жеученым,  гусем  лапчатым  и позорным
пятном, а  в заключение выталкивался в  шею подальше  от священного научного
объекта.  А на  ослепительно белые  двухпудовые  снежные монолиты  геохимики
старались   не   дышать.  Они   упаковывали   драгоценный   снег  сначала  в
полиэтиленовые,  а затем в  бумажные мешки и надписывали:  взят  с  такой-то
глубины, там-то и тогда-то. Один мешок надписал я, внеся тем самым некоторый
вклад в развитие геохимии. А что? Быть  может, именно в моем мешке оказались
космические частицы,  которые позволят ученым еще более успешно  карабкаться
по каменистым тропам науки.
     В эти  дни произошло событие, вызвавшее  на станции всеобщий энтузиазм:
Арнаутов  решил остаться на год! В последнее время он мучительно  колебался,
вспоминая своего трехлетнего Вовочку  и красавицу жену Олечку, день рождения
которой  мы отмечали  всем  коллективом,  но капля  долбит  камень,  и  Гену
уговорили. Сидоров срочно связался по радио с Гербовичем, получил "добро", и
Гена вместе с добровольными помощниками сел  писать  заявление на имя своего
академика. У  меня сохранился первый  вариант  этого  документа,  отразивший
легкомысленное настроение помощников:
     "В  связи  с  тем,  что коллектив  Востока  не может обойтись без  моих
дежурств по камбузу, а также учитывая необходимость обыграть Ельсиновского в
настольный теннис, считаю  целесообразным  оставить  меня на  зимовку. Кроме
того,  прошу установить в  актовом зале института мой мраморный бюст. Целую.
Арнаутов".
     Гена  разогнал помощников,  написал  заявление, отправил его  и стал  с
волнением ждать ответа.
     Увы, отказал академик, к общему сожалению восточников. Каких-то фондов,
что ли, не хватило...
     В последний день  я  нанес еще два  визита.  Утром магнитолог  Владимир
Николаевич  Баранов, выполняя свое  обещание,  повел  меня в  святая  святых
станции  --  магнитный  павильон.  Мы  спустились   в  глубь  Антарктиды  по
шестнадцати  ступеням и  оказались  в  тоннеле  длиной  в несколько десятков
метров.  Передвигаться по нему можно было лишь  в  полусогнутом состоянии, а
длиннющий Баранов -- тот вообще выполнял цирковой номер, изгибая до мыслимых
пределов позвоночник.
     -- Не до  удобств, -- говорил  магнитолог, -- можете себе  представить,
сколько  труда и  так поглотил  этот храм. Пилили снег вручную и вытаскивали
его бадьями!
     По обеим сторонам тоннеля четыре крохотные каморки с установленными там
приборами.  В этом царстве вечного холода нет ни одного  железного предмета,
только медь и латунь.
     -- Вот здесь и выдает свои тайны геомагнитный полюс Земли. Не путать  с
магнитным полюсом! Тот находится в  районе французской станции Дюмон-Дюрвиля
и...  дрейфует со скоростью около одного  километра в год. Нам же повезло --
наш полюс теоретический и посему остается на месте.
     Я  полюбовался  хитроумными  приборами,   пошарил   глазами  в  поисках
магнитных  линий,   которые  где-то  здесь  должны  перекрещиваться,  но  не
обнаружил их, а спросить постеснялся: чего доброго, еще за невежду примут.
     Научное значение  магнитного  павильона на Востоке огромное. Получаемые
здесь данные о магнитном поле  Земли уникальны, они  в значительной  степени
облегчили и советским  и зарубежным ученым понимание  ряда процессов.  Каких
именно   --   не  имею   ни  малейшего  представления.  Ведущие  специалисты
антарктической экспедиции не раз пытались втолковать мне сущность магнитного
поля, но почему-то  приходили в ярость, когда  после их получасовой лекции я
спрашивал,  за  какие команды они болеют.  Вообще я заметил,  что  некоторые
весьма даже уважаемые научные деятели развиты как-то односторонне.  Фарадей,
Эйнштейн,  Планк, Курчатов  --  этих  они знают  назубок, а спросите их, кто
такие Лев Яшин или Всеволод Бобров, изобразят из себя вопросительный знак.
     В  радиорубку  я  зашел   в   тот  момент,   когда  радист,  он  же  по
совместительству  почтмейстер Востока Гера Флоридов, вываливал из  мешка  на
стол груду писем.
     -- Родные? Поклонницы? Деловая почта? -- поинтересовался я.
     -- Филателисты... --  горестно вздохнул Гера. --  На неделю  обеспечили
работой...
     Сотни  писем  со  всех континентов!  Часа  два  я  просидел  над  ними,
умилялся, возмущался, смеялся и плакал. Ну  и корреспонденция! На что только
не  шли  филателисты, чтобы заполучить  в  свои  коллекции штемпель  станции
Восток! Как засвидетельствовал Гера, письма делятся на четыре группы.
     Умоляющие: "Я очень надеюсь, очень, очень, что вы не  откажете мне, при
всей  вашей  колоссальной занятости, поставить свою печать на мой конверт. Я
так  буду  вам  благодарна!   Дженни  Харрйс,   Бирмингем,   Великобритания"
Удовлетворено.
     Чрезмерно требовательные: "По получении сего прошу выслать два конверта
антарктической экспедиции  со  штемпелем станции  Восток. Штемпели  надлежит
ставить..." (дается указание, как и в каком углу конверта синьор А. Родригес
из  Каракаса желает  видеть печать).  Отклонено -- фирменные конверты весьма
дефицитны.
     Трогательно-наивные:  "К  Вам,  продолжателям   дела  Беллинсгаузена  и
Лазарева, выдающимся героям Антарктиды, обитателям полюса холода, обращаются
юные  филателисты города  Куйбышева! Просим  не отказать  в нашей  просьбе и
поставить   печати  на   прилагаемые   марки.   Миша,  Таня,   Капа,  Витя".
Удовлетворено.
     Уважительные:  "Милостивый  государь,  так  как я  коллекция Антарктида
почтовый штемпель  я  спрашивать Вы  послать меня  почтовый  штемпель  базис
Восток.  Благодарить   вы  преданный  Вам  успех  ваш   экспедиция.  Баккер,
Голландия". Удовлетворено.
     Удивительное это племя -- филателисты!
     Монолог Василия Сидорова
     Больше месяца  прожил  я на Востоке,  но такого  исключительно теплого,
дружеского  вечера  не  припомню.  И сама обстановка была  праздничная -- мы
отмечали 150-летие открытия Антарктиды  русскими моряками. И дела на станции
шли хорошо, и -- это, наверное,  самое  главное -- ребята  притерлись друг к
другу:  группа еще  недавно малознакомых  людей превратилась  в коллектив. В
этот  вечер  все  словно оттаяли.  Произошел  тот  долгожданный  переход  из
количества  в качество, когда оказавшиеся под одной крышей самые разные люди
стали друзьями.
     До двух  часов  ночи  мы  не расходились --  настолько велика оказалась
потребность в  дружеском общении. Сейчас мне уже  трудно воссоздать  картину
всего вечера,  но помню, что толчок заключительной и самой интересной  части
разговора был  дан  размышлениями об акклиматизации. Еще  конкретнее -- речь
зашла о моем срыве.
     Хотя за прошедший месяц я, как и  большинство ребят, сбросил пять-шесть
килограммов, но  на самочувствие  не  жаловался  --  организм  перестроился.
Дыхание  по-прежнему  было  затруднено, донимала  и сухость  воздуха, но сон
наладился, появилась  работоспособность --  словом, грех жаловаться.  И вот,
забыв про наставления бывалых восточников  и потеряв бдительность, я слишком
энергично  (для себя) поработал пилой  на заготовке  снега,  и  все началось
сначала. Сорвался.
     --  Ну,  в  этом-то  эпизоде  ничего загадочного  нет,  а вообще законы
акклиматизации  пока  еще непостижимы, --  размышлял Сидоров. --  В  Восьмую
экспедицию произошел такой  случай. Прилетел ионосферист, опытный  полярник,
уже дважды зимовавший на Востоке. Все шло нормально, и  вдруг начал синеть и
таять на глазах, а через несколько дней слег. Страшно  переживал,  но делать
нечего: пришлось  отправить в  Мирный. Прибыл ему  на смену дублер,  высокий
крепкий парень, кровь с молоком -- и через неделю свалился. Врач  настоял на
немедленной  эвакуации,  и  в  качестве  ионосфериста  из  Мирного  прилетел
начальник геофизического отряда. На двенадцатый день он так  исхудал, что мы
просто  были в панике -- как бы не произошел  трагический исход.  Пришлось и
этого дублера эвакуировать...
     -- Фактически  получалось  так:  сколько живешь на  Востоке,  столько и
акклиматизируешься, --  подтвердил  Зырянов.  --  Зато  уедешь и никогда  не
забудешь ни трудностей этой жизни, ни друзей, которых здесь приобрел.
     --  Говорят,  что  Антарктида -- безмикробный  континент, --  улыбнулся
Борис Сергеев. -- А  "вирус  Востока"?  Запиши, доктор,  в  свой отчет,  что
восточники поголовно заражены "вирусом дружбы". Наш Восток "трижды полюс" --
если учесть еще и полюс дружбы!
     И  в этот  момент произошло  удивительное  явление.  Слова  вроде  были
произнесены высокие  и торжественные,  приличествующие скорее собранию,  чем
обычному  разговору, но  никому от этого не  стало неловко. Наверное, задели
они какие-то струны  в душе каждого, и так задели, что ребята с  неожиданной
для  них  самих откровенностью  заговорили вдруг о  самом  сокровенном:  как
трепетали  от  страха  при  мысли, что не  выдержат  предъявляемых  Востоком
требований, о том, как они присматривались друг к другу  и теперь счастливы,
что стали членами  одной семьи, о своей жизни, женах, невестах, детях... Это
был разговор,  в котором раскрывались души, по-хорошему интимный  и чистый в
самом высоком значении этого слова.
     А завершился он монологом  Сидорова, который приведу  почти дословно --
так он врезался в мою память.
     --  Василий Семенович, --  припомнил  я,  -- как-то  еще на  "Визе"  вы
подсчитали, что из восемнадцати  лет,  прошедших со  дня свадьбы,  провели в
кругу семьи лишь три года, остальные пятнадцать мерзли на разных полушариях.
Я рассказал об этом факте Игорю Петровичу  Семенову и выразил свое отношение
таким восклицанием: "Вот мужественный человек!" И знаете, что  ответил Игорь
Петрович?
     -- Что же? -- улыбнулся Сидоров.
     -- "Мужественная жена"! -- возразил он.
     --  Что  ж,  Семенов  во многом  прав, -- Василий  Семенович  кивнул  и
задумался. -- Но не во всем...
     Так начался тот самый монолог.
     -- Вот доктор  раздавал всем нам анкеты  социологического обследования.
Там был вопрос: "По каким причинам вы стали  полярником?" Не стану  скрывать
своего ответа: "Это была цель моей жизни с юных лет". Так наверняка ответили
и  многие  мои  товарищи.  Капитан  Скотт   и  Нансен,   поход  "Челюскина",
папанинцы...  Мы,  тогдашние мальчишки, бредили Севером  наяву.  А дальше?..
Север, Антарктида -- это  как море, ими заболеваешь  на всю жизнь.  Человек,
хоть раз побывавший в высоких широтах, тянется туда снова и снова. Почему?..
Да, нам  часто приходится трудно. Но  сколько  радостей  мы  находим  в этой
трудной жизни! Где,  где еще можно вдохнуть такой необычайный аромат мужской
дружбы, где еще можно так проверить самого себя? Ты один на один с природой,
каждый день тебе нужно бороться со стихией, драться за жизнь. Но этого мало.
Здесь,  в  долгие  полярные  дни и  ночи,  ты  лучше познаешь  самого  себя,
проанализируешь  свою жизнь  и  решишь, правильно  ли  жил  и  какие  ошибки
совершил. И ты очищаешься. Раньше люди очищались от грехов в церкви, а мы --
на зимовке,  исповедуясь  друг  другу  и  самому  себе. А  чувство  глубокой
удовлетворенности  тем, что ты выполняешь свой  долг перед Родиной, тем, что
она ценит и не забывает тебя? А замечательный, ни с чем  не сравнимый момент
возвращения?  Возвращаешься --  по-другому  воспринимаешь  мир,  испытываешь
чувство обновления.  Если случилось на зимовке что-либо плохое -- забываешь,
вспоминаешь  только  хорошее, лучше и проще  относишься к людям, потому  что
научился прощать  случайное  и  ценить главное в  человеке.  Утончаются  все
чувства:  то, чего раньше  не замечал  в  суетливой жизни, видишь, как будто
заново прозрел. Смотришь на  березки -- так это уже не просто лес,  а другой
мир, смотришь и делаешь для себя открытия... Возвращение! Ради одного только
этого незабываемого ощущения стоит быть полярником. У нас, полярников, семьи
крепче.  Бытовые  мелочи, ссоры  из-за пустяков -- это нам чуждо, это  суета
смешная. Всю долгую  зимовку  в тебе  крепнет любовь  к  жене и детям,  и ты
рвешься к  ним всем своим существом, всей душой. Если чувство твое настоящее
-- разлука его укрепляет. Подходит корабль к Ленинграду -- рвем друг у друга
бинокли, потому что самые  боевые  жены даже на  Толбухин  маяк прорываются,
чтобы пораньше нас увидеть. И смотришь,  все глаза  проглядываешь: может,  и
моя здесь? А ребята посмеиваются: "Здесь твоя,  провинилась, наверное, вот и
примчалась!" А парень рубашку на себе рвет: "Моя --  провинилась? Выходи!" И
вот причал, и навстречу тебе бежит жена,  обнимаешь ее с трепетом, как будто
в юности... И каждое свое возвращение переживаешь юношескую любовь!.. Отпуск
у нас  большой,  до  пяти месяцев, --  успеваешь вдоволь наговориться, груду
книг, журналов прочитать, весь театральный репертуар пересмотреть, и в лесу,
на  море  с  семьей отдохнуть... А  потом...  Зовут к  себе  высокие широты!
Бывало, льдина треснет, перебираешься на другую, спасаешься от вала торосов,
и  сидят  ребята мокрые  в  палатках,  проклиная  ту минуту,  когда решились
променять Большую землю на дрейфующую  ледяную корку. А  через полгода те же
ребята виновато подходят и спрашивают: "Может, возьмешь к себе, Семеныч?" --
"А  зарекаться  больше  не будешь?"  Вздыхают,  разводят  руками: "Наверное,
буду..."
     Да,  будет,  но пойдет снова  и  снова!  Такова наша  полярная  судьба,
трудная и  завидная, которую  ни  на  какую  другую  настоящий  полярник  не
променяет...
     А через несколько часов прилетел самолет, и я покинул станцию Восток.
 * ЧАСТЬ ВТОРАЯ *
     Возвращение на Землю
     Первую часть этой книги я закончил расставанием со станцией Восток. Мне
не повезло. После десяти дней довольно мучительной акклиматизации на Востоке
я пришел в  себя, но  через  две недели  потерял бдительность:  сорвался  на
заготовке снега и вновь стал испытывать острый недостаток кислорода. В таком
состоянии я простился с восточниками,  сел в самолет и  улетел в Мирный. И в
конце  полета,  когда  ледяной  купол Антарктиды  начал  резко  понижаться к
побережью, я испытал  удивительное ощущение: в мой организм хлынул кислород.
Я не вдыхал, а буквально пил воздух, пил, словно воду, "длинными, как лассо,
глотками"  (см.  "Дети  капитана Гранта" -- так удовлетворял жажду патагонец
Талькав).  Я  насыщался кислородом и  заполнял им  все свои поры,  с  каждым
мгновением  утверждаясь в  мысли, что не вода и не  хлеб, а именно воздух --
главная потребность живого организма.
     Это  и  было первое впечатление  от Мирного --  обилие кислорода.  Дыши
сколько влезет, опьяняйся на здоровье.
     Второе впечатление -- возвращение на землю. Станция  Восток с ее вечным
холодом,  кислородным  голоданием и  отсутствием  органической  жизни словно
находится в другом мире; наверно, нигде на нашей с вами планете человек  так
мало  не уверен  в  том, что он  хозяин природы. Чем уж тут гордиться, когда
вокруг миллионы квадратных километров самой суровой в мире пустыни!
     А  в Мирном  можно увидеть  землю:  из-под снега  выступают  обнаженные
скальные  породы.  В Мирном -- два десятка  домиков, целый поселок.  Повсюду
расхаживают люди, иногда  даже без  каэшек, в одних  куртках,  потому  что в
полярное лето  здесь бывает плюсовая  температура. Летают поморники,  бродят
пингвины. В Мирном лают собаки! Сказочное удовольствие для человека услышать
благородный собачий лай. Другой мир!
     Через месяц  наступит антарктическая осень, потом зима, начнутся морозы
и едва ли  не сильнейшие  на континенте  пурги. Скроется на полгода  солнце,
уйдет на Родину последний корабль, разгонятся до пятидесяти метров в секунду
ветры,  и  миряне от домика к  домику  будут передвигаться ползком  либо  на
полусогнутых -- не отпуская от себя закрепленные  на  столбах леера. Но  это
произойдет  потом, а пока Мирный в глазах отставного  восточника  --  земля,
цивилизация и, главное, пункт, с которого начинается возвращение домой.
     Но расскажу о своей первой встрече  в  Мирном.  Итак, втягивая  в  себя
чудовищные  порции  воздуха,  я вышел  из  самолета  на  посадочную  полосу.
Навстречу шагал  бородатый грузчик в одной ковбойке. Бородач сбросил  с плеч
ящик и пригласил  меня в  свои объятия. Растроганный, я  принял приглашение,
думая про себя, какой хороший у туземцев Мирного обычай -- радушно встречать
незнакомого гостя. Туземец потерся о мое лицо бородой, которую я почтительно
чмокнул,  и  прогремел  над  моим  ухом:  "Привет,  Володя!" Это  был Рустам
Ташпулатов, микробиолог, кандидат наук  и  ныне  один  из  лучших  грузчиков
Мирного. На  широкие  плечи  Рустама  Сидоров  возложил  ответственность  за
доставку грузов  на Восток.  С глубоким сочувствием  выслушал  я монолог,  в
котором бедный микробиолог излил свою душу.
     -- В  то время как  на Востоке все занимаются своей научной программой,
-- воздев руки к солнцу и взяв его таким образом в свидетели, взывал Рустам,
--  я каждый день  таскаю  мешки, ящики  и доски... Федя,  укрой картошку!..
Вместо того  чтобы изучать  микрофлору в уникальных условиях Востока,  я уже
целый  месяц  ругаюсь  с  летчиками  из-за  каждого  килограмма.  Когда  это
кончится?..  Федя,  в этом  ящике яйца, а не гаечные ключи!.. Сердце  кровью
обливается. Кстати, я должен  был уже  взять у каждого восточника  на анализ
венозную  кровь.  Ведь  в  период  акклиматизации   это   бесценный  научный
материал!.. Федя, макароны в последнюю очередь!
     Федя  Львов, механик-водитель  и  ветеран  Востока, -- главный помощник
Рустама, Федя -- кандидат в члены созданного в период Двенадцатой экспедиции
Клуба "100", в который  принимались полярники весом от центнера и более. При
своей огромной массе  Федя, однако, достаточно  подвижен, ловок и, что очень
важно для грузчика, умеет находить общий язык с летчиками.
     Поругавшись с  Федей, Рустам  возвратился ко мне. Я заверил его, что на
Востоке  сейчас  строительная  лихорадка и он, Рустам,  занимался бы там  не
столько микрофлорой, сколько плотницкими работами. Строят домики, дизельную,
новую  кают-компанию,  и  главное  требование,  которое  Сидоров предъявляет
научным  работникам,  -- поточнее  забивать гвозди.  И  забить  их нужно  до
наступления  мартовских  морозов.  К  тому  времени  Рустам  как  раз успеет
выполнить свою  миссию грузчика и  прилетит  на Восток, где ребята только  и
ждут, как бы  отдать на анализ  венозную кровь и все прочее, необходимое для
успешного развития микробиологической науки.
     Успокоенный Рустам побежал загружать самолет,  а  я вместе с  летчиками
сел в вездеход и  отправился в Мирный. Несколько минут езды -- и меня вместе
с вещами выгрузили  у входа  в какое-то подземелье.  Я спустился по лестнице
вниз и  столкнулся лицом  к лицу  с выходящим из своего кабинета Владиславом
Иосифовичем Гербовичем. Он испытующе посмотрел на захмелевшего  от кислорода
гостя и,  видимо, понял, что общаться тот может только  с подушкой. Поэтому,
не  обращая  внимания  на мои довольно-таки неуверенные  протесты, начальник
ввел меня в крохотную  комнатушку и велел отдыхать. Бормоча про себя: "Зачем
отдыхать, вот  еще --  отдыхать, что я, в санаторий  приехал?" --  я кое-как
сорвал с  ног унты,  сбросил  каэшку, рухнул на  постель  и проспал двадцать
часов подряд.
     Остров пингвинов
     О Мирном  много  писали.  Читатель,  знакомый  с превосходными  книгами
Трешникова, Смуула и Пескова, знает, что  расположился Мирный на берегу моря
Дейвиса  между  двумя  сопками,  Комсомольской  и Радио.  С Мирного началось
освоение Антарктиды советскими полярниками. В феврале  1956  года  на  этот,
тогда еще пустынный, берег пришли люди и, к превеликому удивлению нескольких
тысяч  пингвинов, развили  бурную деятельность. Со  времени  первых  зимовок
Мирный неузнаваем. В наше время, когда  города  и  поселки  растут вверх, он
ушел   вниз  --  жилые   дома,   образующие  улицу  Ленина,  давно  занесены
многометровым  слоем  снега. Так  что  ныне  обсерватория Мирный  -- поселок
подземны