блоков. Эти блоки в
несколько десятков  килограммов  каждый  предстояло  вытащить  и  уложить  в
спальные мешки.
     -- Весь смысл в том, чтобы отходили они постепенно,-- сказал Семенов --
Без большого перепада температур.
     Работали медленно, подолгу отдыхая.
     --  В  дизельной  сейчас тепло,--  позавидовал  Гаранин.--  Авиационная
подогревальная лампа, небось, в несколько минут всю стужу оттуда вытеснила.
     --  Я  Сашу  предупредил,  чтобы не  забывал проветривать,--  отозвался
Сеченов.-- Так  что вряд  ли у  них намного теплее,  чем у  нас. Деликатнее,
дружок, блок питания!
     Уложили, закучали в спальный мешок, снова  уселись отдыхать. Помолчали,
налаживая дыхание.
     -- Вот и согрелись  немножко,--  улыбнулся  Семенов.-- Амундсен сказал,
что единственное, к чему нельзя привыкнуть, это холод. И согревался работой.
     --  К  Южному  полюсу  он добирался на  собаках,-- напомнил  Гаранин, и
подъем  на  купол  происходил  постепенно. В этом  все  дело --  постепенно!
Поэтому Амундсен и его товарищи не очень страдали от кислородного голодания.
     -- Как наши ребята в санно-гусеничном походе,-- кивнул Семенов.
     --  В  первые  дни   на   Востоке  у  меня  всегда  возникает  комплекс
неполноценности. Я кажусь себе старым и дряхлым...
     -- Но  потом,--  подхватил Семенов,--  ты видишь,  что юный  Филатов --
такой же гипоксированный элемент, и тебе становится легче. Так, что ли?
     Гаранин засмеялся.
     -- Не по-христиански, но именно так.
     -- Я тоже самому себе противен,-- признался Семенов.-- Ну, сколько этот
блок весит, килограммов сорок? А руки до сих пор дрожат.
     --  Похныкали  друг  другу в  жилетку,  и вроде  полегчало.  -- Гаранин
встал.-- Ну, давай.
     За полчаса работы сняли и запаковали в мешки четыре блока передатчика.
     --  Остается  "Русалка".--  Семенов  с нежностью  погладил  приемник.--
Потерпи, подружка, скоро тоже погреешься.
     -- Твой-то  приемник  где?--  спохватился Гаранин.-- Послушаем,  как  в
Мирном люди живут,-- в порядке культурною отдыха?
     Семенов   принес  из  холла   чемодан,  достал  небольшой  приемник  на
батарейном питании и настроился на Мирный. Пошла морзянка
     -- С Беловым работают. -- Семенов прислушался и предупредительно поднял
руку -- Тише...
     Он замолчал и прильнул к приемнику.
     -- В Мирном начинается пурга. Видимость резко ухудшилась...
     -- Ну? -- Гаранин придвинулся.
     -- На Молодежной второй  детть метет, видимость ноль,-- не отрываясь от
приемника,   расшифровывал  морзянку   Семенов.--   Белова   может   принять
австралийская   станция  Моусон...  Это   запасной  вариант...  Белов  решил
пробиваться в Мирный...
     --  Идут, выключай,-- сказал  Гаранин.  Ребятам  пока  рассказывать  на
стоит.
     Семенов выключил приемник. Из кают-компании послышались голоса.
     -- На  место, "Русалочка".-- Семенов  с  натугой  вытащил блок  рабочих
каскадов.
     В радиорубку  быстро вошли  Бармин  и Дугин.  Они тяжело  дышали. Дугин
сдвинул  подшлемник  на  подбородок, снял  рукавицы, сгреб  со стола  иней и
протер сухие губы.
     --  Что случилось? --  спросил Семенов,  сдерживая неожиданно возникшее
чувство тревоги.
     -- Беда, Николаич,-- выдохнул Дугин.
     -- Филатов? -- Семенов похолодел.-- Где он?
     -- В порядке Веня,-- успокоил Бармин.-- Дизеля...
     -- Что дизеля?
     -- Разморожены.-- Голос Дугина дрогнул -- Беда, Николаич...
     -- Фу ты, напугал. -- Семенов улыбнулся, быстро взглянул на Гаранина.--
Пошли, Андрей.


В ловушке

     Дугин сказал правду: оба дизеля вышли из строя.
     Это  была  катастрофа  --  без  дизелей  на   Востоке  делать   нечего.
Дизель-генератор  дает  электроэнергию  и  тепло, в которых Восток нуждается
больше, чем  любое другое жилье на свете. Без электричества безмолвна рация,
гаснут   экраны   локаторов,   бесполезной   рухлядью   становится   научное
оборудование.  Ну, а без тепла  на  Востоке  можно продержаться  недолго:  в
полярную ночь -- не больше часа, в полярный день -- несколько суток. А потом
лютый холод скует, свалит, убьет все живое.
     Нет дизелей -- прощай, Восток!
     Все  эти  мысли  мелькали в голове Семенова,  когда он осматривал следы
катастрофы.  Две тоненькие, еле заметные трещины, а превратили оба дизеля  в
груду  никому  не нужного  металлического  лома.  На первом треснула головка
блока цилиндров, на втором -- корпус.
     Оба в утиль!
     Не слили воду из системы охлаждения? Кто консервировал дизели в прошлом
году?  Лихачев  был  механиком!.. Нет, быть такого  не может,  чтобы  Степан
Лихачев не слил воду. Наверняка дело в другом: просто образовалась воздушная
пробка,  и  часть  воды не  вышла из  системы... Да еще  конденсат...  вот и
получилось скопление влаги... Да, наверное, так, только  так. А зимой, когда
морозы перевалили за  восемьдесят, эта беспризорная, обманом оставшаяся вода
и разорвала стальные тела дизелей.
     Все. Нет дизелей -- прощай, Восток!
     Семенов крепко сжал челюсти, чтобы не застонать. "Ты мне станцию оживи,
чтобы задышала и запела...)- напутствовал Свешников. Оживил!  Веруню обидел,
Андрея, ребят  сорвал, потащил на край  света  --  для  чего? Два  самолета,
двадцать человек летчиков и  механиков "Обь" доставила за  пятнадцать  тысяч
километров -- зачем?
     Доложить  о том, что  из-за  двух  никчемных  трещин наука  еще  на год
останется без Востока!
     --  Садись,  братва, закуривай,--  услышал  Семенов  голос  Филатова.--
Отзимовали.
     В этих  словах были  насмешка  и  вызов. Что  ж, справедливое,  хотя  и
жестокое  обвинение. Банкрот остается  банкротом, вне зависимости от причин,
которые привели его к разорению. Победителя не судят, проигравшего презирают
--  таков суровый закон жизни. О  том, что дизели  разморожены, он, Семенов,
знать не  мог. Но в том, что станция  Восток не оживет,  виновен  будет он и
больше никто. И по большому счету это правильно.
     Семенов обернулся. Люди молчали, лишь Гаранин  взглядом споим  говорил,
умолял: "Думай,  Сергей, думай. Я, к сожалению, в этих игрушках не  понимаю,
думай за нас обоих!"
     -- Что предлагаешь, Женя? -- спросил Семенов.
     -- Не знаю, Сергей Николаич.
     -- Ты, Филатов?
     --  Вызывать  обратно самолет и лететь в Мирный за новыми  дизелями! --
выпалил Филатов.
     Семенов снова склонился к дизелям. Вспомнил забавную  присказку Георгия
Степаныча:  "Не  тушуйтесь, ребятки,  у  меня есть сорок тысяч  американских
способов  выхода  из  любого положения!" И находил!  Но перед  этими жалкими
трещинками и сам  Степаныч спасовал бы.  Ничем их не заклеишь,  но замажешь,
даже сваркабудь у них сварочный аппарат -- здесь бесполезна.
     Подошел Гаранин.
     -- Влипли, Андрюха...-- тихо проговорил Семенов.
     -- Не впервой мы в таких переделках, Сережа.
     -- В такой -- впервой...
     -- А шурф? -- улыбнулся Гаранин -- Ищи лопату, Сережа, ищи лопату!
     -- Нет ее здесь, Андрей, и не может быть.
     -- Найдешь! Ищи и найдешь!
     -- Спасибо.
     И память возвратила его в первую зимовку...

     После двухнедельного аврала люди так вымотались,  что  Семенов разрешил
отдыхать днем не один час, а два. До конца зимовки оставалось еще около трех
месяцев, и Семенов по опыту знал, что в этот период к людям нужно относиться
особенно бережно, так как физическая и нервная усталость достигла уже такого
предела,  за которым от малейшей  искры  возможен  взрыв, как в шахте, когда
накапливается  рудничный газ. Поэтому  и разрешил  отдыхать два часа. Хорошо
бы, конечно, больше, но тогда пострадали бы научные наблюдения, ради которых
и была основана эта чрезвычайно дорогостоящая станция Восток.
     А  случилось вот  что.  Ученые  предполагали,  что в  полярною ночь  на
ледяном куполе морозы будут под девяносто градусов и безветренная  погода; в
действительности  же морозы перевалили только за восемьдесят, и по нескольку
раз  в месяц задувал  ветер  пять-десять метров в секунду, а  иной раз более
пятнадцати. И тогда начиналась поземка, переходящая в сплошную снежную мглу.
А  в  начале октября  на станцию неожиданно налетела  пурга, ветер с  каждым
часом усиливался и достиг двадцати пяти метров  в секунду.  И хотя  морозы в
пургу резко ослабли, покидать домик стало крайне опасно,  и Семенов запретил
выпуск радиозондов, а  на метеоплошадку  разрешил  выходить только  группой.
Когда же на  третий дань пурга окончилась, аэропавильон  исчез, пятиметровой
высоты  строение из  дюралевого  каркаса,  обтянутого  брезентом,  разметало
ветром,  и обломки  каркаса  находили  потом  в  радиусе  трех километров от
станции.
     Ни досок,  ни других  материалов  для нового павильона  не  было, а без
аэрологических  наблюдений Восток наполовину терял для науки  свою ценность.
Самолеты в  такие морозы не летают, санно-гусеничный поезд из Мирного придет
только в январе, так что  помочь  восточникам никто не мог. "Голь на выдумки
хитра", и Семенов придумал построить павильон из материала, которого  кругом
было в изобилии,-- из  снега.  И начался тот самый аврал.  Полчаса работали,
полчаса отдыхали в тепле --  и так  с утра  до вечера. За две недели  вырыли
подходящий котлован, спустили в  него оборудование и  стали выпускать оттуда
радиозонды. А работать на ледяном куполе тяжело: воздух разжиженный  и сухой
-- рашпилем дерет носоглотку, да  еще морозы стояли под шестьдесят градусов;
вот и выдохлись люди, исхудали, с ног валились...
     В один  из этих дней  после  аврала подошла очередь дежурить по станции
радисту Соломину. Всем  спать, а  ему  бороться со сном, бодрствовать, чтобы
через два  часа  разбудить товарищей. И Семенов его пожалел. Уж очень  устал
Пашка,  исхудал  -- один  нос  на лице остался,  на  ключе работал  --  рука
дрожала. Не отдохнет, а до отбоя три  раза  выходить на связь, совсем дойдет
парень.   Посмотрел   Семенов,   как   Пашка  тенью  бродит   по  опустевшей
кают-компании, уложил его спать,  а сам остался за  дежурного. Молодой тогда
еще был Семенов, здоровый, даже аврал не высосал ею  до отказа.  А когда сил
на двоих -- тяжкий грех не поделиться с товарищем. Улыбнулся, припомнив чуть
не до слез благодарные Пашкины глаза, вымыл посуду, прибрал помещение и стал
думать,  на  что  потратить оставшиеся  полтора часа. И  решил  наведаться к
шурфу.
     В самом начале зимовки  восточники вырыли шурф глубиной метров десять и
шириной  с  деревенский колодец  для гляциологических  исследований.  Отсюда
брали пробы снега с  целью  определения годовых накоплений и плотности, а на
разных горизонтах шурфа установили термометры. Сверху он закрывался фанерным
люком, а спускаться  вниз  можно  было  по  корабельному  веревочному трапу,
связанному из двух частей. Чаще всего показания термометров  снимал Гаранин,
а подменял его сам начальник.
     Некоторое время Семенов колебался, так как права покинуть дом не  имел.
То есть  имел, конечно, но лишь  доложившись дежурному, что  в данном случае
было  нелепостью,  поскольку   дежурным  являлся  он  сам.  Покинув  в  этих
обстоятельствах дом, Семенов нарушил бы свой же  собственный приказ, за  что
полагалось суровое наказание.
     Когда  десять  месяцев  назад  после  изнурительного  санно-гусеничного
похода  Петр  Григорьевич  Свешников  открыл станцию  Восток,  то,  оставляя
Семенова  на  первую  зимовку,  имел с ним  долгую беседу. Кто  знает, какие
неожиданности  подстерегают людей в  Центральной Антарктиде,  на ее  ледяном
куполе высотой три с  половиной  километра  над  уровнем  моря,  в  условиях
кислородного голодания  и еще не  изведанных человеком  морозов. В  полярную
ночь, говорил тогда  Свешников,  лучше  всего вообще в  одиночку из  дома но
выходить,  а   если   уж   придется,  то  на  десять-пятнадцать  минут  и  с
обязательного согласия дежурного. Так и было написано в приказе,  основанном
на мудром проникновении в суть полярного закона.
     Поэтому Семенов  и колебался.  Однако убедил он себя, минутное дело  --
спуститься по трапу и взглянуть на термометры. Оделся, взял фонарик и  вышел
из дому. Постоял  спокойно, чтобы  легкие  привыкли  к  студеному воздуху, и
долго смотрел на безжизненную пустыню, уходящую к Южному полосу.
     Полярная ночь еще не покинула купол, и луч  прожектора вырывал из  тьмы
узкий  сегмент искристого, самого  чистого  на  земле  снега.  Из-за  низких
температур  снежинки не смерзались, а просто прижимались друг к  дружке, как
хорошо   сваренный  рис,  при   малейшем  дуновении  ветра  они  взлетали  с
поверхности  и оседали только при  полном  штиле.  Сейчас в свете прожектора
воздух был чист и  прозрачен; кожей  лица  своего,  закрытого  подшлемником,
Семенов ощутил совершенною недвижность атмосферы, будто и  она не выдержала,
окоченела от стужи.
     Семенов  подошел  к  шурфу,  открыл  люк,   прощупал   лучом   фонарика
досятиметровую глубину  колодца и полез вниз, осторожно ступая на деревянные
перекладины По мере того, как он спускался, в шурфе становилось все темнее и
затихал рокот дизельной электростанции, примыкавшей к жилому дому.  И в этой
наступающей тишине  особенно зловеще прозвучал  какой-то странный  треск под
ногами. Будь у  Семенова в  запасе мгновение, он успел бы осознать причину и
следствие этого  треска и  тогда,  наверное,  сумел  бы удержаться;  но трап
оборвался сразу.
     Ошеломленный, Семенов лежал  на дне  шурфа; падая, он ударился о что-то
твердое, и боль в ушибленной  спине мешала  сосредоточиться и понять, что же
такое произошло. Но перед ощущением  растущей тревоги боль стихала, а вскоре
и вовсе исчезла.  Семенов поднялся, потопал унтами и повел  плечами вроде бы
переломов, вывихов  нет.  Включив фонарик и увидел раскачивающийся на высоте
метров четырех обрывок  трапа. Пошарил  лучом на дне шурфа, обнаружил другой
обрывок   --   и  с   холодной,  кристальной   ясностью  осознал  весь  ужас
случившегося.
     Первая, самая  легковесная мысль -- воззвать  о помощи. И  Семенов чуть
было не закричал "Э-эй,  ребята!",-- но удержался  и не  стал этого  делать:
даже  если  бы люди не  спали, все равно дизель  перекрыл бы  слабый всплеск
упрятанного в колодец голоса. А раз спят, стреляй из пушки -- не услышат.
     И  на  смену  первой  мысли  пришла другая  -- о  полной  безвыходности
положения.  Стены  гладкие,  не  на  что встать и  не  на что опереться . Не
выбраться ему  из ловушки! Не  поднимет тревоги  дежурный -- вот  он  стоит,
дежурный! -- и некому  будет  разбудить  людей,  проспят  до  утра.  А когда
проснутся, спохватятся -- спасать будет некого.
     Семенов  подняв  голову, увидел необычайно яркую в чистом  небе, полную
луну, застывшие вокруг нее крупные звезды и подумал,  что они единственные и
последние  свидетели его позора.  И  ему  стало мучительно стыдно.  И  такое
острое  было  это  чувство  стыда,  что  пересилило  оно  даже  страх  перед
неминуемой смертью.
     По  разному   погибают   полярники.  Иван  Хмара  в  первую  экспедицию
провалился  с  трактором  под  лед,  но геройски погиб,  ценою  своей  жизни
проложил  первую колею на  припае,  другие,  даже  самые  опытные, гибнут  в
неравной борьбе со стихией, третьи  -- от несчастного случая -- кто на борту
"Лены" мог предугадать, что с ледяного барьера обрушится многотонная глыба?
     Но  так глупо  и так  бессмысленно, как  он, на его  памяти  не погибал
никто. Не  подстраховать  свой  выход  из дома!  Безвременно  умирать всегда
обидно, но хоть бы с пользой умереть, со смыслом!
     И   тут  в  сознание  Семенова  вползла  какая  то  смутная,  ничем  не
подкрепленная мысль  о том, что у  него есть шанс. Он встрепенулся, раза три
присел  и подвигал плечами, чтобы разогнать остывшую кровь, и вновь осмотрел
стены  шурфа.  Нет, зацепиться  не  за  что... А мысль,  хотя  и  оставалась
смутной, билась в его  голове, как муха в стакане, будто дразнила. "Вот она,
я, попробуй ухвати!"
     И вдруг  как огнем ожгло -- спина! Обо что он ударился? Луч фонарика --
вниз: вот обо что!
     На дне шурфа, полузасыпанная снегом, виднелась рукоятка забытой лопаты.
     Еще не  веря  своим  глазам,  Семенов бережно, как  археолог  бесценный
кувшин,  извлек ее  из снега. Он  пока  еще нс знал,  как  она  поможет  ему
спастись,  но  почувсгвовал  такое огромное  облегчение, словно  то  была не
простая  лопата, а  протянутая  ему  рука  верного друга. Так  и  обнял  бы,
расцеловал эту  лопату! Даже кровь согрелась,  быстрее  побежала от сознания
того, что двое их уже стало; вдвоем -- это мы еще посмотрим, кто кого!
     И хотя мороз уже сдавил его своими щупальцами, Семенов стал тщательно и
не мельтеша придумывать план, как использовать этот шанс. Перебрал несколько
вариантов,  трезво оценил  их и отбросил: никаких сил, к примеру, не  хватит
сбивать  со стен снег, чтобы встать на  получившийся сугроб  и дотянуться до
трапа. А решился на такой план -- выкопать в стене узкую, в размер туловища,
нишу, слева и справа сделать в ней ступеньки-пазы для ног и постепенно вести
нишу вверх, чтобы  сравняться с трапом. Плохо, конечно, что  придется копать
снизу вверх,  но зато  в этом  плане ощущалась надежность, и Семенов в  него
поверил.
     И неторопливо, размеренно стал вгрызаться лопатой в снежную стену.
     Мороз  под  шестьдесят  пять,  а  полниши выкопал со ступеньками -- пот
пробил! Да так, что струился по всему телу, пропитывая белье и заливая лкцо,
и теперь уже стало опасно подолгу отдыхать, потому что мороз быстро пробивал
и  каэшку*, и кожаную куртку, и свитер водолазный  под ней, и схватывал пот,
резко охлаждая беззащитное голое  тело. Но не  эта опасность была главная, а
то, что мучительно трудно стало поднимать лопату очугуневшими руками,  будто
не  лопату -- бревно поднимаешь многопудовое. Сил не  хватает  на  последний
метр  -- вот она, главная опасность! И потому Семенов пошел на большой риск,
сбросил  каэшку,  которая  сковывала  движения.  Это  помогло, но  не  очень
надолго. До трапа оставалось каких-то полметра, а силы кончились, и резервов
никаких больше не было. Сердце  стучало,  как отбойный  молоток,  рвалось из
груди,  и  терпкий вкус  крови стоял  во  рту,  а лишенные  отдыха легкие не
успевали  всасывать  нужное  количество кислорода, и оттого дыхание  напрочь
сбилось  --  настолько, что Семенов  ощутил  непреодолимое  желание  сорвать
подшлемник  и вдохнуть воздух открытым  ртом. Но превозмог  себя:  несколько
таких  вдохов  --  и верное  ознобление  легких.  Был  уже  такой  случай  в
Центральной  Антарктиде,  когда  один гляциолог  увлекся  работой  и  сорвав
подшлемник: минут пять всласть подышал, а спасти не удалось...

     От  слова  КАЭ  --  климатическая  одежда   антарктической  экспедиции.
Каэшками полярники  называют  свои  теплые,  на  верблюжьем  меху  куртки  с
капюшоном.
     Прим. автора.

     Плохо стало  Семенову работать. В  ушах  звенело, к  горлу  подкатывала
тошнота,  и серая  от  лунного света  стена,  в которую  вгрызалась  лопата,
казалась  багрово-красной. Всхлипывая и  хрипя, он  почти что в беспамятстве
поднимал и поднимал лопату, сбрасывая  новые пласты снега,  и казалось  ему,
что работе  этой  нет  конца. Переступая свинцовыми  ногами по ступенькам --
пазам, он втискивался в  нишу и  отдыхал, все меньше боясь, что замерзнет. А
когда  пошарил  вверху  рукой  и  нащупал трап  -- не поверил, а поверил  --
почувствовал такой прилив радости,  что в  гудящей голове просветлело, а  из
сухого и шершавого,  как наждак, рта вырвался  ликующий крик.  Обеими руками
вцепился Семенов в нижнюю  перекладину трапа, повис  на ней и  тут же понял,
что совершил большую, а может, непоправимую ошибку.
     Нельзя было лишать ног опоры! Не подумал об этом и повис на перекладине
тяжелым  мешком,  раскачиваясь  наподобие маятника.  Сил-то подтянуться нет,
кончились  силы,  растворились в  нише,  как  сахар в  кипятке.  Ох, как  не
хотелось отпускать трап, а приш