расплатился за кооперативную  квартиру, куда семья
только-только переехала..." И  так сорок минут в диком напряжении. Прилетели
-- командир еле руки оторвал от рычагов... А Кизино помнишь, Леша?
     Семочкин и Галкин рассмеялись. Георгия Кизино я знал по дрейфу на СП-15
и поэтому поинтересовался, что это так их развеселило.
     -- На СП-5 Кизино жил с нами, -- пояснил Семочкин. -- У метеорологов на
льдине жизнь вообще трудная, а тут полеты начались, летчики все время погоду
требовали, и Кизино до того  не высыпался,  что, бывало,  в обед  засыпал  с
кашей во рту... Дремал и  дома  каждую свободную  минутку,  а когда  летчики
звонили, просыпался  и  сообщал  в трубку  погоду. И  не раз  бывало, что он
потешал нас до слез: спросонья брал зазвонивший будильник, подносил  к уху и
норовил сообщить погоду...
     Особенно людно на ДЭС было в воскресенье:  вымывшись в бане, миряне шли
чаевничать  к  Семочкину.  На  распаренных,  сидящих  в  одном белье  мужчин
укоризненно смотрели со стен журнальные красавицы, а в помещении дым столбом
и хохот.
     -- На Новолазаревской наш доктор любил из  бани голышом выскакивать, --
рассказывал Семочкин.  -- Но  один раз  ему  крупно  не  повезло. Только  он
выскочил,  как открылась дверь  камбуза, и Евграфов, не глядя, выплеснул  из
таза разные кухонные ошметки. И  доктор влетел  обратно в баню в таком виде,
что мы долго еще потом за бока хватались.
     --  Юра Копылов,  инженер  из транспортного  отряда,-- припомнил  Борис
Антонов, -- тоже очень любил париться и  голым прогуливаться вокруг бани.  И
вот однажды после такой прогулки он сильно простудился. Начальник экспедиции
Максутов  тогда заявил: "Если  еще раз увижу голым,  объявлю выговор  как за
умышленное членовредительство!"
     Работал  Семочкин  много. Хотя  вахтенные механики у  него были  ребята
надежные, он целыми днями не выходил из  дизельной.  С большой  неохотой шел
спать и, лежа в постели, наверное, долго прислушивался к реву дизелей, благо
домик электрических дел мастеров находился  рядом с ДЭС. Бывало, заходишь на
электростанцию  до  завтрака  -- Семочкин на  рабочем  месте; вечером, после
кино, -- Семочкин у дизелей. "Он и  спал  бы на дизеле, да вибрация мешает",
--  пошучивали  ребята.  Правда,  приходилось  ежедневно  присутствовать  на
диспетчерских  совещаниях,  но зато  именно здесь легче  всего  было выявить
злостных расхитителей  электроэнергии,  потребляющих  ее  больше  выделенной
нормы. К таким Семочкин был беспощаден. Однажды все участники совещания чуть
было  не полезли под стол, когда Семочкин произнес гневную  разоблачительную
речь,  направленную  против  двух уважаемых  (в том числе им  лично)  членов
коллектива, которые с преступной целью установили подпольный электрокамин...
в туалете.
     -- Владислав Иосифович! -- восклицал Семочкин. -- Разрешите для примера
отключить весь их дом! Не могут книги читать в своих комнатах! Может, им еще
гамак там подвесить?
     Но болел за дело  Семочкин так искренне и горячо, что сердиться на него
было невозможно.
     Гена и Рустам
     В нашем изолированном от всего света мирке даже самая маленькая новость
--  событие.  А  новости  пошли  навалом.  С Востока  начинают  возвращаться
сезонники.  Завтра  прилетают  Иван  Терехов  и  Гена  Арнаутов,  еще  через
несколько  дней --  Зырянов  и группа Фисенко.  Потом мы проводим на  Восток
Рустама и будем встречать поезд Зимина. И  самое главное, самое долгожданное
-- в конце февраля придет "Обь", и мы, простившись с Мирным, уйдем домой.
     Но  перед одной  новостью  эти грядущие события при  всей  их  важности
как-то терялись, меркли, словно свечи на фоне прожектора: в Мирный с Востока
вылетел  самолет,  на  борту которого находится  ценнейший  груз.  Наверное,
правильнее  будет  сказать  --  бесценный  груз. Для Антарктиды он настолько
необычен, что даже видавшие виды летчики были потрясены оказанной им честью.
Арнаутов  потом  рассказывал,  что  командиры  кораблей,  демонстрируя  свое
благородство,  долго уступали друг другу право доставить этот славный груз в
Мирный  и в конце концов даже бросили жребий.  Высокая честь,  так  сказать,
досталась экипажу  Евгения  Русакова, который  и  перевез  в  Мирный  триста
килограммов наверняка самого дорогого в мире снега.
     Все остряки Востока  и Мирного изощрялись по поводу этого  снега, ценою
если не на вес золота,  то уж как минимум на вес серебра. Арнаутов, предвидя
легкомысленное отношение мирян к своему багажу, отчаянным  письмом воззвал к
нашим лучшим чувствам. Он умолял беречь и лелеять этот снег как любимое дитя
("значит, держать в теплом помещении", комментировал Юл), помнить о том, что
снег поднят не только с глубины шести метров, но и  с глубины веков и что из
него  (написано с хорошей  дозой  лести,  специально для Рустама)  наверняка
можно  будет  извлечь  ископаемого  микроба,  который   расскажет  о   тайне
мироздания.
     Снежные монолиты, упакованные  каждый  в два  мешка,  полиэтиленовый  и
бумажный, мы  выгрузили из  самолета  и  отвезли  на  холодный склад.  А  на
следующее утро прилетели Арнаутов и Терехов.
     Боже, какие они были худые! Особенно Гена. Терехов, тот  просто оставил
на  Востоке свое круглое брюшко.  Но Гену,  всегда стройного и  подтянутого,
пять недель жизни на Востоке выжали как центрифугой. От него остались только
огромные  глаза  и  мушкетерская  бородка.  Да,  нелегко  достались  им  эти
монолиты.  В  мою  бытность  на  Востоке  Арнаутов, Терехов  и  Миклишанский
докопались до отметки три метра, и уже тогда ребята уставали до изнеможения.
     --  И  это все, что я  любил!  -- обнимая похудевшего  ни полпуда Гену,
продекламировал Юл.
     -- Где вы сложили монолиты? -- первым делом поинтересовался Гена.
     -- Да, где монолиты? -- повторил Терехов.
     -- О монолитах  потом, --  сделав серьезную мину, скорбно сказал Юл. --
Сначала отдохните, вымойтесь в бане...
     -- Что случилось с монолитами? -- заорал Гена.
     --  Не  волнуйтесь,  ничего особенного,  --  успокоил Рустам.  --  Так,
пустяки.
     -- Какие такие пустяки? -- Гена схватился за сердце.
     -- Что вы, в самом деле? -- удивился Юл.  --  Все ваши восемь монолитов
целы и невредимы.
     -- Восемь?! -- у Терехова от возмущения сорвался голос. -- Мы переслали
вам пятнадцать!
     -- Всех убью! -- простонал Арнаутов.
     -- Какие пятнадцать? -- сделав круглые глаза,  спросил Юл. -- Рустам, у
них просто кислородное опьянение.
     -- Они, наверное, считают  те  семь,  которые  пропитались бензином, --
догадался Рустам. --  Русаков рассказывал,  что бортмеханик  выбросил их  из
самолета.
     Здесь  уже  владельцы  столь  необходимого  науке  снега  по-настоящему
взвыли, а мы не выдержали и расхохотались.
     -- Ладно, черт  с вами,  -- дружелюбно сказал Рустам. -- Все монолиты в
порядке. Только места много занимают, полкамбуза.
     -- Камбуза?! -- хором возопили геохимики. -- Так они уже растаяли!
     Арнаутов и  Терехов успокоились только  тогда,  когда лично съездили на
холодный склад  на седьмой километр и убедились, что их драгоценные монолиты
покоятся, покрытые инеем, при температуре воздуха минус двенадцать градусов.
     Поселились геохимики  у гостеприимного  Юла  в  медпункте. Первые  двое
суток они спали (с перерывом на еду), третьи сутки ели (с перерывом на сон),
а на  четвертый день пришли в  себя,  и в  медпункте стало на добрых  десять
градусов веселее.
     Включенные в состав "ударной бригады грузчиков имени  Ташпулатова", они
не раз приводили Рустама в исступление. Предметом особой заботы Рустама были
грузы, которые он должен был лично доставить на Восток: коньяк, икра, спирт,
крабовые консервы. Их и сделал Гена своей мишенью. Когда мы грузили продукты
для Востока, Гена тихо, но так, чтобы услышал Рустам, говорил:
     --  Ваня, эти два ящика  отодвинь в  сторонку,  пусть  занесет  снегом,
только поставь веху, чтобы потом найти.
     Рустам немедленно разоблачал преступные происки, но через минуту слышал
приглушенный голос Гены:
     --  Ваня,  у тебя  нет с собой  консервного  ножа?  Я  давно  крабов не
пробовал.
     Или:
     -- Миша, скорее неси бутылку, здесь спирт.
     Рустам вставал на дыбы и делал то, что и должен был делать на его месте
настоящий хозяин; заставлял нас усиленно работать,
     --   Эксплуататор!  --  рычал  на  него  Гена.  --  Работорговец!  Буду
жаловаться в профсоюз, затаскаю по судам.
     --  Жалуйся, жалуйся, -- посмеивался довольный  Рустам. --  Тащи наверх
два ящика с огурцами.
     -- Ой! -- вскрикивал Гена. -- Я, кажется, на банку с икрой наступил.
     И, отомщенный,  хохотал во  все горло,  глядя на перепуганного насмерть
Рустама.
     На Восток Рустама провожали дважды.
     Сначала вылет в последний момент был отменен, и  пришлось с проклятьями
разгружать самолет и  снова  везти  продукты  в теплый склад. Через два  дня
погода  наладилась,  и Рустам  улетел.  Почти  два  месяца  старший  научный
сотрудник и кандидат наук Ташпулатов занимался, по его словам, исключительно
"ликвидацией существенных различий между умственным и физическим трудом -- в
пользу труда  физического", и  многие  тонны грузов для Востока прошли через
его плечи. На прощание начальник авиаотряда Шкарупин сделал Рустаму подарок:
разрешил взять сверх загрузки сто килограммов сгущенки, "раз ее так любят на
Востоке". Под шумок мы забросили на самолет все двести килограммов.  Обнимая
друга. Гена восклицал:
     -- Я не  поэт, но сегодня хочу говорить  стихами: "Наконец-то я от тебя
избавился!"  Ребята,  представляете? Придем домой --  нет Рустама,  ложись в
постель и спи спокойно, дорогой товарищ!
     А  наутро  весь   Мирный  снова  смеялся.  Оказывается,   Рустам,   как
полномочный  министр,  с  борта корабля дал  телеграмму  Гербовичу:  Покидая
Мирный,  горячо  благодарю..." и  так  далее,  как  в  таких  случаях  пишут
министры.
     Прощальный ужин
     Гербович  ввел  в  Мирном  такой  обычай:  на  праздники  все  столы  в
кают-компании сдвигаются.
     И мы сидим за одним большим столом -- уютно, подомашнему. Сегодня у нас
столько праздников, что как бы  не  запутаться. Сегодня День Советской Армии
и,  значит,  День  мужчин на нашем  мужском  континенте ("Перед  кем  будешь
гордиться,  что ты  мужчина? Перед  пингвинами?"  -- иронизируют  над  собой
ребята) -- это раз;  возвратился из похода санно-гусеничный  поезд Зимина --
это два; Евгению Александровичу Зимину пятьдесят лет -- это три; прилетели в
Мирный все сезонникивосточники, и  полеты на  Восток завершены --  четыре  и
пять. Да,  прошу  прощения, чуть не забыл: аэрологи Смирнов и  Шелепень  так
вдохновенно  запустили  радиозонд, что  километра на полтора побили  рекорд,
заработав себе бессмертную славу и бутылку коньяку -- это шесть, не так ли?
     Несмотря на обилие праздников,  норма остается неизменной: одна бутылка
вина   на  троих.  Поэтому  особым  вниманием  окружены  непьющие  товарищи,
эаполучить которых в свою  тройку  -- большая удача.  И  вокруг трезвенников
постоянно  плетется  сеть  интриг,  а уважение, которым  они пользуются  (до
праздника, разумеется), граничит с благоговением. Молодые, полные сил ребята
--  что  для них стакан вина в неделю?  Но Гербович неумолим  и тверд, ибо в
нетрезвом виде ходить по Мирному немногим менее опасно, чем по минному полю:
с одной  стороны  --  зона трещин, с другой -- ледяной  барьер,  за  которым
море...  Впечатляет  и  личный  пример   начальника   экспедиции:  за   весь
праздничный вечер Владислав Иосифович едва ли выпил полстакана сухого вина.
     У сегодняшнего праздничного ужина есть еще  одна  особенность: для нас,
сезонников, он прощальный. "Обь"  уже на подходе,  наши чемоданы  сложены, в
Мирном мы гости.
     И в  кают-компании -- смешанная с веселостью грусть, как  всегда бывает
на  полярных  станциях, когда  одни  возвращаются домой,  а другие  остаются
зимовать.
     Общее внимание обращено на Зимина и его "адских водителей". Больше года
прожили  они в Антарктиде и преодолели  в двух  походах на Восток  и обратно
шесть тысяч  километров  труднейшей на  земле  дороги.  Вчера  мы  встречали
походников,  обросших  бородами,  худых и  исступленно мечтающих о  бане  "с
наждаком и рашпилем".
     А сегодня, отоспавшиеся, бритые и чистые, в ослепительно белых рубашках
с галстуками, они  сидят рядом с нами, чокаются и смеются -- "держат марку":
смотрите,  мол, всего  сутки отдохнули,  а можем посидеть в компании не хуже
людей.  Рыжебородый  инженер-механик  Лева  Черепов  подтрунивает  над  Юрой
Шевченко, врачом,  который  в  целях личной гигиены  и  для  закалки не  раз
выскакивал из балка босым и бегал по снегу.
     --  Доктор Шевченко:  "Босиком по Антарктиде!" -- ораторствует Лева, --
Или  нет,  это  недостаточно  научно   для  докторской   диссертации.  Лучше
озаглавить  так:  "Мытье  ног  в  Антарктиде  путем  пробегания  босиком при
температуре минус пятьдесят градусов".
     Шевченко, как всегда,  невозмутим и  не реагирует на насмешки, хотя они
могут вывести из себя  даже святого. Стоит доктору выйти из дому, как первый
встречный считает своим  долгом  сделать до крайности удивленный вид: "Что с
тобой, Юра? Почему ты... в сапогах?"
     Лева  Черепов  острит, не  подозревая  о том, что через  год,  во время
следующего санно-гусеничного похода на Восток,  сам вместе с тем же Шевченко
и  Геной   Басовым  затеет  совершенно  уже  невиданное  в  условиях  похода
мероприятие. Эти отчаянные  ребята, намылившись в балке, выскакивали нагишом
на лютый мороз и обливали друг друга горячей  водой, стараясь  не мешкать ни
секунды, ибо  мыло едва ли не мгновенно  прикипало к телу. Походники до  сих
пор не  могут  себе  простить,  что  не догадались  заснять  этих борцов  за
санитарию и гигиену на цветную пленку.
     Слышу  знакомое:  "Вот  черти,  мошенники!  Ну  и   стиляги!"  --  и  с
удовольствием смотрю на  Ивана  Тимофеевича  Зырянова,  которого  Сидоров  с
огромным и нескрываемым сожалением отпустил с Востока лишь в самый последний
день.   Тимофеич  сидит  в  окружении  Фисенко,   Зеленцова   и  Сироты,  до
неузнаваемости похудевших, но соорудивших на Востоке буровую вышку.  Фисенко
рассказывает  о  механиках Славе  Виноградове  и Феде Львове.  Медлительный,
флегматичный теоретик  Слава и пылкий практик Львов  спорили по десять раз в
день,  заставляя  восточников хохотать  до  слез.  Слава брал  лист бумаги и
размеренно,  вдумчиво начинал объяснять,  по  какой схеме должна действовать
дизельная.
     ФЕДЯ (яростно жестикулируя), Чепуханичегоневыйдет!
     СЛАВА (спокойно и даже ласково, словно ребенку). Все получится отлично.
Достаточно взглянуть на схему.
     ФЕДЯ (с растущим возбуждением). Ничегокчертунеполучается!
     Подождав, пока пе стихнет хохот, Валера продолжает:
     --  А  Ваня  Луговой,  постоянный ночной механик Востока, как  самолеты
прилетали, ревел во все горло: "Па-адъем! Хванеру привезлы!" Или: "Па-адъем!
На завтрак сосыски, яышныца" Встаем, а на столе манная каша...
     Походники,  Тимофеич,  Фисенко  со  всей группой, Арнаутов  и  Терехов,
летный отряд --  все они будут моими попутчиками на "Оби". А вот Юл остается
в Мирном, ему ждать  возвращения домой еще целый год. Грустно расставаться с
Юлом, но сам он полон оптимизма и заражает своим оптимизмом других.
     --   Ничего,  недолго  осталось  терпеть,  --   успокаивает  Юя  слегка
обескураженного Мишу Полосатова, -- через несколько  дней мы избавимсн и  от
Арнаутова, и от  некоторых других кошмарных клиентов. И тогда, Миша, ты  еще
увидишь небо в алмазах!
     Юл кривит душой: инициатором розыгрыша был он,  а не Арнаутов,  который
корчится от смеха и делает вид, что хочет залезть под стол. Дело было так. В
медпункте  зашел --  разговор  о  подарках,  и  Гена припомнил,  что  скоро,
кажется, должен  быть  день рождения...  (Гена назвал фамилию  уважаемого  в
Мирном  человека.)  Миша   тут  же  всполошился:  перед  этим  человеком  он
чувствовал себя виноватым.
     -- Давайте ему что-нибудь подарим, -- предложил он.
     -- Разумное предложение, --  незаметно подмигнув нам, поддержал Юл.  --
Он любит делать зарядку с гирями. Я знаю  тут по соседству одну беспризорную
гирю, малость подкачавшую по форме, но зато двухпудовую  по содержанию. Если
взять наждак...
     Тут же договорились, что драить гирю будет Миша, я придумаю надпись. Юл
ее выгравирует, а Гена  добудет подходящую цепь, чтобы преподнести гирю  как
медальон.
     И Юл приволок и вручил Мише до омерзения ржавую и грязную гирю.
     Для Арнаутова эти  несколько дней были праздником. Входя в медпункт, он
замирал и с  наслаждением  слушал  доносящиеся из  коридора звуки: "ж-ж-ж-ж,
ж-ж, ж-ж". Это  Миша  драил  наждаком  гирю,  драил часами, с необыкновенным
упорством и добросовестностью.
     -- Музыка! -- тихо, чтобы не услышал Миша, стонал Арнаутов. -- Шопен!
     И  лишь несколько минут назад из случайного разговора  Миша  узнал, что
день рождения, к которому он так усиленно  готовился, наступит месяцев через
десять и что он, Миша Полосатов, стал жертвой возмутительного розыгрыша...
     Мы едим, пьем, шутим, смеемся, произносим многочисленные тосты, веселые
и торжественные (на каждый тост -- глоток  вина), но на нашем застолье лежит
печать скорого расставания. Вчера я до глубокой ночи беседовал с Гербовичем.
Это  был,  наверное,  прощальный  разговор.  С подходом  "Оби" у  начальника
экспедиции  не будет ни одной свободной  минуты. Впрочем, не  только у него:
все миряне раскреплены  по отрядам, каждый точно знает, где и когда он будет
занят. Прирожденный  организатор, Владислав Иосифович совершенно не  выносит
бездельников; если  человек не  очень  любит работать, ему  лучше  держаться
подальше от  экспедиции, которую возглавляет Гербович. Чрезвычайно скупой на
похвалы капитан Купри говорил мне, что  ему  особенно импонирует  четкость и
деловитость, с  которыми действуют в  самые  ответственные моменты разгрузки
кораблей  люди  Гербовича. В устах капитана,  возглавлявшего  "Обь"  в шести
антарктических экспедициях, это высокая оценка.
     В ту ночь мы говорили о качествах, которыми должен обладать полярник.
     -- Об одном  из них почему-то вспоминают редко, --  размышлял Владислав
Иосифович, -- а я  считаю его  очень  и очень важным.  Полярник должен уметь
ждать!  Это,  между прочим,  далеко  не простое дело. Уметь  ждать -- значит
уметь  отдать себя делу и  товарищам. Не  целиком,  нет, полярник  -- прежде
всего человек, с вполне понятными и простительными слабостями, но Антарктида
мало подходящее место для того, чтобы проделывать "двадцать тысяч лье вокруг
самого  себя".  Если  бы  вы остались с  нами на  год, то  увидели  бы,  как
полярники умеют ждать... Теоретически  это выглядит так. Месяцев семь-восемь
проходят более или  менее спокойно,  потому  что  где-то  в глубине сознания
каждого из нас таится совершенное убеждение в том, что  никакая  сила в мире
не  поможет тебе покинуть  Антарктиду.  Но  вот наступает  момент,  когда из
Ленинграда к нашим берегам уходит  корабль и полярника покидает спокойствие.
Ведь корабль идет за ним, чтобы  забрать его домой! Полярник работает, как и
раньше, ест и  спит, но по десять, пятьдесят, сто  раз а день думает  о том,
что  с  каждым   часом  к  нему  приближается  долгожданный,  священный  миг
возвращения... Всех  волнует, с какой скоростью идет корабль, не случится ли
какой  непредвиденной задержки  в  промежуточном  порту...  Но  вот  корабль
швартуется,  и  люди,  терпеливо  ждавшие его целый год, уже не  в состоянии
заставить себя прождать спокойно два-три часа: ведь пришли письма от родных!
Наконец письма  розданы,  проглочены,  прочитаны от корки до корки и выучены
наизусть,  и  лишь  самые  волевые  и благоразумные растягивают наслаждение:
читают по одному  письму в день, испытывая непередаваемое счастье  обладания
еще одним  нер