отчитались, получили  задания и
расходятся по рабочим  местам. Ухожу  и я, чтобы  записать своя впечатления,
ничего не  перепутать.  Когда я прилетел в Мирный, Гербович тактично обратил
мое  внимание на  лежащую под стеклом газетную вырезку: "... Вчера  в Мирном
был  ветер 30  метров в секунду  при температуре 60 градусов ниже нуля",  --
невообразимая чушь, над которой  смеются поколения полярников. Намек я понял
и принял к сведению.
     Не доверяй первому впечатлению, читатель!
     Пришло  время рассказать об одном участнике антарктической  экспедиции,
незаурядная   личность   которого  произвела  на   меня   наиболее   сильное
впечатление. Но  к такой оценке я пришел  далеко  не  сразу.  Поэтому  прошу
принять эту  порцию размышлений как закуску  перед  блюдом, которое по  вине
новара задержалось на кухне и подается со значительным опозданием.
     Первое впечатление самое верное? Чушь! Убежден, что этот афоризм просто
словесная  красивость, порожденная поверхностным  умом.  Первое  впечатление
редко  бывает верным. Это  было бы  даже обидно для человека  --  быть сразу
понятым, словно  ты  не венец творения, вершина  и гордость живой природы, а
только что продравший глаза и с тупым изумлением взирающий на мир щенок.
     Есть две возможности понять человека: либо пережить вместе с ним острую
ситуацию, либо съесть пуд соли. Лучше,  конечно, острая ситуация, но ведь не
всегда под  рукой  окажется более или менее подходящий пожар или наводнение.
Надежнее  всего  соль. Проживешь с человеком  кусок жизни,  увидишь, как  он
работает и как относятся к нему люди,  над чем он смеется и что его печалит,
и,  может  быть,  поймешь  его. Во мне всегда вызывает  сочувствие  работник
отдела   кадров,  которому  для  понимания  человека   выделяется   от  силы
десять-двадцать минут.  Согласитесь,  что  нужно  обладать проницательнейшим
умом, чтобы за столь ограниченный  отрезок времени  определить, кго  к  тебе
явился на прием -- гений или прохвост.
     Вот  почему  кадровик вынужден  верить не человеку, а  его документу --
человека в дело не подошьешь...
     Итак, не доверяй первому впечатлению, читатель, и тебе не придется себя
упрекать, как пришлось автору этих строк.
     Вернусь   немного  назад,  к  периоду  нашего  перехода  в  Антарктиду.
Начальника  экспедиции  я  видел  ежедневно  на   диспетчерских  совещаниях,
проходивших  под  его   председательством.  Руководство  "Визе",  начальники
антарктических станций  и отрядов  собирались в конференц-зале,  а к  десяти
часам  из смежного с залом кабинета  выходил Владислав Иосифович  Гербович и
садился в свое  кресло во  главе стола. Замечаний опоздавшим он не делал, не
слушал  их оправдательного  лепета  и лишь бросал на  них мимолетный взгляд,
который нарушители дисциплины  с  приплатой обменяли  бы  на  самую жестокую
выволочку.
     С  первого  взгляда Гербович к  себе не  располагал --  слишком суров и
неприступен.  Казалось, он  делает  максимум возможного,  чтобы  подчеркнуть
грань,  разделяющую  простых  участников   экспедиции  и  ее  полновластного
начальника. Правда, знавшие его  люди говорили,  что  Гербович  ни  шагу  не
ступит, чтобы снискать себе дешевую популярность, что раскроется он потом, в
деле, но для  меня  это  было слабым утешением  -- шло время, а  о человеке,
возглавляющем экспедицию, я почти ничего не знал.
     Попробую нарисовать его портрет.
     Очень    высокий,   как   теперь    говорят,    баскетбольного    роста
сорокадвухлетний  человек,  стройный, как только что  выпущенный  из училища
офицер. Широкие  плечи, мощная  грудь, мускулистые  руки  изобличают большую
физическую  силу,  --  пожалуй,  начальник  был самым  сильным  человеком  в
экспедиции.  Иссеченное  полярными ветрами  неулыбчатое лицо,  твердые скулы
боксера, под прорезанным глубокими  морщинами высоким  лбом  -- холодные, со
льдом светлые глаза.  И неожиданно тихий,  спокойный голос:  когда начальник
говорил, воцарялась полная тишина, иначе ничего не услышишь.
     Раза два я вынужден был по делам обращаться к начальнику; оба раза он с
пониманием  отнесся  к  моей  просьбе, но не дал  ни единого шанса перевести
разговор на  внеслужебные темы. Теперь-то  я  понимаю, что  не  только  я  к
начальнику, но и он ко мне присматривался, но тогда каждая встреча оставляла
осадок  неудовлетворенности  и,  признаюсь,  детской  обиды:  неужели,  черт
возьми, он не находит во мне ничего интересного? Неужели он бесконечно далек
от всего, не  имеющего  отношения к дрейфующим  и антарктическим станциям? И
есть ли вообще у него друзья?
     Потом  я  узнал,  что  друзья у него есть и  ноша их нелегка: с  друзей
Гербович спрашивал куда строже, чем с остальных подчиненных; узнал, что круг
его  интересов  широк и  разнообразен,  что у  него  есть своя, выработанная
годами  точка зрения  на взаимоотношения начальника с  коллективом,  начисто
исключающая  всякую  фамильярность  и  превыше  всего  ставящая  уважение  и
доверие,  завоеванное  в совместной работе; что сын сибирской  крестьянки  и
потомка  бунтарей-поляков, сосланных царем  "во  глубину сибирских руд",  он
унаследовал  от родителей нетерпимость ко всему показному и несправедливому,
превосходный ум и железную  волю,  которую закалил годами дрейфа на станциях
"Северный полюс" и в трех антарктических экспедициях.
     И  по мере того  как  я  это  узнавал,  моя  симпатия росла, и  наконец
превратилась в глубочайшее уважение и личную привязанность.
     А тогда, в  период  похода  к берегам  Антарктиды, наши отношения  были
абсолютно прохладными. Я приходил на диспетчерские совещания, слушал приказы
и выступления  начальника,  улыбался  его остроумным  шуткам,  молча  внимал
"разносам" по разным поводам и  думал про себя, что первое впечатление, увы,
меня не обмануло.
     Видимость я принимал за сущность, а сущность распознал не скоро.
     Фрагменты из жизни начальника экспедиции
     Как-то вечером мы выкачивали из-под нашего домика воду. Несколько часов
поработали, а потом поставили на  электроплитку чайник, заварили крепчайшего
чаю и впервые разговорились. В дальнейшем наши чаепития стали традиционными;
Владислав Иосифович оказался блестящим рассказчиком, и единственное, о чем я
жалею, так это о том,  что не записывал его  рассказы на магнитофон. И еще о
том, что он мало говорил о себе.  Но отдельные фрагменты  из его биографии я
узнал и записал две истории.
     У  людей,  одержимых  сильными  страстями,  не  может  быть  гладкой  и
спокойной жизни.
     Гербович родился в  1927 году и  по праву рождения  принадлежал  к тому
поколению  советских мальчишек  тридцатых  годов,  которые  почти  поголовно
мечтали стать  полярниками  и летчиками,  потому  что главными героями этого
поколения были челюскинцы и папанинцы, Чкалов и Громов.
     Но мечтали о полюсе все, попали туда единицы.
     Дорога на полюс была долгой и трудной. Сначала молодой Гербович приехал
учиться  в  Ленинград,  В  первые  и  голодные послевоенные  годы  он жил на
стипендию, большую часть  которой отсылал  матери. Питался хлебом, морковкой
и, для украшения жизни,  покупал сто граммов конфет в день. В свободные часы
подрабатывал на очистке подвалов, разгрузках, рубил по шесть кубометров дров
в день и  еще ухитрялся  заниматься самбо. Был  истопником, электромонтером,
грузчиком. Овладел специальностями водителя всех видов полярного транспорта,
взрывника, водолаза-аквалангиста,  ледового  разведчика  --  последовательно
готовил себя к работе в высоких широтах.  Несколько  лет службы на  Северном
флоте  --  и  демобилизованный  морской  офицер Владислав Гербович подошел к
порогу Института  Арктики и  Антарктики. Подошел,  отчаянно  волнуясь:  ради
этого мгновения он отказался от военной карьеры, поломал  сложившийся  уклад
жизни и фактически начал ее с самого начала.
     -- Зимовать  на  три  года  на береговую  станцию пойдете?  --  спросил
начальник  отдела  кадров  Журавлев,  крестный  отец многих  ныне  известных
полярников.
     Ничего не поделаешь, заветный дрейф на льдине откладывается.
     -- Да, пойду.
     -- Хорошо, идите в отдел, учитесь.
     Через несколько недель:
     -- Решили вас  направить на более трудную зимовку, на остров, но на два
года. Пойдете?
     -- Пойду.
     -- Хорошо, идите в отдел, готовьтесь.
     Прошло еще несколько недель.
     -- Решили направить вас на СП. Пойдете?
     -- Так ведь это моя мечта!
     -- Будто я этого не знал... -- проворчал Журавлев.
     На  станции Северный  полюс-4 Гербович прошел хорошую  полярную  школу.
Двойная  нагрузка   --   он  был  одновременно  метеорологом  и  начальником
аэрометеоотряда --  потребовала  такой отдачи, что  спать  удавалось лишь по
два-три  часа в  сутки.  Много тяжелых испытаний перенес он во  время  этого
дрейфа,  именно тогда он  закалил  свой  характер  полярника  и окончательно
убедился в том, что дорогу выбрал правильно.
     От Василия Семеновича Сидорова, который дрейфовал на этой льдине вместе
с  Гербовичем,  я  услышал  както  одну  удивительную  историю.  Я  попросил
Владислава Иосифовича рассказать ее подробнее.
     На льдине жил пес по кличке Профессор. Видимо,  в жизни ему не повезло,
он  сталкивался  о  людьми,  которые  сделали  все возможное,  чтобы  собака
перестала уважать  человека. Профессор был очень сильным, но нелюдимым псом,
гладить себя он не позволял: наверное, помнил, как ласкающая рука неожиданно
больно  его ударила. И лишь к  метеорологу Гербовичу  он привязался --  быть
может,  впервые  в  своей  не  очень  веселой  жизни.  Он  ходил  с  ним  на
метеоплощадку, сопровождал во всех прогулках по  лагерю,  спал в тамбуре его
домика и ревновал ко всем посягавшим на время и внимание хозяина.
     Больше никого  Профессор к  себе  не подпускал.  Впрочем,  никто  и  не
пытался с ним  сблизиться:  все знали, что  этот странный  пес не  только не
принимает ласки,  но и  может укусить. Летчиков, которые бывали  на станции,
Гербович  ставил  об  этом  в  известность  и просил не обращать внимания на
Профессора. Но один летчик пропустил предостережения мимо ушей.  Он  слишком
настойчиво  пытался  добиться  расположения  строптивой  собаки, и Профессор
рванул его еа руку.
     Тогда начальник станции приказал пристрелить собаку.  Гербович ручался,
что  пес никого  не тронет, если его оставят  в покое, но начальник стоял на
своем -- он не любил отменять приказы.
     -- Да, я  так сказал, -- подтвердил мне Гербович, когда я  спросил его,
действительно ли  им была  произнесена такая  фраза. -- Сознаю,  что не имел
права этого говорить, но что было -- то было. Я сказал: "Если кто пристрелит
собаку -- я пристрелю его".
     Это уже было ЧП. Начальник станции мог сурово расправиться с Гербовичем
и был бы по-своему прав. Но,  к чести начальника, он понял, что есть в жизни
такие случаи, когда  лучше  всего не идти напролом. И больше не настаивал на
том, чтобы убить Профессора, но приказал его вывезти. Этого приказа Гербович
ослушаться не мог. Он добился главного: Профессор остался  жить. Пес убегал,
никому не давался,  и Гербович  вынужден  был  сам погрузить его в самолет и
отправить на станцию Нагурского, на Землю Франца-Иосифа.
     Через   несколько   месяцев  на  СП-4   прилетели  корреспонденты.  Она
рассказали, что на станции  Нагурского  появилась какая-то одичавшая собака.
Людям  она  не дается,  бродит  вокруг лагеря  и питается отбросами, даже на
камбуз ее не  заманишь. Все махнули на нее рукой, пусть  живет одна, раз так
хочет.
     Гербович сразу понял, что это за собака, и  с того дня мечтал об одном:
найти Профессора  и увезти его в Ленинград. И по окончании  дрейфа  Гербович
попал на станцию Нагурского. Ему подтвердили: да,  такая собака здесь  есть,
но лучше  с  ней  не  связываться, она  совершенно  дикая и может  искусать.
Гербович бросился искать пса, стал окликать его -- и вдруг  из-за  сугроба к
нему  с неистовым  визгом бросился  на грудь  до невозможности  исхудалый  и
грязный Профессор.
     Жители  полярной станции глазам  своим не верили: собака,  которой  они
боялись едва ли не больше медведей,  оказалась  нежнее заласканного щенка. А
Профессор совсем  потерялся от счастья. Он ни на шаг не отходил  от хозяина,
которого  так нелепо  потерял и так неожиданво  обрел вновь.  Когда Гербович
куда-либо заходил. Профессор  бегал у дверей, изнывая  от беспокойства. Спал
он у самой кровати хозяина, положив на всякий случай лапы на унты. Весь свой
неизрасходованный запас любви  и  нежности пес  щедро  расходовал на  одного
человека. Счастью Профессора не было предела, и не менее счастливый Гербович
уже готов  был отправиться  с  ним  вместе в Ленинград, когда прилетевший на
остров  ученыйзоолог  высказал  Владиславу  Иосифовичу  одну горькую истину.
Профессор -- ездовая собака,  рожденная на льдине, и цивилизация его  убьет:
таких впечатлений, как обилие людей и быстроходный транспорт, он не вынесет.
В первые же дни он либо взбесится, либо погибнет под колесами грузовика... И
если Гербович  хочет, чтобы собака  продолжала  жить, чтобы она не подвергла
опасности близких ему людей, Профессор должен остаться на Севере.
     И  сердце Гербовича  второй  раз  обливалось кровью.  Профессор  что-то
понял,   он   прижимался   к   ногам  хозяина  и  жалобно  скулил.  Особенно
забеспокоился он на взлетно-посадочной полосе.  В дверь самолета  он пытался
прыгнуть вслед за хозяином, а когда  самолет  двинулся  по полосе, пес долго
мчался за ним, струя от винтов его отбрасывала, но он падал, вставал и вновь
мчался, пока машина не взмыла в воздух...
     Потом  Гербович  узнал,  что Профессор  все-таки  примирился с  жизнью.
Человек, которому  он позволил себя кормить, оказался тоже метеорологом, как
и  прежний  хозяин, с  которым  Профессор  расстался  навсегда. Понемногу он
привык  к этому человеку,  ходил  с  ним  на  метеоплощадку на сроки и  стал
отличным  "медвежатником".  Его фотография попала  даже  на страницы журнала
"Советский Союз".
     История с Профессором, пожалуй, единственная в своем роде, обычно между
полярниками  и  собаками  устанавливается  полное взаимопонимание. Полярники
очень  любят своих собак, ласкают  их  и закармливают сверх  всякой  меры  и
никому не прощают плохого к ним отношения.
     В одной из предыдущих экспедиций  Волосана кто-то ударил в ухо, и с тех
пор  пес  плохо  слышит.  На редкость  везуч был этот  человек:  он  остался
неизвестным. плохо провел бы он зимовку, узнай товарищи его имя.
     Рюрик  Максимович Галкин  рассказал мне такой  случай. На станции СП-11
один полярник, назовем его М., застрелил собаку, которая его  невзлюбила. М.
долго отпирался, но улики были неопровержимы, и он сознался. И его подвергли
самому жестокому наказанию, возможному на полярной  станции:  бойкоту. С ним
не разговаривали, не отвечали на его вопросы  и не садились за один стол. На
всю жизнь запомнил М. этот урок.
     За многие годы зимовок Гербович выработал, вернее, выстрадал свое кредо
руководителя.
     За исключением случаев, требующих мгновенного решения, не торопиться  с
выводами. Десять раз взвесить все  "за" и  "против", продумать все аргументы
и, приняв решение, ни в коем случае от него не отступать.
     Не давать категорических оценок подчиненным в начале зимовки. Их лучшие
качества,  как  и худшие, проявятся потом, в полярную ночь. Полярник, как  и
боксер на ринге,  славен  "концовкой" --  именно  тогда станет  окончательно
ясно, что он за человек. Этот очень важный для себя тезис Гербович подкрепил
рассказом, к изложению которого я скоро перейду.
     Характеристики  каждому  полярнику дается коллективом  отряда,  открыто
обсуждается   и    лишь   затем   подписывается   начальником    экспедиции.
Характеристика, рожденная  в  келейной обстановке,  может  оказаться слишком
субъективной.  Макаренко  доказал это  в  "Педагогической позме"  --  книге,
чрезвычайно полезной начальнику любого ранга.
     Пьянство --  враг  человека вообще, и смертельный враг полярника. Раз в
неделю, в субботу,  по стакану вина и только в  кают-компании -- таков закон
Пятнадцатой  экспедиции.  Никому  и  ни под  каким предлогом дополнительного
спиртного не получить.  Я  был свидетелем  такой  сцены. К Гербовичу  пришел
полярник:  завтра  его  жене  исполняется пятьдесят лет, и он просит бутылку
коньяку, чтобы отметить эту дату в кругу нескольких друзей.
     -- Через три дня, в субботу, -- ответил Гербович
     -- Но у нее день рождения завтра! Завтра!
     -- Вашу жену мы поздравим всем коллективом. Через три дня.
     Товарищ ушел, возмущенный черствостью и несправедливостью начальника. А
через три дня, когда в каюткомпании прозвучал тост за здоровье его  жены, он
многое понял.  Поняли  и  другие, больше никто за  всю  зимовку  не  ходил к
начальнику за вином. Знали, что это бесполезно, что закон один для всех.
     Ничто  так  не  дискредитирует  руководителя,  как  погоня  за  дешевой
популярностью. Отношений к  начальнику, который не  завоевывает,  а покупает
дружбу  подчиненных  мелкими поблажками, ироническое,  его  приказы не будут
иметь  цены. Поэтому  в  отношениях с  подчиненными  Гербович  не  допускает
фамильярности.
     К  людям,  которым  он  перестает  доверять,  Гербович  беспощаден.  Из
Ленинграда  должен  был  идти  на  "Визе" повар  Л. Его уже оформили в  штат
экспедиции,  выдали документы и  вместе  с  другими товарищами назначили  на
дежурство. Л. не явился -- выпил с друзьями.
     -- Вы знали, что должны идти на дежурство? -- спросил Гербович.
     -- Знал. Но так получилось... Приятели...
     -- Тогда так: в Антарктице вам делать нечего.
     -- Как нечего?!
     -- Да, так. Подавайте заявление об уходе.
     Л. умолял, плакал, клялся и божился тщетно. Вместо него Гербович за два
дня  до ухода "Визе"  оформил  дублера  Васю Кораблева и не ошибся.  Станция
Новолазаревская получила хорошего повара.
     --  Я  знаю,  что  принадлежу  к  числу  тех  людей,  которых  поначалу
недолюбливают,  -- сказал мне как-то  Гербович.  --  Но  своим принципам  не
изменяю.  Знаю и  то, что в ходе зимовки отношение  ко мне меняется. Я люблю
свой коллектив, предан ему, и в конце концов люди это понимают.
     Я  разговаривал со  многими полярниками,  которые  не  раз зимовали под
началом Гербовича. И они подтвердили: да, дело обстоит именно так. Суровый и
непреклонный, Гербович  поначалу у  многих  вызывал  антипатию.  Но когда по
окончании зимовки  у этих людей  спрашивали, с кем  бы  они хотели  пойти  в
очередную экспедицию, все говорили одно и то же: "Конечно, с Гербовичем!"
     Потому что  знали: Гербович никогда и никого не  оставит в беде. Знают,
что,  если  предстоит  опасное дело, первым пойдет начальник.  Солдат высоко
ценит генерала, который так поступает.
     В декабре 1970 года из Мирного  на Восток ушел санно-гусеничный  поезд.
На сто  сороковом  километре у механика-водителя Юрия  Ищука начался  острый
приступ   аппендицита.   В  условиях  похода  операцию   делать  невозможно.
Возвращаться -- значит  поставить поход под угрозу срыва. И Гербович с двумя
товарищами  из  Мирного на  вездеходе  отправился  за  Ищуком  --  на  одном
вездеходе  по  Антарктиде,  через  зону  трещин.  Случись авария, несчастный
случай,  от которого в  Антарктиде  никто не застрахован, -- и жизнь экипажа
вездехода  оказалась бы  под  угрозой:  выручить его  было бы некому.  Нужно
большое  мужество,  чтобы  так  поступить.  Дерзкая  вылазка  удалась,   все
закончилось  благополучно.  В  то   время  я   уже  был  дома  и  с  большим
удовлетворением прочитал описание этого эпизода в "Правде".
     Таков  начальник экспедиции, таково и его ближайшее окружение. Гербович
осуждает  руководителей,   приближающих  к  себе   посредственностей.  Такие
начальники черпают  у штаба не  новые идеи,  а лишь безоговорочную поддержку
своих  распоряжений,  даже  если  они  явно  нелепы.