арик роль  бумаги, повезло ему,  что жизнь  свела его с Макаренко, а не  с
кем-нибудь другим.
     Несколько   лет  назад  на   одной  антарктической   станции  произошел
трагикомический  случай. Трактор  провалился сквозь лед, но механик-водитель
успел  выскочить --  правда, без  кожаной  куртки,  она  осталась в  кабине.
Бухгалтерия  на  материке легко  списала трактор, так как было очевидно, что
водитель при всей своей хитрости не сможет засунуть его в чемодан и привезти
дочой.  А  вот списать куртку -- дудки! Пришлось возместить ее  стоимость из
зарплаты. Ибо у водителя не  было  бумаги, удостоверяющей, что  материальная
ценность в лице  кожаной  куртки  вместе с трактором покоится на  дне Южного
Ледовитого  океана. Бухгалтерии было стыдно,  она верила  водителю и доброму
десятку свидетелей, но инструкция предписывала верить бумаге.
     И мне доставил большое удовольствие такой разговор:
     -- Пошли, Семеныч, на склад, на месте проверим.
     -- А ты был?
     -- Был.
     -- Проверял?
     -- Проверял.
     -- Так чего же, Никитич, канителиться? Подписываем!
     Без десяти двенадцать прибежал взволнованный радист Гера Флоридов.
     -- Есть погода! В Мирном на два часа ночи готовят самолет!
     Лучшего подарка для артемьевских ребят и придумать было невозможно. Ибо
даже  самые уравновешенные восточники испытывают некий комплекс пассажирской
неполноценности  -- из-за полной зависимости от самолета. В одну  из прошлых
экспедиций почти весь январь стояла нелетная погода, и старую  смену удалось
переправить  в  Мирный  уже  тогда,  когда капитан  корабля  потерял  всякое
терпение.  И  хотя с того случая  поколения восточников уверены, что без них
корабль на Родину не уйдет, но береженого бог бережет...
     Все повеселели.
     -- Хорошо  бы на  прощание снегу напилить, а, Майкл? --  смеется доктор
Коляденко.
     -- О, ноу, нет! -- с притворным ужасом всплескивает руками Майкл.
     Я  впервые  встречаю  живого  американца,  он  мне  интересен.  Высокий
голубоглазый юноша с русой  челкой, сползающей на лоб,  худой и стройный, он
кажется моложе своих двадцати шести  лет. У него милая улыбка и красивое, но
чуть капризное лицо единственного сына в семье.
     -- Вас не обижали, как самого молодого? -- как-то спросил я.
     -- О, я есть старый антарктический волк! -- похвастался  Майкл (привожу
в благопристойный вид дикую смесь английского и русского языков). -- Я целый
год зимовал на Мак-Мердо и знаю все полярные штучки!
     Отношение к Майклу Мейшу дружеское. Сын  богатых родителей --  его отец
занимает  солидный  пост,   кажется,  в  корпорации  "Дженерал  моторс",  он
полностью разделяет  воззрения  своего класса, но по  молчаливому соглашению
сторон  политические  дискуссии  на  станции  не  доводились до  обострения.
Вначале  Майкл держался  настороженно --  видимо, ожидал,  что его  примутся
обрабатывать и обращать  в  коммунистическую веру,  но быстро  убедился, что
никто об этом не помышляет,  и легко  вошел  в  коллектив:  согласно графику
дежурил по камбузу, накрывал на стол, мыл посуду, пилил снег и азартно играл
в "чечево" -- изобретенную полярниками забавную разновидность "козла".
     --  Но  если  я  очень  доволен  своей научной работой  на Востоке,  --
признавался  Майкл,   --  то  совершенно  обескуражен  результатами  турнира
"чечево".  Я  занял последнее место!  Я  залезал под  стол  чаще, чем другие
игроки! Позор!
     Станцию он покидает не без грусти.
     -- Можете записать, что я прожил здесь хороший год, -- говорит он. -- Я
понял, что мы, американцы,  можем и должны дружить с русскими. Ну  что нам с
вами  делить?  Мы самые сильные и  самые богатые народы  в  мире.  Всего нам
хватает  -- и людей, и земли,  и полезных ископаемых. Нам  надо дружить,  не
позволять втягивать себя в конфликты. Ладно,  не будем о политике. Мне здесь
было хорошо. Я  учился русскому  языку и  преподавал английский. Наверное, в
своем штате Колорадо я  был бы  уволен как бездарный учитель,  но на Востоке
этого не сделали  -- ведь я оказался монополистом! Лучше плохой учитель, чем
никакого.  Мой самый прилежный  ученик  -- доктор  Толя.  Все  праздники  мы
проводили вместе. Когда я вернусь, то расскажу, как 4 июля русские вместе со
мной  отмечали  День независимости. Было  восемьдесят градусов ниже  нуля. У
своего павильона я разжег  костер и по традиции поджаривал "горячие собаки".
Принято вытаскивать  "собак" из костра медленно,  но приходилось торопиться,
так как они мгновенно превращались в камень. Я мужественно съедал их, доктор
Толя обещал быстро вылечить  меня от  несварения желудка. Потом мои товарищи
сервировали  стол,  преподнесли  мне торт,  подарки  --  разве я  могу такое
забыть? И еще я горжусь тем, что рядом с вашим советским флагом над станцией
и наш,  американский. Захвачу  его  с собой,  -- смеется  Майкл,  --  подарю
владельцу бара, своему знакомому. Ого,  какая реклама!  Он  будет  всю жизнь
меня бесплатно кормить!
     Помимо Майкла Мейша, на Востоке зимовал и немец из ГДР Манфред Шнайдер,
но  познакомиться с ним  я не успел. Кроме того,  на санно-гусеничном поезде
год  назад на  станцию прибыли и французские ученые. Они прожили на  Востоке
несколько дней, и их  не без сожаления проводили обратно  в Мирный. Они были
бесшабашно веселы, экспансивны и умели с  особым шиком восклицать за столом:
"Пей  до  дна!",  столь  увлеченно  отдаваясь  этой процедуре,  что  нанесли
серьезный ущерб запасам своего превосходного французского вина
     Рядом  со мной  сидит Анатолий Коляденко. Он опытный  хирург, и сейчас,
часов  за восемь до отлета,  откровенно  радуется тому, что  ему ни разу  не
довелось продемонстрировать свое  мастерство: раны на  Востоке  залечиваются
медленно, воспалительные процессы обостряются. Анатолий меня утешает:
     -- В первые дни многие из нас вообще не спали, а  у одного  двое  суток
была почти  непрерывная рвота. Привыкли! Обязательно гуляйте, дышите  свежим
воздухом. Я прогуливался ежедневно.
     -- Даже при восьмидесяти градусах? -- ухмыльнулся я.
     --  При восьмидесяти пяти, -- поправил  Анатолий. --  При таких морозах
ветра не бывает, нужно лишь равномерно дышать  через подшлемник и  стараться
не смыкать глаза,  так как ресницы  моментально слипаются.  Пройдешься  -- и
отлично себя чувствуешь, спишь как убитый! Верно, Володя?
     --  Выйдешь на  полосу,  --  кивнул Агафонов,  -- отойдешь  от  станции
километра два, --  и  словно  оказываешься в  космосе: полярная ночь,  лютый
холод, звезды прижаты небом к земле... Удивительное ощущение!
     -- Всем приготовиться!
     Стол у  нас  не  слишком  обильный. У старой  смены  запасы деликатесов
исчерпаны,  новых  мы  не  привезли.  Артемьев  приносит  откуда-то  бутылку
шампанского и разливает его по бокалам.
     -- Ай да  Никитич!  И  как  это  ему удалось  сохранить такое чудо?  --
изумляются "старики".
     -- Скрыл от коллектива!
     -- Никитичу -- ура!
     И пошли тосты за Новый  год, за  Родину, за тех, кто ждет,  за главного
строителя  Востока Василия Сидорова, по символическому глотку -- за всех нас
по очереди.
     Шампанского не  осталось, на  спирт  было противно смотреть, и началась
очередная осада инженера-механика Ивана Тимофеевича Зырянова.
     Тимофеич  --  один  из  удивительнейших  людей,  которых  я  встретил в
Антарктиде.  Уверен,  что ни один восточник  не предъявит  мне  претензий за
такое утверждение: никого на станции так не любили, ни к кому не  тянулись с
такой сыновней и братской  нежностью, как к Тимофеичу. Он остается с нами на
сезон  и  будет  одним из  главных  персонажей  дальнейшего повествования. А
сейчас я хочу только рассказать, почему на него велась атака.
     Тем,  кто  остается  с  вами  на   сезон   --  магнитологу   Валюшкину,
механику-водителю Марцинюку  и  Зырянову,  мы привезли  посылки  от  родных,
остальные  ребята получат  их на "Визе". И  вот  следопыты из  старой  смены
пронюхали, что Тимофеич  оказался владельцем нескольких бутылок коньяка,  по
которому все успели соскучиться. И по ночам  у постели,  на которой возлежал
коньячный Крез, проходили эстрадные представления.
     --  Так  что  тебе  спеть, Тимофеич? --  льстиво спрашивали  следопыты,
бряцая гитарами.
     -- Черти, мошенники, брысь отсюда! -- негодовал Зырянов.
     -- Частушки или серенаду?  -- настаивали  "мошенники". --  Может, стихи
почитать? Чечетку отбить?
     Сознавая  безвыходность своего положения, Тимофеич сдавался и заказывал
музыку: "На купол брошены", "Топ-топ" в  честь  любимого внука и  что-нибудь
душещипательное. Понаслаждавшись, он вытаскивал бутылку, и "черти", радостно
подвывая, удалялись  к себе. При помощи такой хитроумной тактики  они за три
ночи выманили у Тимофеича три бутылки,  но, по их сведениям,  гдето в недрах
зыряновского  чемодана  хранилась  четвертая.  И  дело  кончилось  тем,  что
Тимофеич,  выслушав очередную серенаду  и обозвав ее исполнителей  "гнусными
вымогателями", ушел за последней бутылкой.
     За столом стоит сплошной стон. Это начались воспоминания.
     --  Лет  десять  назад  на  одной  из  полярных  станций  Новосибирских
островов,  --   рассказывает   ионосферист   Юра   Корнеев,   --   проводили
инвентаризацию имущества. Составили, как полагается, ведомость и передали по
радио  в Севморпуть. Перечислили все предметы, даже  "коня  спортивного", на
котором занимались гимнастикой несколько энтузиастов. Проходит неделя, и над
станцией появляется самолет, сбрасывает какие-то тюки. Распаковываем -- и не
знаем, плакать или  смеяться: сено! Стоим обалдевшие, а  к нам бежит радист,
ревет  белугой, захлебывается:  "Читайте,  ребята! Воды! Умираю  в  страшных
судорогах!"  Читаем: "Категорически приказываю спортивных лошадей  отныне на
станцию не завозить без особого разрешения"!
     -- В Пятую антарктическую экспедицию я зимовал в Мирном,  -- вспоминает
Нарцисс Иринархович Барков.  --  Как-то для  проведения  гляциологических  и
других научных работ мы, несколько сотрудников, полетели на остров Победы --
сидящий на мели айсберг  огромных размеров площадью в тысячи две  квадратных
километров. Там, кстати, нас прихватила  самая сильная на  моей памяти пурга
-- 55 метров в секунду, и вообще пришлось поволноваться: продукты кончились,
погода нелетная, а  до Мирного -- сто пятьдесят километров... Но не  об этом
речь.
     Для того чтобы подвести итог своей работы, мы вывезли с острова образцы
снега и сложили в холодном погребе. Передохнули денек, приходим в погреб  --
нет  снега. Волосы  дыбом!  Проводим расследование,  следы  ведут  к повару.
Оказалось, ему нужно  было срочно остудить  компот, зашел,  увидел  какой-то
снег, проверил -- чистый, и бах его в котел!
     Рассказ  Баркова  вызывает озабоченность у  ребят из  старой  смены: по
просьбе французских  ученых они  взяли с  определенных глубин пробы  снега и
запаковали его в мешки. На "Визе"  мешки будут лежать в  холодильнике,  а  в
Гавре их сдадут французам. Мы  смеемся: уникальная  транспортная операция! Я
еще не знал, что через некоторое  время сам буду помогать перевозить снег за
двадцать тысяч километров и трястись от ужаса, что он может растаять.
     -- Миша, айс-крим!
     --  Где? --  взвивается над  столом  Майкл и  вприпрыжку бежит к бачку,
потрясая чашкой.
     -- Попробуйте, -- искушает меня Сергеев,  --  а то потом будете жалеть.
Почему?  А потому,  что  не сможете  написать:  "Я в  присутствии свидетелей
наслаждался, зажмурив глаза, мороженым на Полюсе холода!"
     И последнее воспоминание об этом вечере.
     Торжественно  и со всей  ответственностью заявляю:  никогда и нигде  не
получал я такого новогоднего подарка, как в эту памятную ночь.
     Его  предыстория  такова. Вечером  мы распределили обязанности:  старая
смена готовит новогодний стол и берет на  себя обслуживание, а новая -- моет
наутро посуду и прибирает  помещение. Первый  пункт  соглашения был выполнен
безупречно. А когда пришло время и  нам  платить по счету, Александр Никитич
Артемьев взглянул  на  нас,  жалких гипоксированных элементов, похудевших  и
синих, как недоразвитые цыплята, и сказал своим ребятам:
     -- Разгоняйте этих великомучеников по постелям, приберем сами.
     Мы пытались было протестовать, но нас силой выдворили из  кают-компании
и уложили на койки.
     "Возьмем мы швабры новые..."
     Мы остались одни. И  снова непогода:  едва  самолеты  со старой  сменой
приземлились в Мирном, как замела пурга.
     Никак не  хочет Антарктида позволить Востоку  начать нормальную  жизнь.
Половина наших товарищей все еще волнуется в переполненном Мирном  и у  моря
Дейвиса проклинает погоду.
     Мы  одни, и  многие  из  нас  слабы,  как  мухи.  Особенно тяжело  Саше
Дергунову. Он единственный на станции метеоролог, и  ему замены нет.  Четыре
раза в сутки  Саша должен хоть ползком, но добраться до метеоплощадки, снять
с приборов показания, обработать их и передать радисту. Но у  Саши  оказался
твердый  характер,  и  он самолюбив: ни  одной жалобы от  него не  услышишь.
Валерий по нескольку раз  в день  заставляет  его  дышать кислородом  и  сам
понемногу  вникает  в метеорологию:  на  Востоке  всякое может  случиться, а
дублера взять будет неоткуда.
     Дышат кислородом тоже незаменимые Гера Флоридов и  повар Павел Смирнов.
И  даже  Иван  Луговой:  поработал  на  свежем  воздухе  без  подшлемника...
Остальные держатся, хотя спим мы плохо и  не  проявляем присущей  полярникам
активности  за обеденным  столом. И  лишь  на двоих  из  нашей смены приятно
смотреть.
     Ни минуты не сидит без дела Борис Сергеев,  добывает  водород, вместе с
Фищевым  запускает аэрозонды,  следит  за  их полетом по  локатору, помогает
механикам,  монтирует  радиопеленгатор  и, когда  нужно,  перевоплощается  в
грузчика.
     -- Побереги  свое красноречие,  док, -- ухмыляется Борис, когда Валерий
обвиняет его в возмутительном нарушении  режима. -- Я же говорил, что на мне
с первого дня можно будет возить воду. Как и на тебе, Валера. Чем мы с тобой
не пара гнедых?
     В самом  деле, на этой парочке отдыхает глаз: молодые,  крепкие, полные
жизни ребята.  Борис высок и  аскетически  худ, в нем нет ни  единого грамма
лишнего жира. "На мыло не гожусь", -- пошучивает он. Такие люди часто бывают
на редкость  выносливыми,  и  к Борису  это относится в  полной мере:  своей
самоотверженной работоспособностью он поражал даже видавших виды полярников.
     Валерий  Ельсиновский  ниже  ростом,  но  широк в плечах и  превосходно
сложен физически. В прошлом альпинист-разрядник, он легче других справился с
горной болезнью и, как всякий  врач на полярной станции, вечно "на подхвате"
-- главным образом в роли грузчика. Валерий очень красивый брюнет, и бородка
а-ля  Ришелье, которую  он  начинает отращивать,  очень ему идет. Веселый  и
общительный  "док"  обладает  стихийной  центробежной  силой, к  нему  вечно
тянутся,   и  медпункт,  в  котором  мы  с  ним  живем,  неизменно  заполнен
посетителями,  отнюдь  не только  пациентами. К  последним,  кстати, Валерий
относится  своеобразно.   Его   медицинское  кредо  --  заставить   пациента
ухмыляться по поводу собственного недомогания.
     По  себе  знаю, что  это  помогает куда  лучше, чем сочувствие, которое
может до  слез  растрогать  больного  и преисполнить его  жалостью  к своему
прохудившемуся организму. Помню, что, когда  жена, напевая что-то  про себя,
выслушивала  мои  жалобы  и  равнодушно  роняла:  "Сделай хорошую зарядку --
пройдет", я выздоравливал от ярости.
     Наши недомогания,  вызванные акклиматизацией,  Валерия  не  смущали, их
само собой  вылечит  время. И  лишь  к  одному больному  он отнесся со  всей
профессиональной серьезностью.
     Серьезно  простудился Василий Семенович Сидоров. Переполненный энергией
и планами расширения  станции  начальник никак не хотел примириться со своей
болезнью. Оп подолгу  и  тяжело кашлял,  трудно дышал, но согласился  лечь в
постель лишь тогда, когда консилиум  в составе Ельсиновского и Коляденко без
колебаний поставил диагноз: воспаление легких.
     Этот  диагноз  мог  ошеломить  кого  угодно. На станции,  где  малейшая
простуда излечивалась мучительно долго, он  неумолимо требовал  немедленной,
пока есть такая возможность, эвакуации в Мирный.
     Нужно знать Сидорова, четырежды  начальника Востока,  чтобы понять, как
подействовала на него такая перспектива.
     -- По инструкции я  должен  поставить  об этом в известность начальника
экспедиции и главного врача, -- сказал Валерий.
     -- Что ж, поставь, -- согласился Сидоров.
     -- Боюсь, что они потребуют эвакуации, -- тихо добавил Валерий.
     -- Наверное, потребуют, -- вновь  согласился Сидоров. -- Но я этого  не
боюсь. И знаешь почему?
     -- Почему же? -- спросил Валерий.
     -- А  потому,  --  весело сказал Сидоров, -- что  воспаление легких  на
Востоке не излечивается по теории. А на практике -- это мы еще посмотрим! Ты
ж специалист по грудной хирургии, неужели упустишь такой случай?
     -- Не хотелось бы упускать, -- улыбнулся Валерий.
     --  Тогда,  черт  возьми, коли меня  на полную катушку,  хоть  в решето
превращай!
     -- Начнем, пожалуй, -- заполняя шприц, кивнул Валерий.
     Василий Семенович  оказался трудным пациентом.  Прикованный к постели в
самое   напряженное  для  станции  время,  он  мучительно   переживал   свою
беспомощность, как это вообще свойственно энергичным и сильным людям. Мирный
настойчиво требовал  его эвакуации,  но --  не  было счастья,  да  несчастье
помогло --  до пятого января непогода держала самолеты  на приколе. А  когда
полеты  начались,  болезнь миновала кризисную  точку, и Сидоров, выдышав два
баллона кислорода, начал медленно, но верно вставать на ноги. Уверенный, что
могучий  организм  Семеныча  одолевает болезнь,  Валерий  с  чистым  сердцем
саботировал    приказы    высокого    начальства:    то     под    предлогом
"нетранспортабельности"   больного,   то  успокаивающими   сводками  о   его
состоянии.  Так  Сидоров  и   остался  на  станции   благодаря   смелости  и
самоотверженной заботе своего хирурга.
     Но я забежал далеко вперед а возвращаюсь к началу этой главы.
     Утром, после  разгрузки самолетов  и  проводов старой смены, я вернулся
домой, рухнул  на  койку и пришел  к выводу, что являю собой  самого жалкого
неудачника, который когда-либо добывал пером хлеб насущный.
     Востока  я не  выдержал.  Нужно признавать  свое поражение  и улетать в
Мирный.
     Груз был тяжелый -- детали щитовых домиков, доски, ящики с арматурой, и
после очередного "раз,  два --  взяли!" я впервые в жизни  почувствовал ужас
удушья. С бешеной скоростью отбивало чечетку сердце, глаза  застилал розовый
туман, и я, забыв про  все  предупреждения, сорвал подшлемник и  стал  жадно
глотать воздух. К счастью,  шел легкий, увлажняющий снежок,  и  все обошлось
благополучно, но бдительный Валерий тут же выпроводил меня  в помещение. И я
ушел  в  самом  угнетенном  настроении,  сознавая,  что  такую  работу  пока
выполнять не в силах. Но ведь при моей специальности разнорабочего другой-то
на станции не было!
     Василий Семенович и все ребята хором уверяли, что отлично обойдутся без
моей помощи, что  моя миссия  иная. Наверное,  они говорили это искренне. Но
каждый  хорошо  знает, какое  впечатление  на  работающих  людей  производят
праздношатающиеся бездельники. Тем более на Востоке, где каждая пара рабочих
рук была буквально на вес золота.
     Итак, я лежал  и думал. Не помню, было  ли мне когда-нибудь так скверно
-- и морально,  и физически.  Болтаться  без дела я не  смогу, значит, нужно
улетать. Видимо,  про  станцию Восток и ее людей  суждено рассказать другому
корреспонденту.  Жаль,  конечно,  что  никто  из  восточников,  так  радушно
принявших меня и  свою семью, не вспомнит обо мне добрым словом. Так, скажут
что-нибудь вроде: "Прилетал один турист, да кишка оказалась