцати новолазаревцев  с  "Обью", которую  они увидят  вновь
через один очень долгий год.
     И мы уходим в ночной океан.
     Валерий Фисенко в центре внимания
     Первое  апреля  мы отмечали  в  море  Уэдделла,  кстати  говоря,  самом
глубоководном в Антарктике: два  года назад океанологи  "Оби" открыли  здесь
впадину глубиной семь тысяч метров.
     Почему  "отмечали"? А потому, что по инициативе московских сатириков  и
"Клуба 12 стульев" со стихией первоапрельских шуток покончено: отныне первое
апреля -- День смеха. Конечно, старые традиции остаются в силе. Можно, как и
сто лет назад, насмерть перепугать товарища: "Тебя срочно вызывает  капитан!
Чего ты  натворил?!" Но  общего  одобрения такие шуточки  уже  не  вызывают.
Недостаточно  современны  они,  что  ли.  Первое  апреля  нынче  предъявляет
человеку новые, повышенные требования, главное из которых -- внесение в смех
элемента  интеллектуальности. И место мало  изобретательной "купли" занимают
веселые истории, которые непринужденно рассказываются в дружеском кругу.
     Утром после завтрака первый помощник капитана Виктор Алексеевич Ткачев,
ветеран "Оби"  и  один из самых  веселых членов  ее  экипажа,  по трансляции
созвал желающих  в  столовую команды  и  провозгласил  День  смеха открытым.
Вступительное слово  было  доверено  мне.  Оратор я  никудышный и  успеха  у
широкой  публики  не имел. Она сочувственно, но  без  тени улыбки следила за
моими усилиями.  Минут десять я добросовестно пыхтел и даже лез вон из кожи,
чтобы  хоть  кого-нибудь рассмешить, но, после  того  как в зале послышалось
чье-то всхрапыванье, понял, что нельзя  до бесконечности испытывать терпение
аудитории.  Покидая  трибуну,  я споткнулся и  нелепо взмахнул  руками,  что
вызвало общий и дружный смех -- удачнейшая концовка, которую я отныне возьму
на  вооружение и  буду горячо рекомендовать своим  коллегам-юмористам. Нужно
только хорошенько отрепетировать  этот трюк, чтобы его  исполнение выглядело
по возможности естественным.
     В этот день я убедился, что наибольшим успехом пользуются не высосанные
из пальца  схемы, а "невыдуманные истории", достоверность которых ни  у кого
не вызывает сомнения. Причина этого успеха в том, что каждый слушатель легко
может представить себя в роли действующего лица подобной истории, потому что
она может случиться с кем угодно.
     Валерий Фисенко рассказал об одной радиограмме, которую  получил, когда
его  экспедиция находилась  в  девятистах километрах от Тикси.  Ближайшее от
заброшенного в тайгу отряда  почтовое  отделение было в этом поселке, и туда
адресовалась  вся  корреспонденция.  И вот  Валерий  получает от  бабушки из
Ленинграда такую  радиограмму: "Петр Иванович едет в Тикси в свободное время
забеги к нему за посылкой".
     А  история с  паспортом  гидролога  Вениамина  Совершаева? Прилетел  он
как-то в  Чокурдах  и первым делом  отправился в  гостиницу, занимать номер.
Администратор  почему-то   долго  вертел  в  руках   паспорт,   с  некоторым
недоумением посматривал то на фотокарточку, то на гостя. Совершаев удивился:
     -- Что, не похож?
     -- Если говорить откровенно, не очень.
     --  Понимаете, паспорт я  получал  лет десять назад,  все,  знаете  ли,
течет, все изменяется.
     -- Это я понимаю. А что, десять лет назад вы были женщиной?
     Совершаев взглянул  на фотокарточку и обмер:  второпях он  взял с собой
паспорт жены!
     Жизнь  рождает  ситуации  куда более смешные,  чем  те,  что  создаются
фантазией даже самого выдающегося юмориста. И не только ситуации. Ивой раз в
обычном разговоре мелькнет такая  фраза, что пальчики оближешь. Как-то у нас
с   Димдимычем   в  каюте  сидело  несколько  ребят,  и  разговор   зашел  о
доисторической эпохе. И Гена Арваутов по ассоциации вспомнил:
     -- На Таймыре какая-то экспедиция откопала мамонта, который за двадцать
тысяч  лет  великолепно сохранился -- вечная мерзлота!  Решили для  экзотики
поесть его мяса. А  почему бы  и нет? Наши предки ели, чем мы хуже? И поели.
Только вечером все оказались в больнице: видимо, мясо было несвежее.
     Фраза, которой, на мой взгляд, не постыдился бы сам Твен!
     Или  афоризм  Валерия  Фисенко,  когда   на  одной  станции  он  увидел
занесенное снегом оборудование:
     -- Уничтожение государственных ценностей путем открытого хранения!
     Валерины истории  в  этот  день  вообще были гвоздем  программы. Вот уж
воистину прирожденный рассказчик! Ему еще не  было и тридцати, но в жизни он
успел повидать много и хорошего,  и плохого, а гибкий  мозг и  цепкая память
сохранили увиденное  и  окрасили  его в комические  тона.  К тому же  Валера
превосходный  мастер  своего  бурового  дела,  безотказный работник,  что  у
полярников  всегда  вызывает  уважение.  А  личность  рассказчика при  живом
общении -- фактор далеко не последний.
     Скажем,  речь зашла  о трещинах -- тема, в которой,  как  легко понять,
ничего смешного нет и быть не может. Но Валера дважды проваливался в трещины
и поэтому имеет моральное право на такой рассказ:
     -- В сезон  Тринадцатой экспедиции  в Мирном  меня с Колей, взрывником,
послали уничтожить негодную к употреблению взрывчатку. Сначала мы везли ее в
вездеходе,  а  потом, когда началась  зона трещин, перегрузили  на  санки  и
потащили на сопку Ветров. Уничтожили взрывчатку, отправились по своему следу
обратно. А началась  поземка. Смотрю,  следы наши замело.  А  когда  поземка
заметает следы,  всякий  знает, что эти места светлее  остального  снега.  И
мосты  через  трещины  тоже  светлее.  Ничего, думаем, раз