ые  Джеральд
бросал на мою шапку, -- свои уши как-то ближе к телу, роднее...
     Не смогли мы  удовлетворить  и некоторых других  запросов наших гостей.
Так,  в  качестве  сувениров  американцы  пытались  выпросить  термометры  с
метеоплощадки,  фиксировавшие  космически  низкие  температуры.  Но  в  этом
Сидоров  тактично отказал. Пришлось  присматривать и за  Тимуром,  который в
пылу  кавказского  гостеприимства  готов был  раздарить всю  свою  одежду  и
остаться в одном белье.
     Расставались мы, довольные друг  другом. Адмирал Уэлч,  не раз бывавший
на Востоке,  подарил нам огромный двадцатикилограммовый  арбуз, съеденный  с
неслыханным энтузиазмом, и ящик персиков. Но  главный сюрприз  был  впереди.
Можете представить себе мою радость, когда  перед посадкой в самолет адмирал
пригласил  Василия  Семеновича и  меня  нанести  ответный визит  на  станцию
Мак-Мердо  и...  Южный  полюс!  Вместо  того  чтобы сдержанно  поблагодарить
адмирала (подумаешь, Южный полюс, не видали мы  полюсов!), я с такой  прытью
заорал: "Большое спасибо!", что всем стало ясно: дипломата из этого человека
не получится. Сэр Уэлч улыбнулся уголками губ и откланялся.
     Подброшенный  мощными  ракетными  ускорителями,  "Геркулес"  почти  без
разбега   взмыл  в   воздух,   унося   с  собой   адмирала,  гипоксированпых
конгрессменов  и  Сергея   Мягкова,  облегчившего  свою   исстрадавшую  душу
трехчасовым общением с земляками.
     Хороший день, Тимофеич и "Сугроб Санина"
     На следующее утро произошло событие, которое  на  Большой земле вряд ли
взволновало бы общественность. Но на станции Восток оно вызвало именно такие
эмоции. Философ сказал бы,  что произошел  некий катаклизм,  скачок, переход
количества в качество;  экономист тут же  прикинул бы возможный эффект и дал
прогноз повышения производительности  труда на планируемый отрезок  времени;
Джеральд Дьюпи,  не  улети  он  вчера, отправил бы в свою газету "молнию"  в
пятьсот  слов под  сенсационным  заголовком "Новый мировой рекорд на  полюсе
холода!".
     Но Сидоров подошел к  событию более прозаически. Посмотрев на  очередь,
которая  выстроилась  у  принесенной  Борисом  Сергеевым  двухпудовой  гири,
Василий Семенович без тени улыбки изрек:
     -- Дежурный, обеспечьте этим героям разгрузку самолета вне очереди.
     -- Хоть  десяти самолетов подряд! -- согласился Борис, орудуя гирей. --
Три... четыре... пять...
     Гирю подхватил Ельсиновский, за ним Флоридов, Тимур, Сидоров-второй.
     --  Черти! --  с  так  называемой хорошей  завистью  проговорил Василий
Семенович. -- Доктор, а два жима не заменят один укол?
     Да,  на десятый день можно было смело констатировать: почти все  ребята
пришли  в  норму настолько,  что  в  торжественной  обстановке  были  начаты
тренировки  по  настольному  теннису.  И хотя  после  первой  же партии Саша
Дергунов полчаса дышал кислородом, всем стало  ясно: акклиматизация проходит
успешно. Даже  наименее  выносливый из нас  -- и тот взял  в  руки  ракетку.
Правда,  через  минуту он вынужден  был выбросить  белый  флаг, но  Флоридов
недолго упивался легкой победой: три дня спустя я взял убедительный реванш.
     "В здоровом теле -- здоровый дух" -- кривая нашего настроения неуклонно
шла вверх. Если в первые  дни большинство из нас спало  по три-четыре часа в
сутки, да и этот  сон был изнурительно тяжелым, то теперь отдельные богатыри
без дружеской помощи дежурного не просыпались (я сдирал с них одеяло).
     Но особое удовлетворение приносило нам  быстрое выздоровление Сидорова.
Уже  не могло быть и речи  о его эвакуации в  Мирный: Валерий твердо заверил
начальство, что через неделю Сидоров перейдет на общий режим.  А пока доктор
в оба  глаза следил за своим больным,  который с каждым  днем становился все
менее послушным. Получив агентурные сведения о том, что  "док" работает  вне
дома,  Василий Семенович немедленно выползал на волю.  Валерий, зная об этих
проделках, старался появляться неожиданно,  чтобы пристыдить  начальника и с
выговором загнать его  в  постель. Но с сегодняшнего  дня Сидоров выторговал
себе право завтракать, обедать  и ужинать "не  в своем логове, как  одинокий
волк", а в кают-компании, в изысканном обществе своего коллектива.
     Завтрак  был роскошный:  котлеты,  яичница,  манная  каша и  --  гвоздь
программы  -- кофе с пышными, румяными и теплыми булочками. И мы уплетали их
за обе щеки, воздавая хвалу повару Смирнову.
     -- Пусть опоздавший  плачет, судьбу свою кляня!  --  приговаривал  Коля
Фищев, поедая одну булочку за другой.
     И тут появился опоздавший Тимур. Взглянув на опустевшее блюдо, он издал
нечленораздельный и горестный вопль.
     -- И этот человек  вчера беседовал с  конгрессменами! -- под общий смех
заметил Коля.
     У меня  из головы не выходило  адмиральское приглашение и я, подогревая
зависть окружающих, принялся вслух мечтать.
     -- Сначала мы с  Василием Семеновичам  побываем на Мак-Мердо, поглазеем
на вулкан  Эребус  и  посетим  домик Скотта.  Там,  говорят, сохранился ящик
галет,  оставшийся  от  его  экспедиции.  Одну галету  я, конечно, стащу как
сувенир.   Потом  мы  полетим   на  Южный  полюс,  где  американцы  устроили
аттракцион:   катают   гостей  на  тракторе  вокруг  земной  оси  и   выдают
свидетельство  о  кругосветном  путешествии. Не  расстраивайтесь, ребята, мы
каждому из вас  дадим потрогать  этот документ. Только уговор: вымыть руки и
не толкаться!
     --  Может,  американцы за вами и  не прилетят...  -- уныло, но  с такой
затаенной надеждой проговорил кто-то, что все расхохотались. Кроме меня.
     -- Не хватайтесь за сердце, Маркович, прилетят, -- успокоил Сидоров. --
Откровенно  говоря,  и  мне  хочется  пополнить второй  осью свою коллекцию.
Первая  в  ней  оказалась  три  года  назад,  когда  СП-13  прошла  в сорока
километрах от полюса.  Такого  случая,  конечно, мы упустить не могли,  хоть
пешком, а добрались бы до верхней точки. Но пешком не было нужды  --  с нами
дрейфовал вертолет.  Прилетели на полюс, определились, воткнули в земную ось
флаг  и  вылили  на   нее  бочку  отработанного  масла:  смазали,  чтобы  не
скрипела...
     Ребята разошлись на работы, а  я принялся меланхоштчсски мыть посуду  и
прибирать кают-компанию.  Настроение  было  какое-то  смутное,  не  покидала
туманная  мысль,  что  я  делаю  что-то не  то.  Товарищи  созидают,  строят
"разумное, доброе, вечное", а я смываю жир с тарелок и призываю уважать труд
уборщиц.  После  каждой  трапезы  ребята  льстиво  заверяют,  что я  приношу
неслыханную пользу,  а  Василий  Семенович  не упускает  случая  выдать  мне
комплимент:
     -- Восточники  запомнят  вас  как  образцового  дежурного. Вы  даже  не
представляете, как нас выручаете!
     Хитрец!
     А в другой раз он забросил такую удочку:
     --  Почему  бы  вам  не  остаться с нами на год?  Дадим  вам  отдельную
комнатку, сочиняйте в свое удовольствие. А  в  свободное время будете... это
самое... дежурить. Ну, соглашайтесь. Вот ребята обрадуются!
     -- Тому, что не они, а я буду мыть посуду?
     -- Ну конечно!.. То есть, не только этому, но и тому...
     -- ...что я буду подметать полы и чистить умывальник?
     Сидоров не выдержал и рассмеялся. Но впоследствии он не раз возвращался
к своему предложению, заставляя меня мучительно колебаться.
     Так вот, я почувствовал в себе силы выйти наконец из сферы обслуживания
в  сферу  производства.  С  другой  стороны,  там  я  вряд  ли  сразу  стану
полноценным работником. Поэтому напрашивался такой  вывод: оставаясь штатным
дежурным, взять еще и полставки разнорабочего.
     Едва я успел построить эту логическую конструкцию, как Флоридов выловил
из эфира великолепную весточку: из Мирного вылетели два борта, и через шесть
часов мы  обнимем шестерых наших товарищей.  Блокада Востока  прорвана! Иван
Тимофеевич отправился готовить тягач к расчистке взлетно-посадочной  полосы.
Вот он, удобный случай! Я попросил Тимофеича взять меня с собой, получил его
согласие и побежал одеваться.
     Тяжелый  тягач  самая надежная и  любимая транспортная машина советских
полярников. Мощный и маневренный, как танк,  тягач способен тащить  за собой
десятки тонн груза. Неприхотливая, воистину  незаменимая машина! Трактор  не
достает ей и до плеча, на ее фоне он выглядит словно молодая лошаденка рядом
с могучим тяжеловесом. К сожалению, трясется и грохочет тягач тоже как танк.
Мы  ползали по  полосе, расчищая и  укатывая  ее  специальным устройством, и
по-дружески беседовали, точнее -- орали во все горло.
     Мы гоняли тягач по полосе. Читатель  может  саркастически сказать:  "Мы
пахали..." -- и ошибется, потому что за рычагами большую часть времени сидел
я.  Во имя истины замечу, что  свое  место Тимофеич уступил весьма неохотно:
интуиция, видимо, ему подсказывала, что  из  этого не выйдет ничего путного.
Поначалу так оно и  было: в тягач, до сих пор спокойный и вежливый, как пони
в зоопарке, словно  вселился  дьявол.  Едва я  сел за рычаги, как  он  начал
содрогаться  от  ярости и  шарахаться из  стороны в сторону, норовя  разбить
нашими  телами стенки кабины. Тимофеич только за голову хватался, глядя, как
я превращаю гладкую  полосу в  проселочную дорогу  с выбоинами  и ухабами. А
когда тягач, дико взревев, рванулся  с полосы на снежную  целину, инструктор
тактично,  но  твердо  предложил  ученику пересесть на  пассажирское  место.
Слегка  обескураженный, я  дал возможность инструктору  успокоиться  и вновь
возобновил свои притязания. И что бы вы подумали? Вторая попытка завершилась
столь успешно, что Тимофеич только ахал и цокал языком: с таким изяществом и
лихостью  я   вел  тягач.  И   лишь   огрехн  на   виражах  в  конце  полосы
свидетельствовали о том, что за  рычагами сидит механик-водитель пока еще не
экстракласса.  Огрехи Тимофеич ликвидировал самолично,  а в остальное  время
сидел и курил, расхваливая меня на все лады.
     И когда часа  через  два к  нам  подсел  Валерий Ельсиновский,  он стал
свидетелем моего триумфа.
     --  Профессионал!  --  явно гордясь  своим  способным учеником, говорил
Тимофеич.  --  Уже  километров пятнадцать  орудует рычагами --  и не угробил
тягач!
     Ревнивый  Валерий тут же  загорелся желанием испробовать свои  силы,  и
теперь уже  за головы хватались  оба его инструктора. Я терпеливо  делился с
доктором  передовым  опытом и добился заметного повышения его мастерства.  В
дальнейшем  мы  не  раз  конкурировали, добиваясь  права  сесть  за  рычаги;
наверное, за  год зимовки доктор набил руку и  сравнялся со мной классом, но
будет  нелишним  скромно  напомнить,  что первым  его, Валерия, учителем был
все-таки я.
     Здесь,  на  полосе,  мне  удалось  чуточку "разговорить" Тимофеича:  до
сегодняшнего дня  он рассказывал о чем  угодно, только  не о  себе, всячески
увертываясь  от моих наводящих  вопросов.  Я знал,  что  Тимофеич  много лет
работал начальником  участка  на Кировском заводе  в  Ленинграде,  три  года
провел в Антарктиде, из них два -- на Востоке; знал, что все  начальники,  с
которыми он зимовал,  не жалели усилий,  чтобы вновь его  заполучить; видел,
как,  прощаясь с  Тимофеичем  перед  отлетом,  ребята из старой смены довели
летчиков до исступления, ибо объятиям не было конца.
     -- Эх,  жалость какая -- улетит через полтора месяца Зырянов... Чего бы
только не отдал, чтобы он с нами на год остался! -- сокрушался Сидоров.
     А начальник старой  смены Артемьев в  одной  из  наших  коротких  бесед
говорил:
     -- Один  только Зырянов -- это целая книга.  Нам  повезло, что он был с
нами  --  стержень коллектива! Присмотритесь к  нему.  Из  всех  полярников,
которых я знаю, он выделяется своими человеческими качествами. То, что он  в
совершенстве  знает  дизеля  и  транспортную  технику,  вызывает  разве  что
уважение. Но  прибавьте  к  этому  особую человечность и  трудолюбие -- и вы
поймете,  почему  Тимофеича любят. Причем поймете  быстро,  через  несколько
дней.
     И в самом деле, старая смена улетела, а Тимофеич как был, так и остался
стержнем  коллектива.  Удивительный  человек!  Без всяких  усилий  со  своей
стороны он какимито невидимыми нитями привязывал к себе  товарищей. Впрочем,
что я говорю  -- без всяких усилий!  Наоборот!  Словно не было  позади  года
труднейшей зимовки  --  Тимофеич продолжал работать за двоих,  за  троих. Он
вечно трепетал, что новички, еще не втянувшиеся в дело, сработают что-нибудь
не так. Сергееву и Флоридову он помогал монтировать  пеленгатор,  Фищеву  --
собирать   домик,  дежурил   вместо   заболевшего   Лугового   на  дизельной
электростанции, в ожидании прихода санно-гусеничного поезда  готовил емкости
для горючего,  укатывал полосу, ремонтировал  тягач, по  первой же просьбе и
без просьб помогал всем и во всем -- ему некогда было спать.
     А когда Тимофеич приходил  на  перерыв, ему тут же освобождали место за
столом и не давали  самому идти за чаем  -- приносили. И за обедом старались
угодить,  и тост  поднимали  за его здоровье, и выключали  магнитофон, когда
Тимофеич ложился на часок отдохнуть.
     Он, пожалуй, выглядел старше своих сорока пяти лет. У него морщинистое,
утомленное  лицо много  поработавшего  человека, сильно  пробитые  сединой и
плохо  поддающиеся  расческе  волосы, крепкие натруженные  руки.  А глаза  у
Тимофеича  как  у  сказочника:  светлые,  добрые  и  ласковые.  И  смех  его
заразительный и добрый, такой  смех не обижает:  ни разу не видел,  чтобы на
Зырянова кто-нибудь обиделся.
     Потому что не только  своим обликом, но и всем своим существом Тимофеич
излучает и з  с е б  я д о  б  р о ж ел а т е л ь н о с т ь.  Она  буквально
расходится от него волнами, захлестывает и смягчает душу.
     --  Что  приуныли,  мошенники? --  подмигивал  Тимофеич, похлопывая  по
плечам  нас,  тогда  еще   фиолетовых   новичков.  --  По   своим  королевам
соскучились?  Ничего, ничего.  Сейчас  попьем чайку, покурим, забьем  партию
"чечево", кой-кого под стол загоним -- и еще поработаем, до следующего чая.
     Ничего вроде не сказано, а становится легче, и хочется улыбнуться ему в
ответ.
     -- Ты, Тимофеич, какой-то  святой! -- удивлялся прилетевший несколькими
рейсами позже  Валерий Фисенко. -- При тебе  даже  выругаться всласть бывает
стыдно. Надень хоть шапку, чтобы нимба не было видно!
     Ну на  святого,  положим, Тимофеич не тянул (он курил одну сигарету  за
другой, не отказывался  от рюмочки за столом  и мечтал поскорее увидеть свою
"королеву"),  да и  на  классического  "положительного героя"  --  тоже, ибо
последний  не прощает ошибок и заставляет  равняться  на  себя, а  Тимофеич,
наоборот,  готов был простить любую  невольную ошибку  и никогда не призывал
следовать своему примеру.
     Не прощал  только  равнодушия к  делу. Не то чтобы  критиковал на общих
собраниях и  устраивал  разносы,  а  просто  был  с  таким  человеком  менее
общителен,  не улыбался  ему и не  называл  его "мошенником" --  такой чести
удостаивались  только симпатичные Тимофеичу  люди. И лишь  мог  сказать ему,
оставшись  наедине,  без  чужих  ушей:  "Парень, парень,  зачем ты  пошел  в
Антарктиду?"
     А сейчас на  минутку возвращаю  читателя на  полосу,  чтобы сделать его
свидетелем одного из заметных географических открытий века.
     В конце полосы мы обычно устраивали пятиминутный перекур,  выходили  из
кабины и разминались. И когда в порядке разминки я отошел на несколько шагов
в сторону, оставляя следы унтов  на девственном снегу, то вдруг подумал:  "А
ведь эти следы наверняка здесь первые!"
     Отвечая на мой запрос, Тимофеич подтвердил:
     -- Гуляли мы только по полосе, кому охота вспахивать ногами снег?
     -- Значит, никто сюда не заходил? -- переспросил я.
     -- У нас на  станции  ребята были  психически  нормальные, -- уклончиво
ответил Тимофеич.
     --  Сфотографируйте  меня,  пожалуйста, у этого сугробика,  --  не  без
трепета попросил я.
     Тимофеич ухмыльнулся и несколько раз щелкнул затвором.
     Так было дело.  За обедом товарищи в один голос признали, что сугроб, у
которого  я сфотографировался,  является тем местом, на  которое доселе  еще
никогда не ступала нога человека. По предложению Василия Семеновича Сидорова
этому  месту было  присвоено  наименование  "Сугроб  Санина".  Так  что  мой
приоритет безусловен и  подтвержден  всем  коллективом станции  Восток.  Нет
никаких сомнений в том, что рано  или поздно  на карте  ледового  континента
появится сугроб моего имени.
     Мой вклад в строительство домика
     На  прилетевших товарищей мы, ветераны, смотрели  снисходительно. Между
нами  -- десять дней  акклиматизации, а на Востоке десять дней -- это  целая
историческая эпоха: мы уже передвигаемся на ногах, они на четвереньках.
     -- Терпенье, ребятки, восточники рождаются в муках!
     По  старой традиции вновь прибывшие  в течение трех дней не имели права
работать: сердце, легкие, селезенка и прочая требуха, коей  начинен человек,
должны спокойно перестроиться. Постель, еда за общим столом, легкая прогулка
--  таков  санаторный  резким,  установленный  для  "выздоравливающих",  как
называли гипоксированных новичков. Большинство  из них честно  мучились  три
дня  и больше,  а вот Генрих Арнаутов и Альберт  Миклишанский уже на  вторые
сутки  "обвели Восток вокруг пальца"; поймали  второе дыхание.  Обзаведясь к
своим  тридцати  годам несколькими первыми разрядами по разным видам спорта,
друзья  геохимики теперь стригли купоны с юношеских увлечений. Великая штука
--  спорт! Каждый человек -- сам  себе скульптор: один лепит тело, другой --
тушу...
     К слову  говоря,  Гена  и Алик перед отлетом  из Мирного остригли еще и
волосы, так  как  кто-то пустил  слух,  что на  Востоке шевелюра редеет, как
пшеница, выбитая  градом.  И когда они сняли шапки, раздался дружный и долго
не смолкающий  хохот -- такими жалкими и  не вызывающими доверия бродягами с
большой дороги  выглядели эти отменные в недавнем прошлом красавцы. Человеку
со  стороны  нелегко  было  бы  внушить,  что  перед  ним  стоят  молодые  и
перспективные  ученые, кандидаты  наук.  Но  если Алик  в ответ  на насмешки
невозмутимо  улыбался,  то Гена, заглянув  в  зеркало, ужаснулся и несколько
дней  не  снимал  с головы  кепчонку,  что дало  мощный  толчок фольклорному
творчеству и в конце концов породило афоризм:
     -- Даже короной не закроешь лысину!
     Третий иа группы геохимиков, Иван Васильевич Терехов, был  много старше
своих  молодых  коллег: он воевал  уже тогда, когда они не начали  ходить  в
школу.  Бывший  моряк-подводник  давно  забыл, что  такое зарядка,  отрастил
небольшой, но упитанный живот и три льготных дня пластом пролежал в постели,
не  в  силах  поднять  голову.  А  потом  --  морская косточка  все-таки! --
переломил себя и мог дать фору кому угодно.
     Магнитолог Владимир Николаевич Баранов, высокий и тощий, как Дон-Кихот,
был самым старшим  из нас. Ветеран-восточник,  он с  достоинством  отстрадал
положенное время и без дальнейших проволочек  принял у Коли  Валюшкина  свое
знакомое до последнего винтика хозяйство.
     Георгий Соловьев, молодой  инженер и  коллега  Тимофеича по  Кировскому
заводу,  тоже  не  вышел  из нормы. Отдышавшись, он стал  одним  из  главных
действующих лиц сначала на строительных площадках, а потом у буровой вышки.
     А  дело  на  станции  затевалось большое.  Сидоров,  с именем  которого
связывалось не только создание Востока, но  и его последующая реконструкция,
решил  построить новую дизельную электростанцию, буровую вышку  и  несколько
балков.  Колоссальный объем работ для небольшого  коллектива!  Строительство
могло вестись лишь в летний период, до  марта и его морозов: при температуре
минус  семьдесят  градусов и  ниже гвоздь не  входит  в доску, как  положено
уважающему себя гвоздю,  а раскалывает ее, словно  она стеклянная. Значит, у
строителей имеются  в запасе всего два рабочих  ме