сейчас его убьют, будет
очень страшно!"
     Так и жила Светлана на корабле, который стал ее домом. Не любила ходить
на  берег в гости, скучала по  судну, тормошила меня. "Пошли  домой!" Любила
только  бывать у  Наташи,  дочки  моего  друга  Николая  Наумовича  Громова,
линейного механика пароходства. Дочку  свою, как и я, он  растил без жены, с
той только разницей, что на берегу.
     Однажды, когда нам предстоял тяжелый рейс, Громов уговорил меня  на две
недели оставить Светлану у него. Первый день она  провела  спокойно, а потом
начала  плакать: "Хочу  в  море!" Не  спала  ночами, потеряла  аппетит и так
тосковала,  что Громов  дни считал до моего возвращения.  Застал я  Светлану
исхудавшей и очень возбужденной. Не дав мне и слова сказать, тут же оделась,
побежала на судно,  проверила, все  ли в  порядке,  здоров ли  "дядя Ваня" и
проспала в своей  каюте чуть  ли  не  сутки. Больше  я  ее ни  разу нигде не
оставлял, хотя  мать в каждом  письме писала: "Будь  серьезнее,  что ты  мне
морячку растишь, отдай внучку!"
     Но я все  не решался,  не мог от сердца оторвать;  думал, что  она  еще
долго будет со  мной. Проплавали мы вместе всего три  года. А получилось вот
что.  Шли мы из Петропавловска домой, в  проливе Лаперуза  попали в  сильный
шторм и решили  переждать его в  японском порту на  Хоккайдо.  Когда местные
власти  нанесли  визит нашему  капитану, в  каюте  их,  конечно, "принимала"
Светлана.  Об этом узнали корреспонденты, и на следующий день к нам  на борт
явилась женская делегация, которая преподнесла "хозяйке судна" кимоно, цветы
и разные игрушки.
     А через  некоторое  время  в Находке мне показали  японскую  газету,  в
которой довольно мило рассказывалось о Светлане, но с неожиданным выводом --
в  СССР,  мол,  не хватает  детских учреждений,  и поэтому моряки  вынуждены
плавать с детьми. И мне сказали:
     -- Тимофеич, дорогой, мы все понимаем, но и ты пойми нас...
     Пришлось мне взять отпуск и отвезти своего "морского волчонка" к матери
в Мариуполь, где она жила вместе  с братом, работающим на Азовстали. Проводы
Светлане  устроили,  как  уходящему  в  отставку адмиралу:  подарили  полную
матросскую форму,  разных сувениров, конфет  --  еле  увезли...  Приехали  в
Мариуполь, а Светлана только успела  оглядеться -- бегом к морю. Сразу стала
пользоваться у сверстников огромным  авторитетом! Она смотрела на проходящие
суда  и рассказывала, где мостик, бак, полубак, каюты. Сверстники только рты
раскрывали.  И про китов,  что в  Охотском  море видела -- показывая руками,
какие они, киты, огромные.
     Так  и осталась в Мариуполе, полюбила бабушку, и началось  ее настоящее
детство...
     Новолазаревская
     Ангел-хранитель  "Оби" в  Пятнадцатую экспедицию работал на совесть:  к
мысу  Острому  мы  пришвартовались  без  всяких  хлопот:  припай,  как  и  в
Молодежной, унесло  в море  за несколько дней до нашего прихода.  И Владимир
Александрович Самушкин, начальник  Новолазаревской, был откровенно счастлив:
разгружаться  можно прямо на барьер! Это большая удача,  далеко не  в каждую
экспедицию здешняя природа бывает так добра к полярникам.
     Я смотрел на свободное ото  льда море, мысленно застилал его покрывалом
припая  и  вспоминал рассказы Гербовича, Семочкина, Титовского, Самушкина  и
других  ветеранов новолазаревцев; видел наяву,  как проваливаются  в трещины
тракторы  и  тягачи, которые покоятся где-то  совсем  рядом на  дне морском,
переживал дни и ночи тяжелейшей разгрузки на  этом припае, когда никто из ее
участников не знал, что готовит ему грядущая минута.
     Тяжел и  коварен  лед у бывшей станции  Лазарев! Но не  менее  тяжела и
коварна  дорога от моря к Новолазаревской. Девяносто километров  этой дороги
-- суровое испытание воли и мужества для идущих санно-гусеничным путем.
     Неделю назад, когда  мы  были еще  на Молодежной, Иван  Петрович Бубель
рассказывал:
     -- В  Седьмую экспедицию, закончив зимовку на Новолазаревской, мы вышли
встречать  "Обь". Наш поезд состоял  из двух тягачей и вездехода, на котором
шел начальник станции  Рогачев.  Только сделали первые километры -- началась
пурга, видимость исчезла, мы сбились с курса, проскочили  поворотную точку и
попали  в  зону  трещин.  Мы поняли  это,  когда  второй тягач  завис  одной
гусеницей  над  трещиной  и  повалился на  бок.  Вытащили  его  на  буксире,
переждали пургу,  оглянулись и ахнули: вокруг  колоссальные разломы, шириной
до трех-четырех  метров!  Теперь,  чтобы  выйти  на  трассу,  нужно снова их
форсировать, другого  выхода  нет. Так и  сделали:  проскакивали  трещины на
полном  ходу,  как  бы  прыгали  через  них  --  полмашины   проходило,  зад
проваливался, потом сани проваливались. Но ничего, обошлось. Дальнейший путь
к припаю  был спокойным, мы  думали,  что самое страшное позади,  но  только
опустились  на  припай, снова замело,  а  "Обь" у  кромки  льда, в  двадцати
километрах. Видимость -- ноль, и "Обь"  с помощью  радио потянула нас к себе
по локатору:
     --  Двести  метров  --  прямо, поворот налево, еще сто метров,  сделать
поворот...
     Двадцать километров  преодолевали восемь часов, но вышли прямо к борту.
А  вездеход  с Рогачевым заблудился, у него не было  рации. Мы же обвязались
веревкой, ходили  вокруг по припаю, но  вслепую,  локатор нам помочь не мог:
как потом выяснилось, между  "Обью" и  вездеходом лежал огромный айсберг.  А
когда через сутки метель стихла, оказалось,  что  весь  припай взломан и наш
тягач утонул --  мы  сразу  не  могли его поднять  на  борт,  уж очень мело.
Вездеход же нашла поисковая партия и доставила его экипаж на "Обь"...
     Вскоре после швартовки были выгружены на барьер "Аннушки", за несколько
часов их  привели в "христианский  вид", разогрели моторы, и начались полеты
на  Новолазаревскую.  На   "Аннушках"  перевозили   малогабаритные  грузы  и
продукты,   топливо   и   различное  оборудование   будет   переправлено  на
санно-гусеничном поезде. Если  не произойдет чрезвычайных происшествий, этот
поход займет трое суток -- немного по сравнению с походом на Восток, но, как
говорят водители, "нервы пощекочет -- будьте покойны!"
     Но вот пришла моя очередь лететь на станцию. Не отрываясь, я смотрел на
петляющую  под  нами  гусеничную колею. Ну и  дорога! Под  нами  расстилался
ледник,  испещренный бездонными трещинами,  размывами,  образованными талыми
водами.  Я   смотрел   вниз   и   диву   давался   --  как  это   ухитряются
механики-водители  выходить  из коварного лабиринта. Здесь и  в ясную погоду
черт ногу сломит, не то что в пургу.
     --  Как по минному полю ходят, -- словно услышав мои мысли, с уважением
сказал Афонин, летевший этим же рейсом.
     Кстати  говоря, первым  из советских людей  на  оазисе  Ширмахера,  где
расположена  Новолазаревская, побывал именно Афонин. Это произошло в феврале
1959 года, когда Владимир Васильевич на вертолете перевозил грузы с "Оби" на
станцию Лазарев. "Улучил свободную  минутку и полетел со  своим  экипажем на
Ширмахер!"
     -- А с какой целью? -- поинтересовался я.
     -- А  ради любопытства! -- засмеялся Афонин. И показал на горный склон,
у которого  тогда приземлился. --  Только в то время здесь было  пустынно  и
безлюдно. Поглядели мы на эту красоту и полетели обратно...
     Как к себе домой, летел вместе с нами  на Новолазаревскую Дима Колобов:
он несколько месяцев прожил здесь в сезон Четырнадцатой экспедиции. Димдимыч
немало побродил  по оазису Ширмахера и  влюбленно рассказывал об "этом самом
интересном для геоморфолога районе Антарктиды:  таких  оазисов на континенте
раз,  два  и   обчелся".   Димдимыч  же,   десять  лет   назад   закончивший
географический   факультет   Ленинградского   университета,   по   профессии
геоморфолог, то есть  специалист в области науки о  рельефе. Впрочем, будучи
человеком широких взглядов, он и к другим наукам относится с  уважением,  но
снисходительно, признавая их полезность постольку, поскольку  они в  той или
иной степени обслуживают геоморфологию, геологию...
     Ширмахер и  в самом деле уникальное местечко. Расположенный очень низко
над  уровнем моря и сбросивший с себя лед  горный массив впитывает солнечное
тепло,  как губка; окрестные ледники при таянии не затапливают оазис, а лишь
пополняют в  озерах запасы пресной воды.  Здесь  единственный  в  своем роде
мягкий  микроклимат. Если  бы не  дорога  к морю,  одна  из самых опасных  в
Антарктиде, Ширмахер вообще был бы райским местом.
     О своей прошлогодней работе на Ширмахере Димдимыч рассказывал  с особым
увлечением.
     -- Меня пригласил в Четырнадцатую экспедицию Дмитрий Семенович Соловьев
--  известный  полярный  геолог, который  уже семь  раз  был  в  Антарктиде.
Энтузиаст редчайший,  такого  я еще  не встречал, просто бредил Антарктидой!
Задача нашего отряда,  --  определение  толщины антарктической земной  коры.
Нам,  в  частности,  хотелось найти  аргументы в пользу  гипотезы о том, что
Антарктида -- материк, а  не  скрывшийся  подо  льдами  архипелаг  островов.
Вспомните, капитан Немо  пробирался  к Южному полюсу на  "Наутилусе", и есть
ученые, которые полагают, что это гениальная догадка Жюля Верна. В наш отряд
входила  группа Альберта Когана, специалиста по  сейсмическому зондированию.
Делается это  зондирование так:  взрывается  до  тонны взрывчатки, возникают
упругие колебания, и приборы определяют толщину земной коры.
     Ходили мы в походы на  "Харьковчанке",  а  когда пробиться  через  зоны
трещин  было невозможно,  летали на "Аннушке". В  одном из походов справляли
Новый  год с елкой, которую радиоинженер Валентин Мошкович  спаял из  медной
проволоки. Я вспомнил о Мошковиче еще и потому, что с ним произошла забавная
история.  Он  прибыл  к  нам  на   самолете   ремонтировать  рацию.   Сел  в
"Харьковчанку", та двинулась и неожиданно  завалилась на правый борт.  "Ну и
трясет  же  у  вас, --  удивился  Мошкович. --  Столько  эту  "Харьковчанку"
хвалили, а на  ней, оказывается, ездить хуже,  чем  на простом тракторе!" --
"Вот  и слезай,  приехали",  --  предложил  механик-водитель  Бабуцкий.  Все
выскочили:   "Харьковчанка"  повисла  над  трещиной!   Долго  потом   ребята
подшучивали над Валентином, которого "трясет в "Харьковчанке"!
     Всего  мы произвели на Ширмахере около пятидесяти  взрывов, в том числе
один, о котором хочу рассказать особо.
     В  ста километрах  от Новолазаревской в замкнутой котловине расположено
самое,  кажется,  южное  озеро  в  мире   --  Унтерзее,  одна   из   главных
достопримечательностей   оазиса.   Мы  добрались   туда  на  "Харьковчанке",
спустились  на  лед  и  застыли, очарованные.  Вокруг  чаши  озера  площадью
двадцать  квадратных  километров  --  отвесные  скалы  до тысячи  метров,  с
многочисленными гротами и нишами. И первобытная тишина... Такое впечатление,
словно ты попал в сказку.
     Унтерзее  было  открыто  немецкими  летчиками,  которые   в  1938  году
произвели  аэрофотосъемку этого района. И ходили  анекдоты, что  сюда  после
поражения скрылся Гитлер.
     Мы  взорвали  на  льду  мощный заряд  и  чуть  не  оглохли  от  мощного
десятиминутного эха!  Одновременно со скал  поползли снежные лавины, и мы не
на шутку испугались, что за ними посыплются камни, но обошлось. Эффектнейшее
было зрелище!
     Здесь  мы  обнаружили  колоссальные  залежи мумие,  малоизвестное,  но,
говорят, интересное для медицины вещество.  Это воскообразная масса, которая
плавится в  ладони  от  тепла  тела. Специалисты вроде бы еще не  установили
происхождение мумие; мы же пришли к единому мнению, что оно продукт  отрыжки
снежных  буревестников,  которых  в  районе  Унтерзее  несметное количество.
Прилетают зачем-то с  моря, хотя питаться им  здесь нечем. Мумие свисает над
крупными камнями в виде сталактитов. Мы привезли  с собой килограммов двести
и раздали желающим. Если  медики и в самом деле интересуются этим веществом,
то  можете  сообщить им  адрес:  Антарктида, оазис  Ширмахера,  скалы  озера
Унтерзее.
     На наш взгляд,  это озеро -- ключевой  пункт  к пониманию четвертичного
периода Антарктиды, так как заполнено  оно, видимо, водой, образовавшейся от
таяния ледников  в  течение  тысяч  лет.  На  дне  озера скопилось  огромное
количество моренного материала, расположенного террасами. Их изучение  может
помочь разобраться в истории обледенения Антарктиды. Здесь идеальные условия
для  изучения  этого процесса, и  я  мечтаю  в будущем провести  на Унтерзее
несколько  месяцев,  чтобы  собрать  материал. А  тогда,  перед  уходом,  мы
поставили у озера железную веху с медной табличкой,  на которой на русском и
английском языках выгравировали текст  о первом посещении Унтерзее человеком
и поставили дату -- 28 февраля 1969 года.
     Конечно,  на  память  о  Ширмахере  я  набрал  разных  камней и  сделал
множество  снимков  на цветную пленку. Из них особенно дорожу одним: Альберт
Коган  провалился в озеро, и пока  ребята его вытаскивали и помогали снимать
мокрую  одежду,   я  фиксировал  эту  сцену  на  пленку.  И  теперь  в  моем
распоряжении   имеется   уникальнейший   кадр:  голый   Альберт   во   льдах
Антарктиды!..
     На Унтерзее, -- закончил Димдимыч рассказ, -- нам, к сожалению, попасть
не  удастся,   летчики   будут  слишком   загружены,  а  вот   в  гротах  на
Новолазаревской вы побываете, и если скажете, что когда-нибудь видели  такую
сказочную красоту, вам все равно никто не поверит!
     Выслушав  Димдимыча,  я тем не менее набрался  смелости  и  обратился к
Сенько:  так, мол,  и так, есть на  Ширмахере такое очаровательное местечко,
Унтерзее, отсюда рукой подать, часа полтора полета.
     Павел Кононович, как всегда,  тактично меня выслушал, согласился с тем,
что  местечко  действительно  очаровательное,  и  пожелал  мне   счастливого
полета... на Новолазаревскую.
     И  вот  наконец  наша  юркая  стрекоза,   сделав   круг  над  станцией,
приземлилась. К самолету подъехал вездеход, и вскоре  я пожимал  руки старым
знакомым: Павлу Андреевичу Цветкову и Борису Белоусову, с которыми дрейфовал
два с половиной года назад на станции Северный полюс-15.
     -- Не  правда ли,  узок мир? -- своим  неподражаемо  спокойным  голосом
произнес Белоусов.  -- Узок,  но немного  странен:  чтобы  пожать друг другу
руки,  нужно  непременно  оказаться  поблизости   от  какого-нибудь  полюса.
Надеюсь, в следующий раз мы встретимся, скажем, в Гаграх, на пляже.
     К этому времени Димдимыч  исчез -- побежал, наверное, проверять, все ли
его любимые  горы  на  месте,  а  я пошел  с товарищами осматривать станцию.
Действительно, ветераны  не  преувеличивали.  Новолазаревская  самая милая и
уютная  станция  в  Антарктиде.  На  берегу  пресноводного озера  раскинулся
крохотный  поселок  из  нескольких  аккуратных  домиков;  вокруг  невысокие,
освещенные  солнцем  горы,  в  прозрачном  воздухе летают  птички... Поэзия,
идиллия!  Только  пурги здесь бывают совсем не поэтические, да еще трещины в
округе, которые тоже  идиллическими не назовешь.  Но жить на  такой станции,
зимовать на ней куда удобнее, чем в Мирном или  Молодежной, не  говоря уже о
Востоке. Очень сильных морозов здесь не бывает, от самого дальнего домика до
кают-компании -- метров сто, пресной  воды --  хоть залейся,  надоело сидеть
дома -- иди в горы, прогуливайся себе на здоровье и собирай камни -- кварц и
другие разноцветные минералы для коллекции, которой можно будет прихвастнуть
перед приятелями на Большой земле.
     Я ходил по станции и вспоминал многочисленные, связанные с ней истории.
Вот  кабинет  начальника  станции,  в  котором  жил когда-то  ее  основатель
Владислав Иосифович Гербович; вот  камбуз,  на  котором  царил  первый повар
Новолазаревской --  Виктор Михайлович Евграфов; из  этой  двери он выплеснул
полный таз  выжатой клюквы... прямо на выскочившего из  бани голышом доктора
Рогозова, того самого, что  в ту  зимовку вырезал себе  аппендикс: случай, о
котором много писали.
     Симпатичная станция! Жаль,  что я попал  на нее в самое горячее  время:
половина коллектива  работала на  разгрузке  "Оби",  "старики" сдавали  дела
сменщикам --  словом, ребятам было  не до меня, и я им  не мешал.  К тому же
нашелся Димдимыч, который обещал показать мне  главные  здешние  красоты. Он
подтащил  ко мне  высокого,  спортивного вида  молодого человека,  обросшего
рыжеватой бородой, и без церемоний представил его:
     -- Слава Макеев, геоморфолог и мой друг. Отзимовал на Новолазаревской и
вместе  с нами  возвращается домой. Спешите  взять у него интервью  на месте
действия. Слава пятнадцать раз нырял с аквалангом в озера Ширмахера и сделал
множество гениальных открытий!
     -- Ну, "множество" -- это, пожалуй, слишком, -- скромно возразил Слава.
--  По-настоящему эпохальным  было лишь  одно открытие: я  экспериментальным
путем установил,  что  вода  в  здешних  озерах  значительно холоднее, чем в
Черном море в  разгар купального сезона. Не знаю только, сочтет ли возможным
ученый совет присвоить мне за это докторскую степень без защиты диссертации.
     -- Сочтет,  сочтет, -- заверил я. -- А  в  какой одежде вы спускались в
озера? Не в костюме Адама?
     --  Почти,  -- ответил  Слава. -- В плавках.  На них, правда, я надевал
кожаные  штаны, затем  облачался в  свитер  и в прорезиненный  герметический
костюм. И чувствовал себя превосходно, хотя температура воды была от нуля до
четырех градусов тепла.
     Беседуя  таким образом, мы  забрались на  гору  и  присели  на нагретый
солнцем валун.  Слава,  как  и мой  Димдимыч,  очень любил Ширмахер и не без
грусти  с ним  расставался.  Расставание  это  скрашивали  сундуки,  набитые
разными камнями и научными материалами.
     --  Хочу  определить,  -- постепенно  увлекаясь, рассказывал Слава,  --
когда Ширмахер выполз из ледников. Для этого нужно произвести разносторонний
анализ осадков, оставшихся в  озерах неприкосновенными, в отличие  от морен,
по  которым  прошлись  ледники.  Анализ   годовых  слоев   осадков  позволит
определить возраст оазиса. Для этого и приходилось спускаться с аквалангом в
озера  и  бурить вручную скважиды. Осадки  я забирал при  помощи специальной
трубки. Вода в озерах прозрачная, но живности никакой. Сверху меня, конечно,
страховали веревкой, так что ничего особенного и опасного в таком нырянии не
было.
     -- Наоборот, сплошное  удовольствие, -- подхватил  Димдимыч, похлопывая
друга по плечу. --  Распарился под жарким антарктическим  солнцем -- ныряй в
манящую прохладу!
     -- Какой главный вывод вам удалось сделать? -- поинтересовался я.
     --  Данные  пока  предварительные,  -- ответил  Слава.  --  Но  картина
вырисовывается такая. За год в озерах откладывается примерно 0,2  миллиметра
осадков, а общая  их мощность достигает метра и  чуть более. Значит, возраст
оазиса  колеблется  где-то  в  пределах  пяти  тысяч  лет.  Именно тогда  он
освободился от ледников. Конечно, вывод этот приблизителен, нужно еще  и еще
раз проанализировать материалы. Так что пока я могу записать на свой лицевой
счет  только создание практической методики работы  с  аквалангом в условиях
Ширмахера.
     --  Не так уж  и мало, -- подытожил Димдимыч. -- Если  в  будущем здесь
станут проектировать курортные пляжи, твои рекомендации будут бесценными!
     --  А есть ли в этих местах какая-нибудь растительность? -- спросил  я.
-- Ну, не деревья, конечно, а кустарники, лишайники?
     Слава подмигнул мне и засмеялся.
     -- Вам уже небось рассказали?
     -- Про что? -- искренне удивился я.
     -- Про лиственницу.
     На моем лице  отразилось  такое недоумение,  что Слава не стал  тратить
времени на дальнейшие расспросы.
     --  Ребята  на станции  часто задавали  мне  вопросы  о  животном мире,
растительности, рельефе  Антарктиды.  Я отвечал по мере сил и  возможностей,
устраивал  что-то  вроде  бесед. Особенно любознательным  был наш повар Гена
Саньков по прозвищу  "Кулибин",