ится трудно разрешимой проблемой. Не беру
на себя смелость судить, правильно ли  был изменен первоначальный проект, но
факт остается фактом: бывает, что коллектив, обслуживающий метеорологические
ракеты, и работники дизельной электростанции обедают "чем бог пошлет", а бог
в этих случаях бывает не очень щедр.
     Но зато, когда  светит  солнышко и стоковые ветры  с купола  застревают
где-то  по  дороге,  гулять по расположению  одно  удовольствие.  Живописные
сопки, где нетрудно  найти камень-сувенир с  вкраплениями граната, берег, на
который  то и дело выползают  тюлени,  пингвины... Правда, в марте, когда мы
были на  Молодежной,  сколько-нибудь прилично одетого  пингвина  увидеть  не
удалось:  началась  линька,  и  ходят  адельки  грязные,  до   невозможности
оборванные и жалкие, словно бездомные бродяги, не знающие заботливой женской
руки.  Хорошо,  что  я видел  порядочных пингвинов  в Мирном, не то  у  меня
сложилось бы об этом племени неверное представление.
     Из фауны,  кроме  тюленей, пингвинов, а также  поморников, о которых  и
говорить-то   не  хочется,  на  Молодежной  имеются   две  собаки:  Механик,
единоутробный брат и непримиримый враг Волосана из Мирного, и Нептун, щенок,
которого в  середине декабря привезла  из Ленинграда в Молодежную Александра
Михайловна Лысенко.  Механик  стар,  мудр и  высокомерен.  Чувствует он себя
временами  неважно, стариковские  кости  ломит к непогоде,  и все  свободное
время ветеран  проводит  в  кают-компании,  в бильярдной.  "Обь"  Механик не
встречал -- подумаешь, невидаль какая, корабль пришел -- но все же послал на
берег своего представителя Нептуна. Этот вел себя как подобает избалованному
щенку:  прыгал по  берегу,  прогонял  зевак-пингвинов и воровал у  водителей
варежки -- развлечение, которому Нептун уделяет большую часть своего досуга.
Михайловна всплеснула руками, когда увидела,  как вырос ее крестник,  но тот
ее  облаял  --  неблагодарность,  вызвавшая  серьезные сомнения  в моральном
облике Нептуна.
     Что же касается флоры, то она представлена в Молодежной отнюдь не мхами
и лишайниками, которых здесь немногим больше,  чем на Луне, а... помидорами,
огурцами и  редиской! Я просто ахнул от удивления и восторга, когда увидел в
доме начальника станции цветущую оранжерею.
     Но сначала о начальнике Молодежной.
     Я  уже   рассказывал   о  четырех   полярниках   из  шестерки,  которая
эвакуировалась  со  станции  Лазарев  на  поврежденном  самолете  Ляхова:  о
Гербовиче,  Евграфове, Семочкине  и Артемьеве. И вот я познакомился с бывшим
радистом  и  пятым  членом  той  славной  шестерки  --  Иваном  Михайловичем
Титовским.  Он принадлежит  к тому поколению советских  полярников,  которое
сегодня уже  можно назвать  старшим: Ивану Михайловичу  пятьдесят пять  лет.
Невысокого   роста  и  совсем  не  богатырского  сложения,  он  внешне  мало
напоминает традиционный образ полярника, а между тем прошел "огонь, и  воду,
и медные  трубы":  обживал высокие широты в  тридцатые годы, провел войну на
прифронтовом Диксоне и острове Белом, дважды дрейфовал на станциях  Северный
полюс и трижды зимовал в Антарктиде.
     В  период  разгрузки  "Оби"  Титовский  не  знал ни  сна ни  отдыха,  и
беседовать  с  ним  удавалось лишь во время поездок  на  вездеходе  и  пеших
переходов от одного объекта к другому. А жаль -- Иван  Михайлович, как и все
бывалые полярники, хороший рассказчик.
     --  Вам повезло с погодой, -- говорил он,  -- дует  у нас по-страшному,
стоковые ветры скучать не дают. В сильные пурги прогулки по нашей территории
противопоказаны. В Двенадцатую  экспедицию, когда в ужин началась  внезапная
пурга,  я  запретил  выход  из  каюткомпании,  а  зимовавший  на  Молодежной
американец  Макнамара, здоровяк  такой,  заупрямился: "Как  нельзя?  Нет,  я
пошел! Я сам себе начальник!" А его домик в четырехстах метрах.  Хорошо еще,
что  я на всякий случай  послал с ним двух ребят! Долго блуждал Макнамара  в
поисках своего  домика,  выбился из сил,  но не  нашел и  ночевал со  своими
провожатыми на дизельной электростанции.  С той поры, правда, в пургу гулять
зарекся... Вот  кто ориентируется в  любую метель  -- так  это ненцы. В 1943
году я перебирался на оленьей упряжке через пролив Малыгина на остров Белый.
Шло  пять  нарт  с  вещами и приборами.  Я  ехал с  мальчишкой,  ненцем  лет
двенадцати, и когда началась пурга, то мы отстали и заблудились.  Ну, думаю,
дело плохо, ведь опора у меня -- пацан с табуретку ростом! Но оказалось, что
пацан мой  из молодых,  да ранний:  стреножил  оленей,  перевернул  нарты  и
пригласил  меня  туда  --  пересиживать пургу.  Через  несколько  часов  нас
разыскал его отец, хотя нарты  запорошило  и  заровняло --  по рогам лежащих
оленей  нашел.  У  ненца на руке был  компас.  Я  спросил: "Помогает?" Ненец
кивнул, покопался в снегу, посмотрел  на небо и уверенно  сказал: "Туда!"  И
перевел  в  нужном  направлении стрелку  испорченного компаса.  Он  у  него,
оказывается, был украшением,  вроде  часов. Поехали вперед, пуржило,  однако
ненец  отлично ориентировался:  копал заструги,  по их направлению  и  слоям
вспоминал, откуда и когда дул ветер, и определял страны света.
     Иван  Михайлович   любит  Молодежную,   второй  раз   зимует  он  здесь
начальником.
     -- Скоро в наших домах будет  вода, -- с немалой гордостью  сообщил он.
-- Пресной воды  у нас больше, чем на  Новолазаревской, рядом  -- два  озера
глубиной до тридцати метров, запас огромный.  Такого обилия  пресной  воды в
Антарктиде  не  имеет никто!  Японцы на  станции Сева  вынуждены  даже  воду
опреснять,  у  них жесткая  норма --  шесть литров  на человека  в  день.  В
Двенадцатую экспедицию они на санно-гусеничном поезде пришли к нам в гости и
были совершенно потрясены, когда  мы сводили  их  в баню.  Экскурсоводом был
Макнамара, он бегал по бане  и гремел: "Лейте, не жалейте, у Титовского воды
много!"  На японцев  Молодежная произвела громадное впечатление,  от станции
они  были  в  восторге.  Правда,  на  обратном  пути  им  досталось  крепко.
Неожиданно  связь  с  их  поездом  прекратилась. Мы  подготовили  вездеходы,
собирались было выйти их искать,  как в  последний момент Молодежную вызвала
Сева:  "Все  мы живы, если хотите убедиться, каждый из  нас может  выступить
перед микрофоном!" Оказывается, головная  машина  их поезда попала в трещину
на припае, провалилась с санями и радиостанцией, но люди успели спастись...
     Мне  вспомнился  рассказ   Гербовича   о   посещении   Севы  советскими
полярниками. Тогда тоже было весело  при встрече  и  довольно грустно --  по
возвращении. "Нас угостили  ломтиками колбасы с воткнутыми  палочками, --  о
улыбкой рассказывал Гербович, -- и один из нас,  С., стеснялся есть: а вдруг
по палочкам считают, кто сколько съел? А после обеда я попытался прокатиться
на японском вездеходе  и сел за руль. Увы,  машина оказалась рассчитанной на
людей небольшого роста, я едва ли не вывихнул  шею и вынужден был отказаться
от дальнейших  попыток... Расстались  мы друзьями. Покинув японскую станцию,
наш  самолет попал в пургу  и врезался  в ледяной купол --  к  счастью,  так
удачно, что лишь помял хвост".
     Титовский не раз зимовал с Владиславом Иосифовичем Гербовичем.
     -- Как-то  во время  дрейфа на станции Северный полюс-7,  --  припомнил
Иван  Михайлович,  -- мы с Гербовичем  расчищали взлетно-посадочнуго полосу.
"Мы"  --  это, пожалуй, слишком  сильно сказано. Гербович  был самым могучим
человеком на  станции, как,  наверное, и сейчас в экспедиции. Он  насадил на
кирку набалдашник с полпуда  весом и одним ударом отбивал от тороса  столько
льда,  сколько я за двадцать. Он шел впереди,  как бульдозер, а я  за ним --
подчищал огрехи...
     Иван  Михайлович   Титовский  --  зачинатель   огородного  промысла   в
Антарктиде. Еще  в 1961 году он создал первую оранжерею  на Новолазаревской.
Затем  Иван Михайлович нашел такого  же одержимого напарника и в Двенадцатую
экспедицию украсил оранжереей Молодежную  с помощью врача  Леонида Подоляна.
Землю они привезли в ящиках  из  Ленинграда,  добавили в нее  антарктической
почвы (перетертый камень)  и подкормили солями -- химикалиями.  Температура,
полив, электрический свет в полярную ночь,  опыление -- все на самом высоком
научном уровне!
     Когда ты входишь на эту небольшую остекленную террасу в доме начальника
Молодежной,  тебя  поражает  совершенно  неожиданный  для  Антарктиды  запах
деревенского огорода. Вдали  разгуливают  по морю айсберги, вокруг -- лунный
пейзаж, а ты вдыхаешь пьянящий аромат цветущей зелени. Старожилы, которым не
впервой видеть ошеломленных новичков, весело смеются,  чрезвычайно довольные
произведенным впечатлением.
     --  В  Двенадцатую  экспедицию  собрали полторы сотни  огурцов и  сотню
помидоров, много редиса, лука, чеснока и щавеля! -- гордо  поведал  Подолян.
-- Загляните к ракетчикам, они тоже  выращивают прекрасные помидоры. А Купри
по нашей просьбе привез из Австралии семена огурцов.
     Я пошутил по поводу того, что скоро Молодежной дадут план вывоза овощей
в Москву, и по великодушному предложению  Подоляна кощунственно съел зеленый
огурец -- безусловно, самый вкусный  из всех, которые когда-либо доставались
на мою долю.
     Если мы, неофиты, смотрели на оранжерею с восторгом, то Игорь Сирота --
с  нескрываемой  и  так  называемой  "черной"  завистью.  Он  в  Мирном тоже
огородничал в своем доме э 6, один ящик земли привез с собой, а другой  тихо
позаимствовал на передающей радиостанции. Игорь сумел вырастить зеленый лук,
который ели  целый год,  но  с другими овощами получилась  осечка: был  лишь
собран урожай из двадцати картофелин величиной с горошек.
     Так  что  в  Антарктиде   продолжает   уверенно  лидировать   оранжерея
Молодежной.
     Как мы "зимовали" на куполе
     Самым  частым  гостем каюты,  в  которой  жили  Дима Колобов  и  я, был
Арнаутов.  Гена скучал. Дежурили по  камбузу мы  раза три в месяц, а  больше
свою энергию на "Оби" тратить было негде.  Поэтому,  приходя  в  гости. Гена
страстно  любил  беседовать  с  Димдимычем  -- иными словами,  затевал с ним
веселую склоку.
     Димдимыч, который в качестве геолога входил в состав группы, основавшей
новую  антарктическую  станцию Ленинградская,  был  завален  работой. Целыми
днями он сидел за столом и составлял отчет.
     -- Ну как дела? -- проникновенным голосом интересовался Гена.
     Димдимыч продолжал вдумчиво изучать свои листы.
     --  Ты  не находишь, что в профиль  он похож на  Эйнштейна? --  громким
шепотом  спрашивал  меня  Гена.  --  Если  мысленно   обрить  ему  бороду  и
присобачить усы...
     Димдимыч   бормотал   сквозь  зубы   какое-то   ругательство.  Гена   с
наслаждением вслушивался и кивал.
     --  Запиши эту мысль, чтобы она не  пропала для науки! -- советовал он.
-- Две-три такие яркие мысли -- и диссертация готова. Помню, однажды.,.
     -- Видишь, пингвин на льдинке барахтается? -- Димдимыч указывал пальцем
в окно. -- Выйди на палубу и проори эту историю ему!
     --  Нет,  ты тоже поймешь, я  постараюсь  доступно, --  ласково говорил
Гена. -- Так вот, помню, однажды...
     -- И чего это тебя сюда принесло? -- стонал Димдимыч.
     --  Не  понимаю, --  обижался Гена.  -- Сам пригласил меня в гости,  за
фалды, можно сказать, в каюту втащил, от работы оторвал, а теперь...
     -- Не приглашал я тебя! Не дождешься!
     -- Как это -- не приглашал? -- ужасно удивлялся Гена. -- Тогда я возьму
и уйду.
     -- И правильно сделаешь! -- веселел Димдимыч.
     --  Впрочем, --  менял  свое  решение Гена,  поудобнее  устраиваясь  на
диване, -- у меня есть немного свободного времени. Раз я тебе нужен -- смело
рассчитывай на меня.
     Тщетно  Димдимыч  заверял, что единственная услуга, которую Гена  может
ему оказать, -- это раствориться в воздухе.
     Ничего  не добившись, Димдимыч вынужден был применять навеки осужденный
общественностью,  но  все же  еще не  устраненный из нашей  действительности
метод прямого подкупа.
     -- Уйдешь, если я  подарю тебе свою фотографию? --  вкрадчиво спрашивал
он.
     -- А зачем  мне твоя фотография?  -- отмахивался Гена. --  Я тебя и так
вижу  по  десять раз  в  день,  что  само  по себе  удовольствие  более  чем
сомнительное. Охота мне была еще  смотреть и на твою фотографию! Рехнешься в
два счета.
     -- Нет, не мою личную фотографию, которую  ты на  коленях не выпросишь,
-- уточнил Димдимыч, -- а заснятую мною фотографию императорского пингвина.
     После  длительного и шумного торга Гена  выбирал себе одну из мастерски
сделанных Димдимычем фотографий и на время оставлял его в покое.
     Однако за  время перехода из Мирного в Молодежную мучитель и его жертва
так  привязались друг  к другу,  что  решили  вместе  "отзимовать  на куполе
Антарктиды".
     Я  уже  рассказывал, что одной из задач группы Арнаутова была заготовка
снежных монолитов на различных  станциях. Полтонны  снега со  станции Восток
уже  мерзло  в  холодильнике  на  верхней  палубе,  теперь  очередь  была за
монолитами с Молодежной. Чтобы обеспечить  стерильную  чистоту снега, группа
Арнаутова должна  удалиться на почтительное  расстояние  от всякого жилья. И
начальник сезонной части экспедиции Павел Кононович Сенько утвердил план, по
которому   Арнаутов,  Терехов  и  Колобов  на  несколько  дней  отправлялись
"зимовать"  на  седьмой километр.  Для похода был  выделен балок  на  четыре
спальных места с крохотным  камбузом,  который тут  же  украсился  лозунгом:
"Горячий привет  покорителям  Антарктиды  --  группе  Арнаутова!".  А самого
руководителя  группы  я застал  в  тот  момент, когда  он разъяснял начпроду
эпохальное научное значение предстоящего похода.
     -- Ты, наверное, думаешь, что мы едем зимовать на Южный берег  Крыма, а
не в далекие и неизведанные глубины  Антарктиды! Ты что, против науки?  Нет?
Тогда  давай  ветчину, селедку, икры  побольше. Нет  икры? Тогда  семгу. Нет
семги? Когда ты успел ее скушать? Ну, не обижайся и давай конфеты. Эти грызи
сам,  дорогой, только разбей их сначала молотком, а то поломаешь  зубы. Что,
всего двадцать  антрекотов?  Да их Димдимыч за одну ночь съест, давай сорок!
Где яйца, лук, картошка, укроп, петрушка? А этот  ящик коньяка наш?  Неужели
нет? Ну, все равно спасибо, пусть тебе всегда светит солнце.
     Вслед за этим "командор пробега" натащил  в балок груду  одеял, посуду,
рацию и  широковещательно объявил,  что  цветы и корзины  с  шампанским  для
участников  похода  можно приносить  прямо в  балок.  Наконец  при  огромном
стечении   народа  (Игорь   Петрович   Семенов,   я  и  Механик)  состоялась
торжественная  церемония  проводов.  К  балку  подцепили  трактор, участники
похода  помахали  нам  ручкой,  и  "поезд  Арнаутова"   двинулся  в  далекий
сорокаминутный путь.  И последнее видение: распахнулась дверь балка,  и Ваня
Терехов выбросил целую корзину мусора, весело подхваченного ветром.
     Погода стояла солнечная, видимость была отличной, и я проводил друзей с
легким сердцем: смех, конечно, смехом,  но окрестности Молодежной  не лучшее
место для прогулок. Главному инженеру экспедиции Петру Федоровичу Большакову
не  раз  доводилось  вытаскивать  тракторы,  повисшие  над  бездной.  А Иван
Петрович Бубель, начальник транспортного отряда Молодежной, поведал о совсем
недавнем эпизоде. Началась сильная пурга, и вездеход, на котором  должен был
вернуться на станцию начальник аэрометеоотряда Жданов, куда-то исчез. Бубель
выехал на поиски и, несмотря на  полное отсутствие видимости, каким-то чудом
набрел на следы вездехода.  По  ним  удалось разыскать  пропавших.  Вездеход
Жданова стоял в двух шагах от барьера!
     --  У  нас неожиданно заглох двигатель,  и  мы  решили  здесь переждать
пургу,  --  спокойно  разъяснил Жданов.  --  Я  как  раз  начал рассказывать
водителю о гибели капитана Скотта и вдруг услышал ваши голоса!
     -- Тогда я, -- закончил Бубель свой рассказ,  -- предложил им выйти  из
вездехода и посмотреть, на каком месте заглох мотор. Еще секунда движения --
и они загремели бы с барьера на припай! Первый  раз в жизни видел,  как люди
благодарят технику за то, что она "подвела"!
     Через  три дня,  как мы и договаривались, я  приехал к  ребятам,  чтобы
вместе с  ними  "отзимовать одну ночь на куполе Антарктиды". Первым делом  я
потребовал  предъявить вахтенный журнал,  который  Димдимыч обещал аккуратно
заполнять "для истории". Арнаутов тут же заявил, что все записи в журнале он
дезавуирует, так  как Димдимыч заполнял его, "спрятавшись под одеяло", чтобы
избежать контроля общественности.
     --  Я уже  не говорю о  том,  -- провозгласил Гена,  --  что  человеку,
который пересолил вчера жареную картошку, вообще доверять нельзя!
     -- Каков наглец! -- ахнул Димдимыч. -- Ведь это ты пересолил картошку!
     --  Я? --  возмутился  Арнаутов. -- Ваня, ты  наша совесть.  Скажи, кто
пересолил картошку? Ну, кто?
     -- Ты, -- со вздохом подтвердил Терехов.
     --  Ну  а если  даже  и  я? --  не  унимался Арнаутов.  --  У меня есть
оправдание: мне всю ночь снился сын Вовка.
     -- Погоди, ты же говорил, что тебе всю ночь снилась  жареная курица? --
мстительно  припомнил  Димдимыч. -- Так  кто  же на  самом  деле,  Вовка или
курица?
     --  Да,  мне  снился Вовка,  но вместе с ним и курица,  -- оправдывался
Гена. -- Что, Вовка не может бегать за курицей?
     Не дожидаясь конца  перебранки, я взял вахтенный  журнал  и  выписал из
него наиболее драматические моменты.
     День первый. Приехали. Поели. Покурили. Гена  решил по рации поговорить
с Молодежной и начал орать в микрофон.  "Я  -- поезд! Я -- поезд! (Это он-то
поезд!) Прошу на связь! Прием".  Орал он минут пятнадцать,  пока нам с Ваней
не надоело: мы-то знали, что антенна не присоединена.
     День второй.  Арнаутов,  будучи дежурным,  не  вынес из балка мусор. Он
заявил, что вытаскивание мусора мешает ему сосредоточиться  на ждущих своего
решения  проблемах науки.  Нужно  будет сказать  Санину,  чтобы  он писал  с
Арнаутова отрицательного типа.
     День  третий.  Пообедали  вчерашними  штями.  Взяли  десять  монолитов.
Арнаутов чистил с хвоста  селедку. Ночью мы с Ваней  дружно проклинали этого
повара!
     --  А почему? -- торжествовал Арнаутов. -- Весь вечер, не щадя себя,  я
кормил этих  людей  отличной  селедкой. Разве я виноват,  что они  выпили по
ведру воды и всю ночь бегали в одном белье из балка в Антарктиду?
     Обитатели  балка дали  в мою  честь обед: щи из свежей капусты, вареная
курица и бутылка вина.
     Мы  пообедали  и  отправились   пилить  алюминиевой  пилой  монолиты  и
упаковывать  их  в  мешки.  Этих  мешков  с  прошлогодним снегом  с  большим
нетерпением  дожидались  московские геохимики.  Боже,  какой  поднялся крик,
когда я взялся за один  монолит руками в варежках! Этот оскверненный монолит
был  немедленно  забракован  и отброшен  прочь, а  мне предложили  пять  раз
повторить и вызубрить наизусть чеканную  фразу:
ПОСЛЕДНЯЯ УПРЯЖКА
     Эту историю  мне рассказали еще в  Мирном до того, как я познакомился с
Павлом  Кононовичем  Сенько. А  познакомившись,  долгое время ждал  удобного
момента,  чтобы  расспросить  о  ней  подробнее,  узнать,  так  сказать,  из
"первоисточника". И не только  об  этой  истории. Павел Кононович -- один из
старейших и опытнейших полярников,  он не раз  зимовал на Крайнем Севере и в
Антарктиде, руководил экспедициями, и  я  рассчитывал только  его рассказами
заполнить целый  блокнот. К  сожалению, Сенько  принадлежал к той  категории
трудных для корреспондентов  людей, которые не желают расставаться со своими
воспоминаниями. Не раз пытался  я его расшевелить,  но всякий  раз отступал,
унося с собой жалкие крохи добычи.
     Павел  Кононович  был  участником  Первой антарктической  экспедиции  и
участвовал в первом санно-гусеничном походе к Пионерской. Материал -- чистое
золото!  Но  мне  достался л