ишь  крохотный самородок, трудно различимый  без
микроскопа:  просто  Сенько вскользь  упомянул,  что  участники этого похода
каждый вечер  читали вслух "Двенадцать стульев"  и "Золотого  теленка" и что
балок, в котором проходило чтение, сотрясался  от хохота. Все. От дальнейших
расспросов  Сенько  ушел,  сославшись на дела, --  аргумент, против которого
невозможно спорить.
     Зато в другой раз я уж своего не упустил. Речь зашла о собаках, и Павел
Кононович  припомнил,  что в войну на мысе Челюскин, где он зимовал, был пес
по кличке  Бандит, потрясающий  "медвежатник". На редкость храбрый и ловкий,
он был опасным противником  для любого медведя. Уже перед смертью, дряхлый и
совсем  больной,  он  вдруг  услышал  медведя  и  ожил!  Всю  оставшуюся  на
каких-нибудь  несколько недель  постылого существования энергию он вложил  в
полчаса  настоящей  жизни:  загнал  медведя  в  торосы,  убедился,  что  его
пристрелили, и умер...
     Тогда-то  я  и  напомнил Павлу  Кононовичу  про историю,  услышанную  в
Мирном, и пригрозил, что если он и теперь будет отнекиваться, то изложу ее в
том виде, в каком она осталась в фольклоре.
     И Сенько рассказал.
     -- Это произошло в Мирном, в Пятую экспедицию.  Июнь, полярная ночь. На
упряжке из  девяти собак я вместе с каюром Петей Кольцовым поехал на седьмой
километр снимать показания с магнитно-вариационной станции и менять ленту.
     Перед отъездом  Оскар Кричак, начальник отряда  аэрологов, предупредил:
"Если уверен, что успеешь вернуться до обеда, -- поезжай, но если нет, лучше
отложи: ожидается резкое ухудшение погоды". Я решил, что успею; но, когда мы
приехали на место,  оказалось, что после недавней пурги палатку с  приборами
засыпало. Наверное, следовало, не  теряя времени,  возвратиться  обратно,  в
риске не было особой необходимости, но мы -- век живи, век учись -- этого не
сделали. Откопали палатку, сняли  показания, сменили ленту и только отъехали
-- началась пурга. И какая! *
     Собаки очень не любят, когда  ветер  швыряет снег прямо в  их морды. И,
несмотря на все усилия каюра, начали сворачивать в сторону и сбились с пути.
Мы это  поняли, когда проскочили  одну  за другой несколько трещин,  которые
должны  были  остаться в стороне  от  дороги.  Короче  говоря,  мы  намертво
заблудились. В таких случаях ехать на авось -- последнее дело. Мы опрокинули
на бок нарты, сбили в кучу собак и стали пережидать пургу.
     Таков   был  результат  первой  ошибки,   А  вторую  допустил  Кольцов.
Уверенный, что мы быстро вернемся,  он  поехал  в кожаных  штанах. Полярники
любят свои кожаные костюмы, в них легко и  удобно двигаться, работать, но не
отсиживаться в пургу.  И через несколько часов Петя признался, что  начинает
замерзать.  Тогда  мы  отвязали двух  самых умных  собак, в том числе вожака
Казбека, -- а вдруг  они выведут  на  дорогу?  Но  собаки, даже  отвязанные,
скулили  и  никуда  уходить  не  хотели. Оставался  один выход:  уйти самим,
Кольцов мог замерзнуть. И мы, взявшись за руки, пошли, сами не зная куда.
     Вскоре  мы   натолкнулись   на  веху,  обрадовались,  что   теперь  уже
сориентируемся, но радость тут же сменилась разочарованием: на  вехе не было
ничего  обозначено.  Мы вновь  двинулись наугад и вместе  со снежным надувом
свалились  с барьера  на припай. Если бы не снег, который  в  данном  случае
выполнил  благородную роль амортизатора, на этом наше путешествие  наверняка
бы закончилось.
     * В тот день порывы ветра достигали 40-50 метров в секунду.
     Но не было  счастья,  да  несчастье помогло: оказавшись  на припае,  мы
легко определили направление. Теперь уже все зависело от нас самих, от того,
хватит  ли сил идти до конца вдоль барьера.  И мы пошли  направо, теперь уже
точно зная, что идем правильно, тем  более что скоро стали различать зарницы
от  ракет,  которые  непрерывно запускали наши  товарищи в Мирном. Не  стану
рассказывать,  как мы брели, поддерживая друг друга, падая  и поднимаясь, --
каждый, кто бывал  в пурге, без труда представит себе эту картину. К утру мы
благополучно  добрались  до  мыса  Хмары, откуда до  ближайшего  дома  рукой
подать...  Отлежались,  отогрелись, выяснили, что слегка обморозили запястья
--  варежки   оказались  коротковаты,  но,  говоря  по  правде,   отделались
счастливо, могло быть и хуже.
     Потом уже мы узнали,  что  нас разыскивали две  спасательные  партии. В
первой  из них впереди шел тягач, а по  бокам для захвата большей площади --
обвязанные веревками люди. Когда эта партия вернулась ни  с чем,  на  поиски
вышел второй тягач. Но  за  аэродромом он провалился в трещину -- к счастью,
одной  гусеницей.  Встречный  ветер  сбивал  с  ног,  и  люди вынуждены были
возвратиться в Мирный.
     Тягач через несколько дней удалось вытащить,  а вот собаки погибли.  Их
так  и не нашли,  хотя много  раз  выходили на поиски. Вернулся только  один
Казбек, и можно было лишь догадываться о том, как он звал за собой упряжку и
как та не поверила в своего  вожака... Что ж, естественный отбор в действии!
После  гибели этой упряжки ездовых собак в Антарктиду мы больше не завозили.
Отныне  собаки на наших станциях -- просто друзья человека,  безработные, но
от этого ничуть не менее любимые...
     Тут Павел  Кононович взглянул на часы -- тонкий намек на то, что, кроме
беседы с  литератором,  у начальника  сезонной части  экспедиции есть еще  и
другие дела.
     МОСЬЕ Д'АФОНИН, ИЛИ КАК РУССКИЙ ЛЕТЧИК СТАЛ
     БЕЛЬГИЙСКИМ ДВОРЯНИНОМ
     В свое  время эта история облетела весь  мир, она даже легла  в  основу
сценария кинофильма. Впрочем, и в кинофильме, и в различных публикациях было
немало "клюквы". Поэтому, согласившись рассказать мне про эту эпопею, Афонин
придирчиво проверял, правильно ли я записываю, а  если сам не  мог вспомнить
точно, так или не так было сделано  или сказано, то предупреждал: "Лучше это
место опустите, чтобы потом надо мной и над вами не смеялись".
     Из  ныне действующих полярных летчиков Афонин, кажется, старейший --  в
полярной авиации он с 1935 года. Впрочем, если уж быть совершенно точным, то
в последнее время Владимир Васильевич не  летает, а выполняет обязанности РП
--  руководителя  полетов.  Маленький, щуплый, с лицом настолько  изрезанным
морщинами, что  не поймешь, как он  ухитряется бриться, Афонин мало похож на
людей своей профессии --  обычно общительных, энергичных и  шумных. Держится
он   скромно,   даже   чрезмерно  скромно,  никогда,   как   говорится,  "не
высовывается" и  старается быть в тени, понезаметнее.  А  ведь летчик он был
"божьей  милостью",  хотя  не из "первого  эшелона", где  блистали  Мазурук,
Черепичный,  Москаленко  и  другие  знаменитые  асы,  а  из  второго,  менее
известного широкой  публике, но  любимого полярниками, хорошо знавшими,  кто
делает  для  них всю "черную работу": зимует  вместе с  ними,  перетаскивает
грузы  с одной лопнувшей льдины на  другую и прочее.  Как-то так получилось,
что в сенсационных  полетах и экспедициях Афонин был вечно вторым, и поэтому
шумная слава постоянно  обходила его чуточку  стороной. Но хотя звезды Героя
он и не  получил, орденов у него, если не  ошибаюсь, семь или восемь, из них
четыре за Крайний Север и Антарктиду, а остальные за войну.
     Рассказами  Афонина  у меня заполнена  целая  тетрадь;  когда-нибудь  я
напишу о его полетах в Арктике, о военных эпизодах; но сейчас расскажу о том
легендарном  у полярников Антарктиды  случае, который сделал Афонина  и  его
товарищей кавалерами высоких бельгийских орденов.
     В Третью антарктическую экспедицию  Афонин был вторым пилотом у Виктора
Михайловича   Перова,   замечательного   летчика   и  прекрасного  человека,
организатора известных полярных  полетов. С  ним вместе Афонин налетал много
десятков  тысяч километров:  доставлял  грузы  на  Восток, сбрасывал горючее
полярникам  ныне  законсервированной   станции  Советская,   что  на  полюсе
недоступности,  и  осуществил  беспосадочный  перелет через  Южный  полюс на
американскую  станцию Мак-Мердо, где, несмотря  на сильный мороз, постоял со
снятой шапкой у превращенного в музей домика капитана Скотта.
     Так  вот, в декабре  1958  года  в эфире прозвучало: "Всем, всем, всем!
Станциям  и кораблям в  антарктических водах!.."  Бельгийская станция Бодуэн
извещала Антарктиду,  что  исчез вылетевший со  станции  самолет с  четырьмя
членами экипажа  на  борту;  попытки разыскать  пропавших  без  вести своими
силами не удались, необходима немедленная помощь.
     --  Мы  отлично сознавали, --  рассказывал  Афонин, --  что  надежда  у
бельгийцев была  только  на  нас:  американцы слишком далеко, у австралийцев
самолеты близкого радиуса действия... И мы  сообщили, что, как  только пурга
прекратится,  немедленно вылетим.  И  через  несколько  часов,  когда  ветер
поутих, мы полностью заправили ИЛ-12, взяли  про запас четыре бочки горючего
и  с  огромной  перегрузкой полетели.  Пришли на  Моусон,  поспали несколько
часов,  дозаправились  и  взяли  курс  на  Бодуэн.   Погода  отвратительная,
видимость ужасная, а у  бельгийцев, как на грех,  вышел из строя передатчик,
не могут дать нам привод. Но Борис  Семенович Бродкин, наш штурман, все-таки
разыскал  Бодуэн  --  первый  залог  удачи!   Сели.   Встреча  исключительно
сердечная,  на  нас разве что  не молились:  ведь  решалась  судьба  четырех
человек,  один из  которых -- пилот самолета принц  де Линь! Дали нам карту,
рассказали о примерном  маршруте исчезнувшего  самолета,  и мы отправились в
поисковый полет.  Закончился  он неудачей:  сплошная  облачность,  видимость
ноль...
     Вернулись,  поспали часа три  и ушли во второй  полет. Увидели  посреди
ледника скалу, которая  называлась горой Сфинкс (сейчас -- гора де Линя),  и
по  ней  ориентировались:  где-то  в  этом  районе   мог   потерпеть  аварию
бельгийский самолет.
     Здесь  нас  ожидали первые  находки. В  южной  части  горного  массива,
неподалеку  от   Сфинкса,   мы  нашли  штатив   от   теодолита  и  несколько
полузасыпанных снегом  ящиков. Следы людей, видимо, замело. Начали кружиться
и вдруг  увидели лежащий на крыле маленький  спортивный самолет. Он  казался
черным комариком  на  белом фоне. Сесть невозможно: повсюду  камни, скальные
породы. Пришлось приземлиться в двух километрах. Оставили у  ИЛа механика, а
сами -- Перов, Бродкин и два бельгийца  -- пошли к месту аварии. По дороге я
поскользнулся, сильно  ударился  об  лед  и вернулся  обратно. Оказалось,  к
счастью,  так как  началась пурга,  мое возвращение  было  как  нельзя более
кстати. Вдвоем  с  механиком  мы  запустили  двигатели  и начали  салютовать
ракетами. Гул двигателей и ракеты  помогли группе Перова определить обратное
направление,  и  ова,  хотя  и  не  без  труда, добралась до  ИЛа.  Товарищи
рассказали,  что у  бельгийского  самолета при вынужденной посадке сломались
лыжа  и стойка  шасси. Из записки, оставленной в самолете, узнали,  что  его
экипаж отправился к горе Сфинкс.
     Но горючее  у нас  было на  исходе, пришлось возвращаться для заправки.
Зато  третий полет  начали более  осмысленно. На западном  склоне Сфинкса мы
заметили, как показалось  с  воздуха, палатку.  Но это  была  не  палатка, а
парус, установленный на сани: видимо, потерпевшие аварию  пытались соорудить
буер,  но  без  особого  успеха.  Здесь  же  валялись  пустые  банки  из-под
консервов, походная аптечка, футляр от хронометра,  зубная щетка... На снегу
виднелись следы, ведущие к горе Трилинген -- "Трехглавая гора". Метров через
двести  снег перешел  в  лед, и следы исчезли... Мы взлетели и шли,  держась
следов,  но  никого  и  ничего  обнаружить не  удалось.  Гористая  и мертвая
пустыня...
     В  четвертом  полете  ходили  у  массива поисковыми  галсами, вертелись
вокруг  Сфинкса -- снова безрезультатно... Пятый полет, третий день  поисков
-- ничего...
     Ситуация складывалась трагичная. По нашему расчету пропавшие без  вести
бельгийцы уже пятый  день были без продовольствия (если они живы!), а у  нас
горючего  оставалось  только на  один  поисковый полет  и на  возвращение  в
Мирный.  Наши  поиски  "съели"  и все горючее  станции  Бодуэн.  Что делать?
Руководство экспедиции связалось с Москвой; "Оби" была дана команда изменить
курс и  следовать  в  Бодуэн  с горючим, а нам Москва приказала: "Искать  до
последней капли бензина!" И  мы облегченно  вздохнули: другого приказа  и не
ожидали...
     И вот  наступило пятнадцатое декабря -- день последнего полета. Долго и
безрезультатно  кружили  мы  над  массивом,  глаза  все   проглядели  и  уже
собирались было  лечь на обратный курс, когда обнаружили палатку! "Вот она!"
--  разом  закричали  мы на своем  языке,  бельгийцы  на  своем.  Присмотрев
площадку, а там была зона трещин, приземлились и бросились к палатке.
     Все четверо оказались живы и здоровы, только принц де Линь прихрамывал.
Шли  они к нам со слезами на глазах. Отчаялись, наверное, потеряли веру, что
их найдут.  Изголодались.  У них осталось лишь граммов сто урюка, столько же
изюма и тюбик  какао с молоком -- сохраняли на крайний случай. Обнялись  мы,
расцеловались, счастливые донельзя.  В самом деле, на волосок от смерти люди
были.  Помогли  мы  им перенести скарб,  посадили в самолет, напоили сладким
чаем  --  бельгийский врач  запретил  кормить,  после голодовки опасно --  и
сообщили в Мирный, что дело сделано. Впрочем, мы еще раньше передали в эфир:
"Обнаружили палатку,  садимся".  Ребята потом  рассказывали, что весь Мирный
ходуном ходил: "Нашли!" Вся Антарктида, оказывается, этим жила! А когда дали
радиограмму: "Взлетели на борту  все четверо живы", посыпались поздравления.
Радировали  Москва,  Мирный, бельгийцы, американцы, французы -- весь  мир! В
Мирном едва успевали принимать радиограммы и передавать их нам.
     Получили  поздравления  от  Советского правительства  и  от бельгийской
королевы, она телеграфировала Ворошилову, а он переадресовал нам.
     Уже   после,   когда  мы   сидели   за  праздничным  столом,  бельгийцы
рассказывали, как они пытались спасти своих товарищей. Сначала вышли  искать
их  на  вездеходе, тот  провалился в  трещину, но обошлось  без жертв:  люди
выскочили. Затем отправились на  поиски с упряжкой собак -- снова  угодили в
трещину. Тогда, отчаявшись, и дали в эфир радиограмму: "Всем, всем, всем..."
     Двое суток мы  отдыхали на Бодуэне, отоспались, привели себя в порядок,
наелись отменнейших  бифштексов,  которые нам  поджаривал повар станции,  он
же... барон,  имеющий в Бельгии свой  замок. Пилот  самолета  -- принц, член
королевской  фамилии;  повар  --  барон;  с  какими  только  парадоксами  не
сталкиваешься в Антарктиде!  Взволновала нас судьба одного из этой четверки,
геодезиста Лоодса,  которому  русские  спасали  жизнь  дважды!  Впервые  это
случилось в минувшую воину. Бывший офицер бельгийской армии Лоодс был взят в
плен и заключен немцами в концлагерь, который они  заминировали и собирались
взорвать.  Наше стремительное  наступление сорвало  этот план. И вот русским
довелось  спасти  этому  человеку  жизнь  вторично.  Я  подарил  ему   носки
деревенской  вязки, неношеные,  что  мать  связала мне на дорогу,  и  теплый
свитер. Расстались мы с бельгийцами большими друзьями.
     Вернулись в  Москву,  пригласили нас  в Кремль, вручили ордена, а через
два   дня  --   в   бельгийское   посольство,  где   в   присутствии  членов
дипломатического  корпуса  нам  торжественно  вручили  бельгийские ордена. А
приглашение  в посольство  я  получил на  имя  "Мосье д'Афонин", что и  дало
богатую  пищу  острякам  коллегам,  которые подшучивали,  что  отныне я могу
считать себя бельгийским дворянином и разъезжать в карете с гербом...
МОРСКОЙ ВОЛЧОНОК
     Об Иване Тимофеевиче Зырянове я уже рассказывал в первой части повести.
     Еще на  станции  Восток  товарищи  мне  говорили,  что  слышали от него
удивительную  историю,  связанную  с его  дочкой.  Но  тогда мне не  удалось
"выжать" из  Тимофеича  эту  историю, слишком он был  занят работой  и очень
уставал. На "Оби"  же Тимофеич отоспался, отдохнул и как-то за своей любимой
чашкой чаю припомнил один из самых волнующих периодов его жизни...
     После  войны, которую  молодой  авиамеханик Зырянов  закончил  с  двумя
боевыми орденами, судьба забросила  его на Дальний Восток,  в  порт Находку.
Вернее, в порту он был прописан, но почти все время проводил в море, работая
старшим  механиком  сначала   на  грузовом   теплоходе  "Иван  Санников",  а
впоследствии на сухогрузе "Севастополь". В 1949 году на Тимофеича обрушилась
большая  беда:  после  тяжелой  болезни  умерла  жена, оставив мужу  дочурку
Светлану, крохотное существо, не достигшее еще трех  лет. Остался моряк один
с ребенком на руках.
     -- Пришел я на судно, -- рассказывает Тимофеич.  --  Так и так, ребята,
не могу жить без дочки, решайте. Может, примете в экипаж?
     Капитан Иван Гаврилович  Чупров  был  суровый, но очень  справедливый и
добрый  человек.  Он  сказал: "Берем, ребята?"  И все,  как  один,  сказали:
"Берем!"
     И стала она плавать  вместе с  нами. Судовой плотник  отделал  Светлане
такую кроватку,  что  ни в  одном магазине  не  купишь:  красивую,  удобную,
надежно огражденную -- Охотское море очень бурное. Светлана быстро научилась
на нее забираться и отлично,  как настоящий моряк, переносила  качку. Ну и я
привыкал  к новой жизни, не простое дело  хоть в какой-то  степени  заменить
крохе  маму:  одевал, купал,  играл с  ней. Вскоре  Светлана  не только  уже
одевалась  сама, а  даже  прибирала  каюту.  Не  столько,  конечно,  порядок
наводила, сколько  по  углам  мусор  разметала,  но  очень  гордилась  своей
работой.
     В каждой каюте она была желанной гостьей, везде ее баловали. Наш старик
кок пек для нее всякие  пирожки и печенья, радистка Люба Ульянцева  подарила
ей старый приемник, который Светлана вертела как хотела.
     Светлана особенно привязалась к капитану "дяде  Ване" и машинисту Марку
Ивановичу. Между ними она делила свое свободное от сна время. Во время вахты
Марка Ивановича  она спускалась в машинное отделение слушать сказки, которых
тот знал  множество. К сожалению,  излагал их Марк Иванович на таком  языке,
что, когда  Светлана, вся перемазанная, возвращалась в каюту и пересказывала
услышанное, у меня иной раз волосы  вставали дыбом. Постепенно,  однако, все
привыкли  при  Светлане  быть  сдержаннее  на язык, тем более что она  своей
детской  непосредственностью могла загнать в тупик  кого  угодно. Раз кто-то
возьми и брякни: "Скотина  и трепло  твой Петька!" И Светлана  тут  же бежит
выяснять: "Дядя Петя, а почему ты скотина  и  трепло?"  -- "Кто сказал?!" --
"Дядя Коля". И начинаются неприятные объяснения.
     Очень любила дочка сидеть в каюте капитана, пить лимонад и беседовать о
жизни. За столом у нее  было  свое  место,  рядом с  капитаном. На судне все
знали  об этом,  и  "забронированный" за  Светланой стул  никто не  занимал.
Однажды она  согнала  со  своего  стула начальника  политотдела пароходства.
Вежливо, но безапелляционно она заявила: "Дядя, уходи,  это  мое место!" Тот
был страшно удивлен  и  даже шокирован,  но  под  общий  смех уступил  место
"даме". Во время  приемов она вела себя  сдержанно, следя лишь за тем, чтобы
окурки  не бросали  мимо  пепельницы. Светлана  была очень  строга, не  один
недостаточно  культурный "дядя" багровел, когда его уличали в разных  грехах
-- причем во всеуслышание. Но все послушно выполняли ее указания,  а  уходя,
почтительно прощались: "До свиданья, Светлана Ивановна!"
     Пыталась она перевоспитать и своего любимого "дядю Ваню". Капитан курил
трубку,  а  Светлана  хотела  приучить  его к  папиросам: "У  папы  есть,  я
принесу". Иван Гаврилович сопротивлялся, тогда  она стащила  у него трубку и
спрятала. Еле нашли.
     Во время  сеансов  кино в  зале стоял стон от  ее комментариев:  "Дяди,
приготовьтесь, скоро  будете смеяться!"  или:  "Ой,