аспечатанным  письмом, таящим  и  себе неведомые  тайны. Потом
корабль уходит на Родину, путешествие это долгое, и полярник считает сначала
дни, потом часы и минуты...  Впрочем,  все  это произойдет на ваших  глазах,
увидите, что будет твориться на корабле за час и за одну минуту до выхода на
причал...
     Я  вспоминаю этот  разговор, смотрю на товарищей, до отказа заполнивших
кают-компанию, и гадаю про себя, кто из них и в какой степени  обладает этим
ценнейшим  качеством  --  умением  ждать.  Ну  Силин,  Большаков,  Семочкин,
Евграфов -- эти не в счет, они уже  видели все, и их ничем не удивишь. А вот
молодежь, впервые попавшая в Антарктиду, как поведет себя  она, когда  уйдет
последний корабль и  за  ним солнце? Да, очень  жаль,  что  я этого не увижу
своими главами. Но для себя решаю так: кто пошел в Антарктиду из т щ е с л а
в  и  я, пошел  для того, чтобы  ошеломить человечество  шикарным  фактом из
биографии,  --  с теми  хлопот будет  больше всего. Таких всю  зимовку будет
угнетать  сознание того,  что они  заплатили за свою прихоть слишком дорогую
цену. Возвратившись, они долго будут приводить в порядок расшатанные нервы и
навсегда прекратят флиртовать  с высокими  широтами. Впрочем,  работники они
настолько посредственные, что высокие широты скучать по ним не станут.
     Плохо ждать  тому, кто смотрит на  часы, для  него секунды  идут  вдвое
медленнее. Поэтому самые  нетерпеливые люди --  это  влюбленные и транзитные
пассажиры.  И   поэтому  же  нет  для  полярника  лучшего  успокоителя,  чем
всепоглощающая работа. Ничто так смертельно не ранит скуку, как работа.
     Я смотрю  на мирян, остающихся на долгую зимовку, и мысленно  желаю им:
"Пусть год  грядущий проходит как месяц, месяц как неделя, а неделя как один
день!" И, поколдовав, веселею.
     Между  прочим,  из всех  членов  экспедиции,  возвращающихся  домой,  я
сегодня,  пожалуй,  наиболее озадаченный  человек. Ибо  я попал в  положение
Буриданова осла:  передо мной две равноценные охапки  сена,  и я не знаю, на
какую  из  них  наброситься.  Мне  предоставлена  возможность  добраться  до
Молодежной либо по морю,  либо по  воздуху. Либо... В том-то и дело, что мне
до зарезу нужно и то и другое!
     За  Молодежной, в нескольких стах милях западнее, расположена  японская
станция Сева. Так вот,  поблизости от этой  станции  попал в тяжелые льды  и
поломал  винт  японский  ледокол "Фудзи". И "Обь", разгрузившись  в  Мирном,
полным  ходом  отправится  выручать  "Фудзи". Ну  могу ли  я  упустить такой
случай?
     Погодите выносить свое решение.
     Если я  полечу самолетом, то, во-первых, на целую неделю больше пробуду
в Молодежной  и, во-вторых,  сброшу посылку австралийцам. Эта посылка сейчас
плывет  к нам на  "Оби". Когда  "Обь" находилась в Австралии, капитану Купри
доложили, что у него  испрашивает аудиенцию пожилая дама.  Разумеется, Купри
ее  принял,  и  дама обратилась  к  нему с трогательной  просьбой:  передать
посылку сыну, который  зимует  в Антарктиде на станции  Дейвиса. Дама знает,
что  "Обь" идет в Мирный, а в Мирном у русских есть самолеты, которые, может
быть, пролетают  мимо  станции,  где живет  ее мальчик. Растроганный  Купри,
конечно, взял  посылку,  хотя и  не стал  ручаться  за ее  доставку, так как
планов  летчиков он не знал. Но дама  сказала, что никаких претензий она  не
имеет, горячо поблагодарила и  ушла. И что же?  Материнская любовь победила:
летчики,  узнав  об этой истории,  согласились  сделать крюк, чтобы сбросить
посылку, в которую Гербович затем добавил от  нашей экспедиции банку  икры и
коробку шоколадных конфет*...
     Я мучительно колеблюсь,  но советоваться  с товарищами  но решаюсь, так
как боюсь,  что  ответят что-нибудь  вроде: "Мне бы  ваши  заботы,  господин
учитель!"
     Ночью я увидел во сне "Фудзи" и, проснувшись, сразу же решил: "Ухожу на
"Оби".   И,  сняв  с  себя  бремя  ответственности,  вздохнул   с   огромным
облегчением.
     * Когда самолет Евгения  Русакова  начал делать круги над австралийской
станцией, из домиков выбежали полярники и приветствовали наш экипаж подъемом
советского флага. Посылка была сброшена австралийцам на парашюте.
     А  днем пришла "Обь",  огромная,  могучая  в заласканная глазами  сотен
полярников, которые любят ее больше всех других кораблей.
     "Обь" с ходу врубилась в барьер, и  в море полетели тонны  материкового
снега и льда. С бака бросили концы,  и наша швартовая  команда надела  их на
мертвяки.
     До боли грустно было  смотреть на людей, остающихся на берегу. А каково
им провожать последний корабль, обрывать последнюю живую нить?
     На Мирный спускались сумерки, но десятки ракет освещали берег, и я  еще
долго смотрел в бинокль на тех, кто ступит на родную  землю через бесконечно
долгий год.
 * ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ *
     Лиха беда начало
     Так началось возвращение домой.
     Пятнадцать тысяч километров, отделяющих  нас от Ленинграда,  реактивный
самолет может преодолеть  за сутки. "Обь",  возьми  она курс  на  Ленинград,
прошла бы это расстояние за месяц с небольшим.
     Но  наше возвращение таило в себе  парадокс: мы  возвращались домой,  с
каждой милей удаляясь от дома.
     Сначала  мы  пойдем вдоль антарктического побережья в  Молодежную и две
недели  будем  там разгружаться. Потом нас  ждут станции  Новолазаревская  и
Беллинсгаузена. В результате мы окажемся уже в семнадцати тысячах километров
от Ленинграда.
     От момента  выхода из Мирного  до швартовки в  Ленинградском  порту  по
плану пройдет восемьдесят пять дней. А может быть, даже и больше.
     Чтобы  разгрузиться в Молодежной, нам  необходимо подойти к барьеру,  а
для этого пробиться через припай, что бывает далеко не так просто. Несколько
лет назад  "Обь" целый  месяц  штурмовала  двадцать  один  километр тяжелого
припайного льда  у Молодежной,  пробилась наконец  к барьеру, и... в  тот же
день припай унесло! Если  и  с нами  Антарктида  сыграет такую же  шутку, то
восемьдесят пять дней превратятся в сто пятнадцать. Перспектива, о которой и
подумать страшно! А кто знает, какую встречу  "Оби" запланировала  природа в
районах Новолазаревской и Беллинсгаузена?
     По плану мы должны вернуться домой  25 мая. Мы можем  вернуться домой в
середине, а то и  в конце  июня.  Поэтому сейчас дни лучще не считать.  Лишь
тогда, когда  мы простимся  с  островом Ватерлоо и выйдем в  пролив  Дрейка,
когда  будем  в бинокли  смотреть  с кормы на последний  айсберг, лишь тогда
можно подойти к капитану и с  этакой небрежностью, словно это тебя нисколько
не  волнует,  между  прочим,  спросить: "Да,  кстати,  когда  по расчету  мы
приходим домой?"
     Задавать же  такие вопросы  сейчас --  бестактность, дурной тон. Потому
что главная задача ныне -- благополучно  пройти вдоль доброй  половины всего
антарктического побережья, разгрузиться на трех станциях  и  сберечь корабль
от опасностей, подстерегающих его на каждой миле пути. И еще -- выручить  из
ледового плена "Фудзи", до которого больше тысячи миль и к  которому мы идем
полным ходом.
     И все-таки, несмотря ни на что, мы возвращаемся домой!
     Первую ночь  я не  спал.  И  не  только  потому,  что  остро  переживал
расставание  с Мирным, хотя,  конечно,  это  имело  место.  Просто  меня еще
болтало, как горошину в кастрюле.
     Насчет  полного  хода, с  которым  мы шли, я малость преувеличил: "Обь"
попала в  шторм.  Девять баллов -- это волнение  моря,  силу ветра синоптики
определили в одиннадцать баллов. Ураган!
     Век живи -- век сдавай экзамены. Шестибалльный шторм, в который я попал
когда-то, поставил мне за поведение четверку. Ночью, о которой идет речь,  я
с грехом  пополам натянул на тройку. Самого позорного со мной  не произошло:
обед  и ужин я  сумел сохранить в себе и обратить на благо своему организму,
но зато  телу моему  досталось так, словно я поработал  спарринг-партнером с
боксером  тяжелого  веса.  Больше  всего меня  злило,  что  на нижней  койке
спокойно и даже, как мне показалось, с ухмылкой похрапывал Дима Колобов, или
Димдимыч, как  его  называли  друзья. Я  бил  себя коленями  в  подбородок и
высекал из  него искры, а Димдимыч,  лучезарно улыбаясь,  переворачивался на
другой бок. Я выламывал  головой переборку каюты,  а Димдимыч  умиротворенно
сопел, нежно обнимая подушку. Я со страшной силой рубанул ногой по потолку и
взвыл от боли, а Димдимыч, потеряв стыд и совесть, даже  не шелохнулся. Даже
когда  меня сбросило вниз и я распластался на полу, как беспомощная лягушка,
Димдимыч не соблагоизволил открыть глаза. Он только пробормотал что-то вроде
"Разбудите  меня  к  завтраку", сочувственно причмокнул губами и  всхрапнул,
оставив меня в состоянии тихого бешенства.
     Оставался один выход: лечь на диван, расположенный перпендикулярно килю
корабля. Качка была килевая, и  теоретически  на диване перенести  ее  будет
легче. Я  взял с  койки белье и  устроился на  диване, рассчитав, что если я
буду  падать, то  все-таки  с первого, а не со второго этажа. Но  здесь меня
подкарауливала  другая неожиданность. Димдимыч по специальности был геологом
и, следовательно, влюбленным в разные камни  человеком. Этих самых камней он
набрал в Антарктиде столько, что  ими можно  было бы замостить средней длины
проселочную  дорогу. Они гремели  в ящиках стола, под диваном и, главное, на
полке,  которая  висела  над  моей  головой.  Я включил  свет,  с  некоторым
беспокойством  осмотрел  полку  и  пришел  к выводу, что падение  любого  из
украшающих ее камней достаточно, чтобы новая повесть  об Антарктиде осталась
ненаписанной. И  пока  я раздумывал, как  уберечь мировую литературу от этой
напасти, в борт "Оби" ударила такая волна, что меня расплющило  о переборку,
а вещи в каюте сошли с ума.  Из шкафа  выпрыгнул  вещмешок  и запрыгал,  как
живой, а за ним, отбивая чечетку, последовал чемодан. В то же мгновенье один
за другим с полки ринулись камни. Первый из  них,  двухкилограммовый осколок
гранита  с  вкраплениями ценных  минералов, подобранный Димдимычем на  вновь
открытой  станции Ленинградская,  просвистел мимо  моей головы и врезался  в
диван  в  сантиметре от колена,  а другой, чуть  меньше  весом, но столь  же
ценный сувенир, все-таки набил мне  шишку на темени и чуть не оторвал правую
руку.  Во время  артиллерийской кононады спящая мать просыпается от хныканья
ребенка. Мгновенно проснулся и  Димдимыч. Встревоженный, он вскочил со своей
койки, осмотрел камни, убедился в том, что они целы и невредимы, пожелал мне
спокойной ночи, улегся и мгновенно уснул.
     Я  обозлился,  сказал  себе  "баста"  и решил  выйти  из каюты. Коо-как
оделся,  открыл  дверь  и отпрянул:  мимо  с огромной  скоростью пролетел  и
врезался в  каюту старшего электромеханика летчик Н.  При  своей весьма даже
почтенной массе Н. мог бы  натворить бед, но переборка выдержала удар: "Обь"
--  корабль голландской  постройки, а  голландцы работают на совесть, это до
меня  подметил еще Петр Первый. Н. взглянул на непрошеного свидетеля полными
неизъяснимой муки глазами, из последних  сил  выругался и  неверными  шагами
поплелся в свою каюту.
     Уже  потом,  когда  мы пришли в Молодежную, врачхирург станции  Подолян
рассказывал,  что  на  теплоход,  на  котором  он  плавал,  устроилась  одна
студентка  Литературного института. В  Индийском  океане  теплоход  попал  в
шторм, и студентка, неимоверно страдая от качки, то и дело умоляла капитана:
"Дмитрий Кирьянович,  нельзя  ли  как-нибудь повернуть  судно, чтобы  оно не
качалось?" Помню,  я очень смеялся, слушая этот рассказ,  не  только потому,
что ситуация действительно была забавная, но  и потому, что у меня самого во
время  шторма неделю назад возникла такая же  дикая идея  -- разумеется,  не
высказанная вслух: как-никак, а  в глубине души я считал  себя  многоопытным
морским волком. Во всяком случае,  я немало  гордился тем, что наутро не без
аппетита завтракал и, посмеиваясь, давал объяснения по поводу окрасившейся в
синий цвет шишки на темени.
     Кстати  говоря,  к  утру  "Обь"  действительно  слегка  изменила  курс,
поджалась ближе к ледяному полю, и качка понемногу погасла.
     Так закончилась первая ночь на "Оби".
     "0бь" -- наша родненькая..."
     Любят полярники "Обь"!
     С  точки  зрения  логики  трудно   понять,  почему  полярник,  дай  ему
возможность  выбора,  пойдет  в  дальнее  плавание  на  старенькой "Оби", а,
скажем, не на юном красавце "Визе".
     Ну  судите  сами.  "Визе"  --   комфортабельный,  со  всеми  удобствами
быстроходный теплоход, с отличными каютами, оборудованными  столь желанным в
тропиках "кондишеном". Быть пассажиром на "Визе" -- одно удовольствие: спишь
на удобной койке, без ограничений  пользуешься душем и пресной водой, дышишь
свежим воздухом. И несется "Визе" по  морю как ласточка, и шторм для него не
шторм, потому что гасят качку волшебные цилиндры-успокоители. Чего, казалось
бы, тебе еще надо?
     "Обь" -- грузовое судно, пассажирских кают здесь  кот наплакал -- всего
четыре. И большинство полярников  независимо от  должностей и  ученых званий
живет   в  твиндеке   --  в   мало,  скажем  прямо,  уютных  помещениях  без
иллюминаторов.  В  тропиках   здесь   дышать   нечем,   обитатели   твиндека
предпочитают  устраивать  цыганский табор на верхней палубе.  Опреснительной
установки на "Оби" нет, и  лишь несколько раз  в месяц, в баннные дни, в душ
подается  пресная  вода.  К  тому  же  "Обь"  тихоход,  ее обычная  скорость
одиннадцать-двенадцать узлов, а то и меньше.
     И  тем   не   менее  из   всех  кораблей,   отправляющихся   в  далекие
антарктические рейсы, "Обь" -- самый любимый.
     К ней относятся с нежностью. Сто раз я слышал такое:
     --  "Обь"  -- наша родненькая... "Визе"  и  "Зубов" --  комфортабельные
гостиницы, а "Обь" -- наш дом!
     Дело  в  традициях. Красавцы  теплоходы  только-только начали ходить по
морям,  а традиции -- как  опыт: накапливаются и  передаются  из поколения в
поколение.  Насчет  поколений  в данном  случае,  наверное,  слишком  сильно
сказано,  но  все-таки "Обь" уже  пятнадцать раз ходила  к  берегам ледового
материка, а  каждый  морской год засчитывается  за  три...  Есть  в  составе
экипажа люди, олицетворяющие эти традиции: первый помощник капитана  Ткачев,
четырнадцать раз  ходивший  в Антарктиду, моторист Рогов, не пропустивший ни
одного  антарктического рейса,  Александра  Михайловна  Лысенко,  или просто
Михайловна, прачка и "морская мама",  без которой полярники не мыслят "Обь",
и другие, всеми  уважаемые и  достойные люди. И ведет "Обь" Эдуард Иосифович
Купри,  знаменитый  ледовый  капитан,  который  уже  пять раз приводил ее  в
Антарктиду. Что же это за традиции?
     Каждый, кто плавал  на "Оби", знает: дверь каюты капитана почти  всегда
открыта! Ни на одном корабле  я этого не  видел, а на "Оби" -- каждый  день.
Дверь открыта, за столом сидит Купри, углубившись в бумаги, и вы можете либо
просто,  не заходя,  поздороваться  с  ним, либо зайти  и  пожать ему  руку.
Казалось  бы, что в  этом особенного, а впечатление производит большое. Ведь
капитан  на  корабле --  высшая инстанция,  человек,  наделенный  абсолютной
властью!  И каждого входящего  капитан примет,  с  каждым поговорит.  Высоко
ценят  на  "Оби" этот  традиционный демократизм капитана.  И  не только его:
распахнуты  двери  кают первого и старшего помощников, смело входи,  если  у
тебя  есть дело. И  с тобой,  кто  бы ты ни был, матрос второго  класса  или
доктор наук, поговорят весело и доброжелательно.
     Дальше. На "Визе" сюда войти нельзя, здесь запрещено  курить, в рулевой
рубке не рекомендуется торчать, там не подумайте загорать. Наверное, во всем
этом имеется свой резон, порядок есть порядок, и  хотя  полярника  обижаются
иногда на экипаж  за такие ограничения, но понимают, что  "в чужой монастырь
со своим уставом не ходят".
     Другое дело на "Оби". Кури где хочешь (только не сори!), ходи где твоей
душе угодно, загорай хоть на мачте, торчи в рулевой рубке  (стараясь этим не
злоупотреблять). На "Оби" полярник чувствует  себя легко и свободно,  как на
своей  станции, которую он  только  что  покинул,  и никто  на него косо  пе
посмотрит, не скажет: "Ну чего вам здесь надо? Мало места в каюте?"
     На  "Оби" полярник не чувствует  себя пассажиром! К нему  относятся так
сердечно, что его и просить не надо, в чем-нибудь помочь -- только намекни.
     И,  войдя на  борт "Оби",  полярники  бросаются в объятия  своих друзей
моряков.
     -- Привет, Васька! Все еще плаваешь на своем корыте?
     -- Братцы, Тришка! Одолжи бороду, у нас веников не хватает!
     --  Благослови восточного человека, Михайловна! Тебе Сидоров индийского
чаю передал и низкий свой поклон!
     -- Спасибо, родной. Ой, холодно у вас на станции, подумать страшно!
     --  Ребята,  баночки  австралийского   пива  для  героя  Антарктиды  не
сохранили?
     -- Сохранили, но так, за красивые глаза, не получишь. На обмен!
     -- Что хочешь?
     -- Твои бакенбарды!
     -- Где ножницы?!
     Думаю,  что  скоро так  будет  и  на  "Визе",  и  на "Зубове".  А  пока
старенькая и неважно оборудованная для жилья "Обь" роднее, любимее других...
     Драма во льдах
     Под утро меня  разбудил  Дима Шахвердов,  в эту  ночь  он был вахтенным
гидрологом.
     -- "Фудзи" виден в бинокль!
     Я  оделся, сполоснул лицо и помчался в рулевую рубку. Здесь было тихо и
тревожно. Капитан  Купри и начальник сезонной части  нашей экспедиции  Павел
Кононович Сенько,  вооружившись биноклями, осматривали окрестные  льды. Дима
шепотом ввел меня в курс дела.
     Вначале  все  шло хорошо. "Обь" легко вползла  на  ледяное поле, быстро
продвигалась вперед, настроение у всех  было приподнятое: думали, что если и
дальше так пойдет, то "Фудзи"  выручим без особых  хлопот. И натолкнулись на
такой тяжелый лед, что дальнейшее продвижение стало крайне опасным. Пришлось
отойти  назад,  и теперь  Купри  пытается  подобраться  к  "Фудзи"  с другой
стороны.
     "Обь" вновь приближалась к ледяному полю. Кое-где еще чернели разводья,
и корабль, лавируя, двигался  по чистой воде.  Но  с каждым  десятком метров
разводий  становилось  все меньше. Скоро начнется сплошной лед.  Какова  его
мощность? Сумеем ли мы пробиться?
     Накануне  "Фудзи" радировал:  "Сколько  людей  сумеете  взять на борт?"
Видимо, японские полярники готовятся  к  самому худшему. Ведь  если начнется
неожиданное  торошение, "Фудзи"  может быть затерт  льдами, как когда-то наш
славный  "Челюскин".  С другой стороны,  послав  такую  радиограмму,  японцы
отдавали себе отчет в том, что ледовая обстановка может и не позволить "Оби"
пробиться сквозь мощное поле и вывести "Фудзи" из ловушки.
     Вот почему в рулевой рубке было тихо и тревожно.
     К  "Оби" у  японских  полярников  вообще  было особое отношение. Виктор
Алексеевич  Ткачев  рассказывал,  как  тринадцать   лет  назад   "Обь",  уже
возвращающаяся домой, приняла радиограмму от застрявшего во  льдах японского
ледокола  "Сойя".  Повинуясь  морскому  закону, "Обь" взяла обратный  курс и
после  трудного многодневного похода вызволила "Сойю" из  беды.  Эта  эпопея
заложила прочные основы  дружбы  между полярниками обеих  стран и породила у
японцев   прямо-таки  суеверное  уважение  к   "Оби",   абсолютную  и   даже
преувеличенную веру в  ее всемогущество и удачу. Непререкаем был и авторитет
Купри, самого опытного  антарктического капитана. Японцы верили, что раз сам
Купри пришел  к ним на помощь, он сделает все,  что  в человеческих силах, и
готовы были подчиниться любому его решению.  Это мы знали  из многочисленных
радиограмм, которые в дни подхода к "Фудзи" принимали наши радисты.
     За неделю плавания я не раз встречался с капитаном, находил "на огонек"
в его каюту и с удовольствием беседовал с ним на всевозможные темы:  морские
и  сухопутные.  Общительный   и  доброжелательный  человек,  с  превосходным
чувством