и реагируют и дают Мише бесценный  научный  материал:
кто как спит в условиях зимовки в изолированном от женщин коллективе. Но еще
большей популярностью в Мирном пользуется другой Мишин эксперимент: операция
"Извилина". Биотоки мозга Миша изучает тоже при помощи датчиков. Выбрав себе
жертву, он прилепляет датчики к ее голове  какой-то замазкой. Несколько дней
назад такой жертвой оказался  Рюрик  Максимович Галкин, человек лысеющий  и,
естественно   небезразличный   к  остаткам  своей  прически.  Но  Миша   так
переусердствовал с замазкой, что она буквально прикипела к волосам  Галкина,
и теперь ее  никак нельзя отодрать.  И разъяренный Рюрик Максимович пообещал
при первой же встрече стереть Полосатова с лица земли.
     Улучив  момент,  Миша хитроумным маневром переключает общее внимание на
Рустама.   Кандидат   медицинских   наук,   представитель  советской   школы
микробиологов,  Рустам  Ташпулатов  вот  уже  полтора месяца  решает научную
проблему  ликвидации  существенных  различий между  умственным и  физическим
трудом.
     --  Я  забыл, как выглядит  микроскоп! -- яростно восклицает Рустам. --
Весь запас своих жизненных сил я трачу на  погрузочно-разгрузочные работы  и
на борьбу со Шкарупиным!
     Наголо  остриженный,  бородатый  и обросший  мускулами Рустам  вызывает
всеобщее сочувствие.
     --  Не  переживай. Рустам, -- успокаивает друга Юл. --  Стране нужны не
только ученые, но и грузчики. А если уж  очень соскучишься по  науке, можешь
вымыть пол в медпункте.
     Над  несчастным  Рустамом смеются,  а  он  считает дни: наверное  через
неделю все продовольствие будет отгружено  и он сможет вылететь  на  Восток.
Рустам еще  не знает, что и на Востоке до середины марта он будет заниматься
не столько микробами, сколько досками и гвоздями.
     Понимая состояние  Ташпулатова,  Владислав  Иосифович Гербович попросил
его прочесть полярникам  лекцию по микробиологии. Нужно было посмотреть, как
радостно засверкали  черные  глаза  Рустама!  И  вечером в кают-компании  он
страстно ораторствовал:
     -- Человек без микробов существовать  не может! Без книг, без стадионов
и без мороженого -- пожалуйста, но без микробов -- ни единого дня! У каждого
из нас,  как отпечатки пальцев,  имеется присущая только ему микрофлора.  Мы
рождаемся стерильными, но с первым же вздохом  обретаем свои первые микробы.
Однако Антарктида -- безмикробный континент, здесь только мы с вами носители
микробов!  И  вот  мои организм должен привыкнуть к вашим микробам,  а  ваши
организмы  -- к моим.  В процессе  зимовки  часть микробов  погибает, но  со
снижением их  общего количества  снижается и  иммунитет. Порочный круг! Ведь
снижение иммунитета  создает  благоприятные условия для развития  эндогенных
инфекций! Вот  почему  полярники  по  окончании зимовки, заходя в первый  же
порт,  часто  заболевают  гриппами  и  ангинами.  Моя  тема:   "Исследование
микрофлоры  и  иммунитета  человека  в  условиях  Антарктиды".  Я  попытаюсь
доказать, что мы за короткое  время уже обменялись  своими микробами. У  нас
есть методы, которыми мы определяем микробы каждого человека по определенным
генетическим меткам, так что по микробу  можно определить человека. Мы можем
даже организовать бюро находок микробов!
     Темпераментный  доклад был награжден  аплодисментами,  и умиротворенный
оратор благодушно  отнесся к дружескому шаржу:  "Рустам Ташпулатов с арканом
гоняется по Антарктиде за микробом".
     В  медпункт  на  обследование  вваливается  очередная  группа  "снежных
людей".  Миша загоняет  их в тамбур --  чиститься. Чаепитие  окончено, врачи
приступают к работе.  Чтобы не мешать,  я  уединяюсь  в  комнате Юла и читаю
книгу. Но сосредоточиться не так-то просто. Из кабинета доносится:
     -- Голова болит? Вылечим. Завещание написал?
     -- Так точно, Юлий Львович, написал.
     -- Меня не забыл?
     --  Что  вы,  док,  как  можно.  Завещал  вам  остаток  моего  долга за
кооперативную квартиру.
     -- Миша,  этот клиент должен  жить вечно,  не  вздумай снимать  с  него
скальп!
     Я люблю  Юла,  и  это  не  оригинально:  Юла  любят  все.  Так  уж  его
скомпоновала природа, что одним своим видом он вызывает доверие и  симпатию.
Почему это так  получается -- один бог знает.  Остроумный?  Так остряками на
полярных станциях хоть пруд пруди. Добрый, ласковый? Не добрее и не ласковее
других. Честный? И  остальные полярники не  мошенники. Сильный, красивый? Не
думаю, чтобы  Юл успешно  выжал  двухпудовую гирю, а уж на конкурсе красоты,
будь таковой проведен в Мирном,  главный врач экспедиции  мог бы и не занять
первое место.
     Наверное, дело в другом. Юл сотворен, выращен и пущен в жизнь человеком
на редкость гармоничным.  Гармоничный -- этот термин в данном случае точнее,
чем  цельный.  Я,  честно говоря,  уж  очень  цельных  людей  побаиваюсь.  В
исключительно цельном человеке нет недостатков;  согласитесь, что это ужасно
-- быть совершенством, не иметь  ни одного недостатка.  Ведь такой человек и
другим ничего прощать не будет!
     Гармоничные  люди мне как-то симпатичнее. Если бы  королю Христофору из
"Рубашки" Анатоля Франса знаменитый доктор  Родриго прописал  носить рубашку
симпатичного человека, то именно Юл мог бы оказать ему эту маленькую услугу.
Уверен, что даже служащий ломбарда,  сделавший недоверие своей профессией, и
тот дал бы Юлу крупную ссуду под залог простой улыбки.
     Внешне Юл  -- типичный  интеллигент, правда,  без очков  и традиционной
лысины.  Рост средний,  высокий  лоб,  лицо  удлиненное, глаза серые. Особые
приметы:  заразительный смех и пламенная любовь к вымирающему млекопитающему
-- лошади.  Вот краткое жизнеописание  современного типичного  интеллигента:
пастух башкирского коневодческого колхоза (отсюда любовь к лошадям), курсант
аэроклуба (пятнадцать прыжков с парашютом), сельский врач (от одной  деревни
к другой  -- верхом на  лошади), врач на  подводной лодке (спал  на узенькой
коечке между  трубами  с ледяной и горячей водой), детский хирург (обожающий
детей вообще и своего Андрюшку в частности).
     Насмотревшись на  своем поприще страданий  и избавив  от  них множество
детей и взрослых, Юл приобрел право  на  легкую  ироничность  в рассказах об
отдельных "клиентах"  -- только взрослых, дети для него священны!  Он  может
часами рассказывать о прелестных переломах и резекциях,  о психотерапии, при
помощи  которой   обретали  несокрушимое  здоровье  страдавшие   неизлечимой
мнительностью,  и  о всем  том,  что  скрыто  от глаза  простого  смертного.
Рассказчик Юл  превосходный, что у полярников  не редкость,  и  великолепный
слушатель, что редкость везде.
     Юл  одинаково предупредителен  со всеми, кто  нуждается  в его  помощи.
Правда, если оказывается, что помощь  не нужна, мобилизуй свое чувство юмора
и отбивайся от саркастических советов, которые Юл дает  со  свойственной ему
щедростью.
     -- Счастливец! -- вздыхал Валерий Ельсиновский, когда я покидал Восток.
-- Вы сегодня увидите Юла!
     -- Юл -- это поэма! -- пылко восклицал Арнаутов. -- Правда, Алик?
     --  Никакие  стихи,  --  возражал Миклишанский,  -- не  могут  заменить
человеку Юла!
     -- При-вет Ю-лу!  -- скандировали  восточники,  когда я  поднимался  по
трапу в самолет.
     А  Владислав Иосифович Гербович, немногословный и  скупой  на  похвалы,
как-то сказал:
     -- Ничего не скажешь, с главным врачом нам повезло. Надежный человек.
     ...Когда в Мирном начиналась пурга, я шел к Юлу.
     Бывалые полярники
ГРИГОРИИ МЕЛЕНТЬЕВИЧ СИЛИН
     Заместителю начальника экспедиции пятьдесят  семь лет. В таком возрасте
полярники  обычно прощаются  с высокими  широтами; так  подумывал и Григорий
Мелентьевич.  Но Гербович уговорил, а врачи разрешили,  и Силин в третий раз
пошел в Антарктиду.
     И все в выигрыше. Доволен начальник экспедиции: заполучил в замы одного
из  опытнейших  полярных  асов!  Довольны  подчиненные:  работать  вместе  с
Григорием  Мелентьевичем --  значит многому научиться. Доволен и  сам Силин:
все-таки еще разок прозимовал в милой его сердцу Антарктиде.
     Полярники  зачастую выглядят  моложе  своих  лет: свежий,  да  еще  без
микробов воздух,  физический труд,  хорошее питание,  размеренная жизнь  без
повседневной  нервотрепки  большого  города  --  таковы компоненты "полярной
косметики". Но опасности, подстерегающие полярника на каждом  шагу, огромное
напряжение  в  критические  минуты,  полярные  ночи  с   их  психологической
встряской -- все это не может пройти бесследно.
     И  на  лице Григория Мелентьевича --  все  его пятьдесят  семь.  Он еще
крепок физически, плечи его не согнулись, но волосы поседели, а глаза попали
в сеть морщин. Держится  он ровно, говорит спокойно и уверенно, потому что в
полярном деле знает все.
     Тридцать  пять лет назад  Арктика  встретила  его,  тогда  еще зеленого
метеоролога, не очень приветливо. Корабль, на котором Силин шел  зимовать на
остров Котельный, попал  в ледовую переделку. Началось сжатие, льды  полезли
друг на друга, и  стальные борта затрещали по швам.  Люди вышли  на  палубу,
заняли места  повыше и, бессильные, смотрели,  как  у борта  вырастают  горы
торосов. Помятый,  со сломанным винтом, беспомощный корабль потащило  в море
Лаптевых. Там помогли летчики,  сняли потерпевших крушение и вывезли в бухту
Кожевникова.
     Потом зимовки в устье Хатанги, на мысе Нордвик, на  Диксоне и, наконец,
на Земле  Франца-Иосифа,  в бухте Тихой -- той самой, где  снимался первый и
лучший  советский  кинофильм  о  полярниках  "Семеро  смелых".  Там Григория
Мелентьевича и его товарищей застала война.
     Небольшая  группа полярников на четыре долгих года оказалась оторванной
от Большой земли. Не прекращая вести научные наблюдения,  полярники  днем  и
ночью готовились  к  обороне:  перенесли в  скалы  запасы  продовольствия  и
боеприпасы,  оборудовали   три  пулеметных  гнезда.  К   счастью,  немцы  не
заинтересовались  бухтой, иначе полярникам пришлось бы плохо:  шансов отбить
нападение десанта с военного корабля у них было немного.
     Через  два  года кончились продукты: за это время один  лишь  небольшой
бот,   ускользнув   от   немецких   подводных   лодок,    доставил   немного
продовольствия.  Кто-то  вспомнил, что на  острове Рудольфа, том самом,  где
похоронен  Георгий Седов, Иван Дмитриевич Папанин перед дрейфом  на  станции
Северный полюс-1 устроил запасной  склад.  Добравшись  до острова, полярники
действительно обнаружили  шоколад и сгущенное молоко, изрядно  подпорченное,
но в войну и не такое ели.
     Главной пищей была медвежатина.
     --  28 февраля, -- вспоминал  Силин, --  на  Землю Франца-Иосифа проник
первый луч солнца, мы всем коллективом вышли полюбоваться им.  Кончилась еще
одна полярная ночь, наступал долгожданный день.  Я запомнил эту  дату  -- 28
февраля  1944 года. Утром пошел  смотреть припай, как положено  по программе
метеоролога.  В  последнее  время  медведи  нас не  посещали,  и  я  проявил
беспечность  -- взял  с собой не  винтовку,  а  наган.  Взял  так, на всякий
случай, не  думал, что пригодится. Отошел  на три километра  от  поселка  --
медведь! В жизни, кажется, никогда так себя не проклинал. Ситуация скверная:
вместо  того чтобы обеспечить  пищей  товарищей, как  бы самому не накормить
медведя. За мной широкая трещина, слева и справа торосы, отступать некуда. А
медведь рычит и идет на меня, огромный, злой. Выстрелил в  него три раза  --
промахнулся.  Бросил одну рукавицу, вторую, чтобы выиграть  время,  пока  он
будет их обнюхивать, -- нет, не на такого напал! Тогда я быстро вскарабкался
на  торос,  подождал, когда медведь  начал подниматься, и дважды выстрелил в
упор. Видимо,  тяжело  его  ранил:  он  взревел, ушел  за  торос  и  притих.
Несколько минут я стоял и  ждал, на раненого зверя нападать опасно. И хорошо
сделал, потому что медведь с ревом вышел из-за тороса и вновь полез на меня,
оставляя за собой кровавый след. К счастью, мои выстрелы услышали в поселке,
и вскоре прибежали товарищи с собаками. Одну собаку медведь  убил, но и сам,
потерял много крови, ослабел и провалился в  трещину. Мы больше всего жалели
об этом, охота в  последнее время была никудышная...  Второй  случай со мной
произошел трагикомический. Всю ночь свистела пурга,  еле дверь открыл -- так
намело. Раннее утро, посветил фонариком -- вокруг  сплошные сугробы.  Сделал
два шага  и почувствовал, что  меня  кто-то  поднимает. Сначала подумал, что
наступил на Битку, нашего здоровенного пса, который любил спать на снегу. Но
уж  очень  он вырос за ночь, этот Битка!  Я  скатился с него, встал, включил
фонарик  -- следы  медведя! Закричал,  выбежали  ребята и  в погоню. Видимо,
берег того  медведя  его медвежий  бог  -- ушел... А что делал он  у  нашего
крыльца, спал или подкарауливал  растяпу,  мы  так  и не узнали.  К  вечеру,
впрочем, добыли одного медведя, но не уверен, что того, которого я оседлал.
     -- В сорок пятом за  нами пришел корабль, и мы возвратились на  Большую
землю. Стряхнул я с  себя  кошмары этих четырех  лет, отдохнул, женился... И
опять в Арктику...
     Григорий  Мелентьевич рассказал, что произошло однажды во время  дрейфа
на станции Северный полюс-4.
     --  Льдина  лопалась,  мы   не  раз  бежали  от  вала  торосов,  спасая
оборудование и самих себя, -- всякое бывало, льдина есть льдина. В те годы к
дрейфующим станциям пресса  еще не привыкла, в памяти были свежи героические
будни   легендарного  папанинского  дрейфа,   и  к  нам  настойчиво  рвались
журналисты и киношники. И вот прилетел кинооператор Л., искренне убежденный,
что мы дрейфуем  исключительно для того, чтобы он заснял о нас фильм. Л. так
замучил  нас  своими  съемками,  что  мы  решили ограничить  его активность.
Спускаюсь я как-то с обзорной вышки, подходит Л.
     -- Ну, какие новости?
     -- Скверные. Начались подвижки, вот-вот льдина лопнет.
     -- Как же быть? -- забеспокоился Л.
     -- Ваше дело. Я уже неделю не  раздеваюсь, сплю  в унтах и одежде.  Нет
желания, знаете ли, выскакивать из домика на мороз в чем мать родила. Но  вы
не беспокойтесь, может быть, это случится и не сегодня ночью.
     А  тут  начальник  станции  Евгений  Иванович  Толстиков  решил   ночью
осмотреть  домики.  Заходит  к  метеорологу   Овчинникову,  у  которого  жил
кинооператор, и видит  неприглядную картину: Л. спит в шапке, верхней одежде
и унтах. Удивленный Толстиков потряс его за плечо.
     -- Что случилось? -- испугался Л. -- Льдина лопнула?
     -- Льдина в порядке. Почему вы в одежде?
     -- Как почему? Все спят в одежде. Например, Силин.
     Толстикол повел Л. на очную ставку. Я, разумеется, спал в одном  белье,
и Л. поклялся мне отомстить.  Но я  был  начеку, и  вместо меня досталось на
орехи нашему  повару Тихонову.  Он  почему-то  постыдился признаться  своему
тестю,  что идет  в дрейф поваром,  сочинил себе  какую-то  должность  и жил
спокойно. И вдруг  от тестя  радиограмма: "Смотрели киножурнал сообщи кем ты
работаешь  а  то   на  экране  ты  жаришь  котлеты".  После   этого   случая
действительно начались подвижки льда -- думаю, что от нашего хохота...
     Продрейфовав еще  на  станции  СП-5, Григорий  Мелентьевич простился  с
Севером и отправился на Юг -- в Антарктиду.
     В  Мирном  его  встречал  начальник  Второй  антарктической  экспедиции
Трешников.
     -- Вам досталась  Пионерская, -- сказал  Алексей Федорович.  -- Станция
трудная, вся под снегом и с климатом, несколько худшим, чем в Сочи. Летите и
решайте, сможете работать -- оставайтесь, нет -- будем ее закрывать.
     -- Да уж если сам Трешников говорит, что станция трудная, значит, жизнь
предстоит  веселая...  --  вспоминал  Григорий Мелентьович. -- Вылетел я  на
Пионерскую.  Станция  находится в  трехстах восьмидесяти  пяти километрах от
Мирного, на  склоне ледяного  купола,  в зоне  постоянного  стокового ветра,
обусловленного стекающим  с  плато  по  наклонной  плоскости  воздухом.  Вся
местность   здесь  словно  окутана  туманом,  но   это  не  туман,  а  снег,
превращенный ветром  в мельчайшую  пыль. Над домом --  восемь метров  снега,
теснота, подсобных  помещений нет...  Короче, возвратился в Мирный  и сказал
Трешникову: "Буду работать". Взял пятерых ребят и отправился на Пионерскую.
     Не  раз я  вспоминал  в  ту  зимовку  трудности,  пережитые  на  других
станциях,  и  улыбался: "Разве  это трудности?"  Ветры, постоянные ветры при
температурах сорок,  пятьдесят,  шестьдесят  градусов  и ниже...  Выходишь в
валенках,  в  двойных  перчатках,  а  чувствуешь  себя  голым  --  продувает
насквозь,  режет  словно  бритвой,   да   так,  что  еле   двери  открываешь
бесчувственными  руками. И в  такую  погоду нужно  было  ежедневно выпускать
радиозонды, бежать с ними по сто-двести метров. И это в условиях высокогорья
-- ведь станция  находится на  высоте две тысячи  семьсот метров над уровнем
моря!  Досталось  нам  с этими  зондами... Да и не  только с ними, проводить
любое научное наблюдение на свежем воздухе было мучительно трудно. Однажды я
настолько поморозил лицо, что неделю не мог раскрыть рта...
     Снег,  снег,  снег... Уже на третий день зимовки нас так замело, что мы
не  смогли  открыть  входной люк. Выручили гости.  Как раз  в этот  день  до
Пионерской  добрался   санно-гусеничный  поезд,  направляющийся  на  Восток.
Сначала  ребята  удивились,  что  их никто  не встречает,  но потом услышали
отчаянный стук в люк и откопали нас. А еще через некоторое время под напором
снежной массы стал выгибаться и трещать потолок. Пришлось  объявлять аврал и
вытаскивать  наверх  колоссальное  количество  снега.  За первые  месяцы  мы
вытащили  его тонн сто пятьдесят, но  зато  соорудили вполне приличную баню,
туалет и тоннель, из которого брали снег для камбуза.
     Станции грозила  не  только  опасность  быть  погребенной  под  снегом.
Тепловой  режим   этого  района  Антарктиды   характерен   резкими  скачками
температуры,  которые   сопровождаются  грохотом,  сравнимым  разве   что  с
артиллерийской  канонадой:  это  происходят  разрывы   поверхности  ледника,
образуются термические трещины. И нам оставалось лишь надеяться, что станцию
"минует чаша сия" и бездна не разверзнется под нашим беззащитным домиком.
     -- Нелегкой, очень нелегкой была жизнь нашего крохотного коллектива, --
рассказывал Силин. --  "Мелентьевич, зачем  я  сюда поехал?  -- не выдержав,
возопил однажды наш метеоролог Гарсеван  Куртгелаидзе. -- Грузию, такой рай,
променял на такое место,  дышать нечем!" Гарсеван у нас  по совместительству
выполнял и обязанности повара.  Грузины, как мне кажется, обладают природным
кулинарным даром,  но  Гарсеван  являл собою вопиющее  исключение  из  этого
правила. Для начала, чтобы показать, что ожидает нас в дальнейшем и рассеять
все наши иллюзии, он сварил неразделанную курицу вместе  с потрохами. Весело
посмеявшись  вместо со всеми  над  своей неудачей, он решил нас побаловать и
приготовил  заранее  широко  разрекламированный рассольник.  Мы хлебнули  по
ложке и  помчались полоскать  рты: Гарсеван  щедро  вложил в  котел месячный
запас огурцов. "Что,  не  нравится? -- удивился он.  -- Сварю кашу!" И через
полтора  часа на столе стояла дымящаяся кастрюля с  кашей, начиненной вместо
изюма...  канцелярскими  кнопками.  Видимо,  пока  каша  варилась,  Гарсеван
доставал что-то с верхней полки,  где  лежали канцелярские принадлежности, в
уронил в кастрюлю коробку. Есть кашу, несмотря на оригинальность ее состава,
ребята  отказались,   и   расстроенный   Гарсеван   обещал   повысить   свою
квалификацию. Свое обещание в ходе зимовки он выполнил, да и мы помогали как
могли. Помнится, на редкость ценную  услугу оказал  ему  наш механик Василий
Климов. Мы соорудили баню, и  Гарсеван добился права вымыться в  ней первым.
Вошел он  в баню,  увидел, что уголь кончается, и притащил еще мешок: только
вместо  бурого угля взял антрацит, а он