есы! Увы, билет  э 3
ему получить  не  удалось:  один бдительный  член  комиссии  обнаружил,  что
хитроумный Куксов надел под трусы мастерски сделанные свинцовые плавки...
     Билет  за  этим  номером  достался  американскому  ученому  со  станции
Молодежная Макнамаре. Он  прислал  президенту клуба  Гербовичу нижеследующее
заявление: "Прошу  считать эту  радиограмму  официальным  обращением принять
меня   в   члены  Клуба  "100",  так  как,   что  достоверно  подтверждается
медицинскими авторитетами здесь, имею сто килограммов веса  с избытком в три
или четыре  килограмма.  Это само по себе довольно  забавно, потому что  при
отъезде из Соединенных Штатов  я  имел вес 90 килограммов, что при  росте  1
метр 70 сантиметров считается  основанием для  лишения права  антарктических
обязанностей. То, что я  ем за двоих,  -- это известный  факт, но,  по моему
личному  убеждению,  я получаю научные данные в большем объеме, чем кто-либо
из  членов  американской антарктической службы в  Молодежной  *. А  для того
чтобы  посмеяться,  вам  нужно  только послушать  мои  попытки  в  разговоре
по-русски, что является
     * Макнамара шутил -- он был единственным американцем на Молодежной.
     причиной и источником  постоянных удивлений  и удовольствия всех, кроме
меня. Макнамара".
     Получил  Гербович  радиограмму  и  со   станции  Моусон.  Австралийские
полярники  благодарили за честь, но с сожалением  констатировали,  что "...у
нас  нет  кандидатов в Клуб "100",  так как все  мы здесь имеем вид тощих  и
голодных людей, а такие  люди опасны (см. В. Шекспир,  "Юлий Цезарь", акт 1,
сцена 2)". Не дотянули до центнера соискатели и с других станции.
     Билет  за номером 4 получил  капитан "Оби" Эдуард Купри.  На церемонии,
проходившей  в  кают-компании Мирного, Гербович поздравил Эдуарда Иосифовича
со званием почетного члена Клуба "100" и  вручил ему для постоянного ношения
брелок  --  двухпудовую гирю. Пока капитан  под  общий  смех осмысливал, что
делать с этим элегантным подарком, президент вручил ему настоящий брелок  --
изящную  гирьку  на  цепочке,  изготовленную   в  механической   мастерской.
Обладателем  билета э 5  стал Алексей  Федорович  Трешников, а шестым членом
клуба  оказался первый советский антарктический  капитан Иван  Александрович
Ман. Таким  образом, на сегодняшний день  в  Клубе "100" насчитывается шесть
действительных  членов,  но  можно не сомневаться, что антарктические повара
приложат все усилия, чтобы умножить это число.
     Но возвратимся в кают-компанию. По вечерам в ней играют во всевозможные
игры,  смотрят кинофильмы и просто общаются. "О  муза пламенной сатиры!", --
хочется  воскликнуть вслед за Пушкиным. Отхлестать бы  коекого за кинофильмы
ювеналовым  бичом.  Впрочем, кинопрокат столько  раз  били, что  у  него уже
выработался  иммунитет, и  все  равно  полярники  получают и будут  получать
фильмы, которые на  Большой  земле уже никто не  смотрит.  Вот  вам  список,
хотите  --  берите,  не  хотите  --  будьте  здоровы. И  полярники  везут  в
Антарктиду несколько  тонн киноутиля. По недосмотру  какого-то деятеля среди
этих  неликвидов  оказалось  и  несколько  хороших  фильмов.  Их   берут  на
праздники, демонстрируют но заказам именинников. Пока еще  на Восток  летают
самолеты,  Гербович  распорядился  отвезти   туда  все  лучшее  на  условиях
возврата, конечно.
     Несколько  фильмов  подарили экспедиции американские полярники: два-три
"вестерна" и несколько мультипликаций.
     Иногда  открытым   голосованием   демонстрация   фильма  отменялась   и
кают-компания  превращалась в  дискуссионный  клуб. Спорили  о литературе  и
искусстве, о науке и космосе, о политике, спорте, медицине и о всем том, что
будоражит умы в наш энергичный век.
     А иногда просто  разбивались на группы и беседовали о  всякой  всячине.
Полярники -- рассказчики  квалифицированные, свое умение  приковать внимание
аудитории они годами шлифуют  на зимовках, равно как и чувство юмора. В этом
отношении полярники  сродни летчикам, морякам и  геологам,  которые, как все
представители великого племени  бродяг, тоже умеют  и  любят поговорить. И в
кают-компании  за один  вечер  можно услышать  столько  интересных  историй,
сколько не найти в годовой подшивке журнала "Вокруг света".
     К одиннадцати часам вечера все расходились по домам и Мирный погружался
в сон.
     Алло! С вами говорят из Антарктиды!
     В понедельник мы проклинали солнечную активность, во вторник ионосферу,
и  среду  полярное сияние,  а в четверг магнитную  бурю.  Ибо при всей своей
грандиозности  эти  явления  в наших  глазах  были  назойливыми  и  гнусными
радиопомехами.
     Но в пятницу по Мирному разносилось:
     -- Радисты обещают слышимость!
     И взволнованные счастливцы, которых начальник радиоцентра Журко записал
на сегодня в свою толстую тетрадь, заполняют переговорную.
     -- Здравствуйте, товарищи полярники!
     Мы  почтительно  и  даже  с  некоторым  подобострастием  здороваемся  с
радистом Виктором Карасевым, который на время от шестнадцати до восемнадцати
самый  могущественный  человек  в Мирном:  именно  Виктор  будет  по очереди
вызывать нас к радиотелефону.
     До начала переговоров еще  десять минут. За пятнадцать тысяч километров
от нас, на улице Разина  в  Москве  в  полярном радиоцентре, нервничают наши
родные. Пятнадцать  тысяч  километров по окружности  земного  шара --  такое
расстояние должны преодолеть наши  осипшие от волнения голоса. Сказка! Когда
Ричард  Львиное  Сердце  во всю  свою  луженую глотку орал на  неверных, его
слышали в лучшем случае метров за двеститриста.
     -- Подумаешь, пятнадцать тысяч!
     Виктор  рассказывает,  что  сегодня  утром  он говорил  по  телефону  с
радистом  станции СП-16  Олегом  Броком,  моим  старым  знакомым. Льдину всю
поломало  --  перебираются на  новую...  Кроме  того,  он, Виктор, установил
сегодня связь с любителем-американцем из Сан-Франциско и японцем из Осаки. А
общее число установленных им связей перевалило за девять тысяч.
     --  Победухину за  тобой не угнаться!  -- восторженным голосом отпетого
подхалима говорит один из нас.
     Виктор без особой уверенности кивает. Георгий  Победухин -- главный его
соперник, и борьба между ними за первенство проходит с переменным успехом.
     -- К сожалению, -- без особого огорчения отмечает Виктор, --  Победухин
вчера  охрип и на несколько дней  вышел из строя! Это, конечно, очень, очень
досадно.
     Первым  вызвали к телефону П. Мы  нервно  навострили  уши: всех волнует
слышимость.
     -- Мама, ты слышишь меня? Мама!
     -- Ол райт, май френд! -- врывается в эфир веселый голос.
     -- Мама! Мама! -- надрывается П. -- Это я, мама!
     -- Довели человека! -- сочувствует очередь. -- Только зимовка началась,
а уже маму зовет!
     И очередники смеются  так  называемым нервным смехом, потому что знают,
что никто  из них не  гарантирован от  подобных  же изъявлений сочувствия со
стороны сердобольных товарищей.
     Слышимость сегодня неважная. С трудом докричавшись до мамы,  взмыленный
П. отходит от аппарата.
     -- Н., на выход с вещами!
     -- Катюша, здравствуй! Очень по тебе скучаю, как дела, дорогая?
     -- Спасибо, зятек, -- доносится сиплый баритон. -- Катя в командировке.
Рассказывай про жисть.
     Н. упавшим голосом сообщает, что жизнь хороша и. даже удивительна, и мы
догадываемся, что  разговор  с  глубокочтимым тестем ни в коей мере не может
заменить  молодому супругу  общения  с  дорогой  и  нежно  любимой  Катюшей.
Отмахнувшись  от насмешек,  Н. садится в коридоре  на  скамью, закуривает  и
мстительно ждет: не может такого быть, чтобы у следующих абонентов все сошло
гладко.
     Так оно и  случилось.  Один  за  другим последовали  два  разговора, на
несколько дней давшие пищу острякам Мирного *.
     Сначала  говорил со  своей Ниночкой  Беляев.  Задыхаясь  от волнения  и
нежности, он  ее  ласкал, сто раз обнимал и тысячу  раз целовал.  Неожиданно
выяснилось, что он ласкает, обнимает и целует  чужую жену. Она тоже Ниночка,
но Силаева. Услышав, что у телефона его жена, Силаев сорвал с головы Беляева
наушники и три минуты трогательно орал в трубку про свою любовь. Закончив по
традиции  разговор  пылкими  объятиями  и  поцелуями,  Силаев обнаружил, что
адресовал  их Ниночке Беляевой, которая три минуты назад выхватила трубку из
рук  Ниночки Силаевой, которую  закончил обнимать и целовать Беляев. К этому
времени   слышимость  окончательно  исчезла  и   законные  Ниночки  остались
нецелованными до следующего сеанса.
     Но иногда слышимость была бодее  или менее сносной, и мы досыта,  минут
по  пять,  разговаривали  с  женами  и  детьми.  Без  путаницы,  впрочем, не
обходилось. Так, во время одного сеанса, меня предупредили, что из Москвы со
мной будет говорить товарищ Шагина. Я что-то  никак не мог припомнить, какое
отношение  ко  мне имеет  вышеупомянутый товарищ,  и успокоился  лишь тогда,
когда услышал голос жены. Ребята по этому поводу острили:
     -- Возвратитесь  домой, а  за  вашим  письменным  столом  сидит товарищ
Шагин.
     Впечатление  разговоры  с домом  оставляли огромное.  Хладнокровные,  с
железной  волей  полярники на  глазах  превращались в растерянных мальчишек,
буквально терялись от наплыва чувств. Потому что голос живой, а радиограмма,
даже самая нежная, все-таки листок неодушевленной бумаги.
     Но если  слышимости не было, ребята,  просидев часа два  в радиоцентре,
расходились совершенно  удрученные,  на чем свет  стоит  ругая ни  в  чем не
повинных  радистов. Угнетало и сознание  того, что  столь  же  расстроенными
уходят из радиоцентра наши родные. Полярникам почему
     *  Будучи  уверенными, что  я  опишу этот случай, пострадавшие  просили
изменить их фамилии.
     то отказано вызывать родных по домашнему телефону (морякам, кстати, это
разрешено). Радисты рассказывали,  что в первых экспедициях  полярники такой
льготой пользовались. Поначалу,  правда,  в  звонки из Антарктиды на Большой
земле никто не верил. Пришла жена с работы, готовит обед и вдруг...
     -- Алло! Это ты, Галочка?
     -- Я. А кто говорит?
     -- Эдик говорит! Здравствуй, дорогая!
     -- Бросьте меня разыгрывать, гражданин. Мой Эдик в Мирном.
     -- Так это я, я! Твой Эдик! Я из Мирного говорю!
     -- Неудачная шутка, гражданин. Всего наилучшего.
     И вешала трубку, не  подозревая, что  ее любимый  Эдик  в эту  минуту в
отчаяньи рвет на себе волосы.
     Приходилось даже  посылать  женам  радиограммы,  чтобы они поверили  во
всемогущество технического  прогресса и  не вешали  трубки,  И когда  родные
привыкли,  что  звонок  из   Антарктиды  не  первоапрельская  шутка,   ктото
распорядился  отменить   разговоры  по  домашним  телефонам.  Видимо,  нужно
пересмотреть  это распоряжение, незачем  напрасно травмировать полярников  и
членов  их  семей.  Когда  мы  возвращались  домой  на  "Оби", радистыморяки
выходили через свой радиоцентр прямо на наши домашние  телефоны. Не отвечают
-- ничего страшного, можно будет  позвонить еще разок.  Зато  какой  это был
сногсшибательный  сюрприз, когда  на  обычный телефонный звонок жена снимала
трубку и слышала голос своего бродяги-мужа!
     О  разного  рода сюрпризах  антарктические  радисты  могут рассказывать
часами.  Забавный  случай  произошел  в  Четырнадцатую экспедицию  во  время
санно-гусеничного похода  на станцию Восток. Правда, штурману поезда  случай
этот не показался таким уж смешным, поскольку бедняга корчился от воспаления
надкостницы. Радист  поезда  Олег  Левандовский попытался  запросить  врачей
Мирного, что делать со штурманским зубом в конкретных походных условиях,  но
бушевала магнитная буря,  и  Миртли на связь не вышел. Но зато призывы Олега
услышал радист нашего танкера, бороздившего воды Антарктики.
     --  Вас  понял,  вас понял, --  послышалось  в  эфире, --  болит зуб  у
штурмана. Пусть он сообщит ваши координаты. Если вы недалеко  -- постараемся
помочь.
     Когда Олег сообщил координаты, судовой радист язвительно откликнулся:
     -- Вас понял. У вашего штурмана, видимо, болит не  зуб,  а голова после
липшей рюмки. Судя по координатам, он завел ваше судно километров на пятьсот
в глубь материка. Прием.
     -- А мы там и находимся. Мы -- санно-тусеничный поезд. Прием.
     Судовой  радист  пришел  в  восторг,  как  нумизмат,  который  раздобыл
сестерций Веспасиана Флавия. Шутка ли  -- установить такую редкостную связь!
Но штурману поезда Николаю Морозову легче от этого не стало.
     Радио в Антарктиде -- это еще и звуковые письма от родных. Папы и мамы,
дедушки  и бабушки,  жены  и дети приходят в студии,  садятся  к микрофону и
рассказывают,  обнимают и  желают. Правда, есть  своя  ложка  дегтя и в этой
очень  нужной передаче. То ли ее создатели не знают, что полярники ежедневно
слушают  последние   известия,  то   ли  того  требует  радионачальство,  но
значительная   часть  передачи  состоит   из   обзора  даже  не  текущих,  а
довольно-таки устаревших событий. Разумеется, эту часть никто не слушает, но
драгоценное время она отнимает.
     Но  вот  начинаются  звуковые  письма  -- и  Антарктида  замирает. Таня
Гербович,  беззаветно  преданная  идеалам  рыбалки,  рассказывает  отцу   об
огромном  окуне,  который  нахально сорвался  с  крючка, Ирочка Ельсиновская
лепечет, что она очень  хочет увидеть папу и пингвина ("но больше пингвина",
-- комментируют  слушатели), а мама Н. требует от сына,  чтобы он берег себя
(здесь уже комментаторы расходятся вовсю).
     Особый  успех  выпал  однажды на долю X.  Сначала выступала  его  жена:
люблю, мол, скучаю, жду тебя, мой ненаглядный, приезжай скорее, сокол ясный.
Все шло хорошо. А потом диктор провозгласил: "А теперь,  дорогой товарищ X.,
передаем для  вас  по  просьбе  вашей жены  ее  любимую  песню".  И в  эфире
зазвучало: "В нашем доме появился замечательный сосед!.." Долго еще потом X.
"метал икру"  и делал вид,  что  не  слышит невинных вопросов:  "Так кто  же
появился в твоем доме после твоего отъезда?"
     Любят радио в Антарктиде!
     Главный врач и его товарищи
     В Мирном пурга...
     Тоскливо  на  полярной  станции  в  пургу. Она,  как  минорная  музыка,
навевает  грусть,  угнетает  своим  неистовым  воем,  в  котором   слышится:
"Понимаешь, куда ты  попал? Теперь поздно,  ты здесь  надолго..." Тоскливо в
пургу.  Самое опасное  -- спрятаться в  своем доме и уйти в  себя: это может
закончиться черной меланхолией. Больно, когда вырывают с корнем зуб, а когда
с корнем вырывают человека из родной среды -- разве это не больно? Одолевают
мысли о  доме, о  семье; нет такого полярника,  который не пережил бы такого
состояния,  когда  душа переворачивается, как поднятый  плугом  пласт земли.
Много усилий нужно приложить потом, чтобы обрести душевное равновесие.
     Я знал свою слабость -- на меня пурга действовала именно таким образом,
и поэтому старался ни на минуту не оставаться один.
     Сегодня ветер дует со скоростью метров двадцать в  секунду. Для Мирного
это еще  не  настоящая  пурга.  Так, репетиция  перед  грядущими  настоящими
пургами, когда человек забудет о том, что сто  тысяч лет назад  он встал  на
ноги,  и  поползет,  как  ползали когда-то его ископаемые  предки. А сегодня
можно запросто идти на полусогнутых, позволяя себе роскошь  время от времени
поднимать  голову и посматривать,  чтобы не сбиться  с пути.  В такую  пургу
пройти  сто-двести метров ничего не стоит. Вот задует сорок-пятьдесят метров
в секунду, тогда и сто метров -- это путешествие в ад, борьба за жизнь.
     Иду в медпункт,  к Юлу и  Рустаму. Несмотря  на  врытые в  снег щиты  и
прочие аэродинамические уловки, дверь, конечно, засыпана, осталась маленькая
щелка. В нее просовывается рука с лопатой. Слышу голос Миши Полосатова:
     -- Откопайте нас, пожалуйста!
     Лихо разбрасываю лопатой снег и вхожу в тамбур.
     Миша обкалывает лед на ступеньках лестницы.
     -- Только без халтуры! --  высовываясь, предупреждает Мишу Юл. -- Учти,
потом проверю!  -- И, увидев меня, разъясняет: -- Я поклялся сделать из Миши
настоящего врача. Подметать пол он уже  умеет,  вчера впервые  выстирал свою
рубашку,  а завтра  того и  гляди  научится штопать  носки.  Входите, у  нас
весело.
     У  Юла  всегда весело, медпункт --  это вторая каюткомпания. За столом,
потягивая из  стаканов чай,  сидят  Рустам, Володя Куксов,  Сева  Сахаров  и
Виктор Каменев. Разговор идет о пингвинах.
     -- А как ты измеряешь у них температуру? -- спрашивает Юл.
     -- Очень просто,  -- смеется Каменев. -- Хватаю за  ноги, переворачиваю
головой вниз и загоняю термометр  в то место...  Туда, одним словом. Сначала
негодует,  а потом привыкает.  Терпит во имя науки. Но это что! Пусть  лучше
Куксов   расскажет,  как  ваши   коллеги-врачи   отличились  в   Двенадцатой
экспедиции.
     -- Доктора Афанасьев и Рябинин, --  с удовольствием  вспоминает Куксов,
-- решили поставить выращивание пингвинов на научную  основу. В  самом деле,
стоят на  льду  императоры, прячут  в  жировых складках яйца и  мерзнут  как
собаки -- не  современно.  Долг  врача-гуманиста  облегчить  воспроизводство
пингвиньего поголовья. Афанасьев и  Рябинин взяли  у  императоров  несколько
яиц, положили  в  термостат  и  обеспечили нужную температуру, около  сорока
градусов тепла. Шуму было на всю  обсерваторию -- доктора пингвинов выводят!
Переворот в  науке! Кое-кто  сначала посмеивался, а  через  несколько  дней,
когда  в  яйцах началось  шевеление, возник  ажиотаж.  А доктора  восхищенно
прислушивались,  чуть ли не  на цыпочках ходили вокруг термостата и потирали
руки -- шутка ли, какой научный материал  рождается!  Только одного не учли:
императоры,  когда   начинается  шевеление,  что-то  с  яйцами  проделывают,
кажется, дырочки сверлят, а  в медицинском институте наши  эскулапы этого не
проходили. И в один прекрасный день несколько яиц дружно взорвались, облепив
стены,  потолки  и  все  находившееся  в  комнате оборудование  невообразимо
вонючей массой.  Хохоту  было  --  до  конца  зимовки.  А оба  врача  неделю
скитались по другим домам, потому что в медпункте больше десяти минут подряд
находиться было невозможно.
     Входит Миша Полосатов и  хватается за  голову:  на  его  машину Сахаров
положил чемоданчик с  инструментами. Сева извиняется, снимает чемоданчик, но
Миша еще  долго ворчит  и с подозрением на нас поглядывает, не без оснований
считая, что чемоданчик был положен нарочно.
     Эта  машина   создана  Мишей  для  изучения  психики   полярников,   их
работоспособности,  сна   и  прочих  явлений,  связанных  с  высшей  нервной
деятельностью.  Миша  защищал  свою  диссертацию в  Ленинградском  институте
экспериментальной хирургии, том самом, где возникла первая лаборатория Ивана
Петровича Павлова  и  где  была  проведены  первые опыты на собаках.  Кстати
говоря, именно на  территории этого института воздвигнут один из  немногих в
мире памятник собаке.
     --  При  помощи  этой  машины  изучаются  биотоки  собачьего  мозга, --
разъясняет Юл  посетителям.  -- Но Миша  Полосатов докажет, я в этом уверен,
что наши с вами мозги работают не менее продуктивно!
     На машине  множество  лампочек.  Миша  нажимает  на ключ,  лампочки  по
очереди  загораются,  и  испытуемый должен  как-то  на это  реагировать.  Юл
комментирует:
     -- Загорается одна лампочка -- выделяется слюна.  Загорается вторая  --
нужно лаять!
     Миша обижается и бурно протестует.
     -- Разве я смеюсь? -- оправдывается Юл. -- Наоборот, я сознаю, что  это
очень,  очень  нужно.  Только  ты скажи, можно ли при помощи  твоих лампочек
решить, когда кончать клиента?
     Миша  непрерывно   экспериментирует,  на  высоком  техническом  уровне.
Недавно  он  подложил  под  матрасы  нескольких  ребят  резиновые  трубки  с
какими-то   хитрыми   датчиками.  Ребята  ночью   ворочаются,  встревоженные
сновидениями, а  датчик