то все  свойственные  Востоку прелести начнут
проявляться именно в  самолете. Когда я, например, спросил командира корабля
Владимира Ермакова, можно  ли курить,  он ответил "Пожалуйста,  только  ведь
будет плохо, сами не захотите". А я курю, расхаживаю по салону и беспричинно
улыбаюсь -- какая  удача! Неужели я  принадлежу к тем  редким счастливчикам,
которые  без всяких  драм и трагедий  акклиматизируются на Востоке?  Валерий
Ульев, Саша Дергунов  и Тимур Григорашвили уже сидят бледные,  с посиневшими
губами, у ребят -- одышка, а я дышу свободно, полной грудью.
     Пролетели Пионерскую -- первую советскую внутриконтинентальную станцию.
Она  уже  давным-давно законсервирована,  занесена снегом,  но  свою роль  в
освоении  Антарктиды  сыграла  честно и посему навеки осталась  на ее карте.
Километров через шестьсот будем пролетать еще и над  станцией Комсомольской,
тоже не действующей, а оттуда рукой подать до Востока -- часа два полета.
     Первая неудача --  я прозевал поезд! Загляделся на штурмана, по сигналу
которого  бортмеханик  сбросил в открытую  дверь  почту,  и,  спохватившись,
увидел лишь два тягача... Исключительная досада!  Три часа я не спускал глаз
с  колеи,  держа  наготове свой  "Зенит",  а сфотографировал  поезд  Нарцисс
Иринархович Барков.
     -- Не  переживайте,  --  утешает  меня  Барков,  чрезвычайно  довольный
бесценным кадром, -- дело поправимое. Мало ли еще поездов вы увидите в своей
жизни!   Подумаешь,   санно-гусеничвый   поезд.  Вернемся  домой,   экспресс
сфотографируете, "Красную стрелу".
     Мы  летим  три  часа. Санно-гусеничный поезд  прошел этот  путь  за три
недели. Еще три часа -- и мы будем на Востоке. Санно-гусеничный поезд придет
туда через  три недели. Нет в Антарктиде ничего  более  трудного,  чем  этот
поход.
     И во мне зреет решение:  обязательно дождусь на станции  Восток прихода
поезда. Приглашали меня, правда,  на недельку-полторы -- если, разумеется, я
выдержу  и  не  попрошусь обратно на  следующий день. Ну, такого  позора  я,
конечно, не допущу, на карачках буду ползать, а минимум неделю проживу. Если
же акклиматизация пройдет успешно -- а теперь,  сидя в самолете, я в этом не
сомневался, -- то попрошу Сидорова дать мне возможность встретить поезд. Да,
только  так.  И  фунт  соли  съем с восточниками, и  "Харьковчанку" увижу, и
Евгения  Александровича  Зимина с  его  "адскими водителями",  как  они,  по
рассказам, сами себя называют.
     Приняв  это решение,  я закуриваю и  с удивлением  обнаруживаю, что  не
получаю от курения обычного удовольствия. Поразмыслив, прихожу к выводу, что
"удовольствие"  в  данном  случае  вообще не то слово. "Отвращение"  -- это,
пожалуй,  точнее. Сделав для проверки  последнюю затяжку  и  подтвердив свою
догадку, я гашу сигарету и начинаю чутко прислушиваться к своему организму.
     "Кто ищет, тот всегда  найдет!" -- так утверждала  популярная в прошлом
песня.  Минут через десять я нахожу у себя все усиливающуюся  головную боль,
сухость  во рту,  одышку  и  другие столь же  превосходные  ощущения. Достаю
зеркальце,  смотрю  на  посиневшую  физиономию,  которая с успехом  могла бы
принадлежать утопленнику,  и  тихо  проклинаю себя  за бахвальство  в начале
полета.
     -- Это еще ничего, потом  будет хуже!  -- весело успокаивает проходящий
ыимо Ермаков. -- Хотите чайку? Помогает.
     Мы  пьем крепкий чай и  беседуем.  Ермаков  в  Антарктиде  второй  раз,
надеется в  этот  сезон отпраздновать сотый  вылет  на Восток.  Условия  для
полетов здесь несравненно сложнее, чем на Крайнем Севере:  если,  к примеру,
на обратном пути с Востока в Мирном испортится погода, а Восток, как это уже
бывало,  тоже покроется дымкой,  то ближайшая  посадочная полоса  на станции
Молодежная, в  двух тысячах  двухстах километрах. Ермакову  уже  приходилось
садиться  без  горючего  в  двухстах километрах  от Мирного,  выручил второй
самолет.  Вот  и  приходится  ограничивать  полезную  нагрузку  до  шестисот
пятидесяти килограммов: брать больше горючего жизнь заставляет.
     Командир  корабля еще что-то рассказывает, но мой  очугуневший мозг уже
не  способен  переварить  поток  информации.  Ермаков  сочувственно кивает и
уходит -- огромный и веселый, не поддающийся никакой горной болезни человек.
     Завидуя  товарищам, которые ухитрились заснуть,  я долго  и тупо смотрю
больными глазами  на  белеющую  внизу  пустыню,  равнодушно  внимаю возгласу
штурмана:  "Под  нами  -- Комсомольская!"  --  и  ловлю  себя  на  том,  что
благороднейшие эмоции, которые должен испытывать любой корреспондент на моем
месте,  вытесняются одной довольно-таки  пошлой мечтой:  "Вот завалиться  бы
сейчас в постель и всхрапнуть на сутки-другие!"
     Наконец  самолет начинает  делать  круги  и  скользит по  полосе. Нужно
срочно  принять   все  меры,  чтобы  с  достоинством  спуститься  по  трапу.
Спускаюсь,  с  кем-то обнимаюсь, жму  чьи-то  руки и, переступая деревянными
ногами, ковыляю к дому. Рядом такими же лунатиками бредут мои товарищи.
     Положа  руку на  сердце, честно  признаюсь:  больше месяца  я  морально
готовился к Востоку, долгими часами слушал рассказы о нем, вызубрил наизусть
симптомы всех  неприятностей,  которые обрушиваются  на головы  новичков, но
никак не предполагал, что буду чувствовать себя столь отвратительно.
     "Гипоксированные элементы"
     Итак, я вошел  в помещение,  рухнул на стул, со свистом вдохнул  в себя
какой-то жидкий, разбавленный воздух* и бессмысленно уставился на приветливо
кивнувшего  мне  человека.  Где  я  его  видел?  Мысль  в  свинцовой  голове
шевелилась с проворством карпа, застрявшего в груде ила.
     --  Ты  что,  знаком с этим  гипоксированным  элементом? ** --  спросил
кто-то у кивнувшего.
     -- Дрейфовали вместе на СП-15.
     Ба, Володя Агафонов, аэролог! Я  бросился к нему в объятия -- мысленно,
потому что не было  в  мире силы,  которая заставила  бы меня  подняться  со
стула. Володя нагнулся и  помог мне себя  обнять. Вот это  встреча!  В конце
апреля 1967  года я  провожал Агафонова, улетающего с одной макушки, а два с
половиной года спустя встречаю его на другой -- ничего себе карусель! Володя
всегда был мне  симпатичен,  и поэтому  встречу с ним я  воспринял как залог
удачи. Неизменно доброжелательный, с на редкость  ровным характером, он  мог
бы   служить  моделью   для  скульптора,  ваяющего  аллегорическую   фигуру:
"Олицетворенное спокойствие и присутствие духа".
     Володя рассказал, что  половина  старого  состава  только что улетела в
Мирный,  а  оставшиеся восемь человек  будут  сдавать  дела  новой  смене  и
ухаживать за "гипоксированными элементами".
     -- Ни в коем случае не поднимайте тяжести и не делайте резких движений,
-- предупредил он. -- Через несколько дней привыкнете.
     --  Спасибо,  -- поблагодарил я несмазанным  голосом.  -- Хотя,  честно
говоря, мне меньше всего на свете хочется сейчас толкать штангу  и пускаться
вприсядку.   Как,  впрочем,  и  Коле   Фищеву,  который   ползет   к  вам  с
распростертыми объятиями,
     -- Я стал твоим штатным сменщиком, -- заметил Коля, раздвигая  в улыбке
чернильно-синие губы. -- На СП тебя менял, на Востоке меняю...
     -- Когда  же ты сменишь свою рубашку?  -- засмеялся Агафонов, глядя  на
знаменитую  Колину  ковбойку, совершенно выцветшую и  с лопнувшими рукавами.
Фищев чрезвычайно ею дорожил  и  берег  как талисман, а  когда его  донимали
просьбами: "Скажи, где шил? Дай поно
     * В блокноте у меня записано: "сравнить с газированной водой, в которую
негодяй продавец влил четверть порции сиропа."
     **  Так  на  Востоке   называют   новичков,  страдающих  от  недостатка
оксигениума, или, по-нашему, кислорода.
     сить!" -- отшучивался: "Моя рубашка как волосы Самсона!"
     Напившись крепкого чая со сгущенкой и подняв  свой жизненный тонус,  мы
прошлись по  дому.  В  центре  располагалась  кают-компания,  меблированная,
скажем прямо,  без  особого шика: большой обеденный стол, откидная  скамья и
шеренга  стульев,  два  ряда  книжных  полок   и  доска  объявлений.  Вокруг
кают-компании   в  крохотных   каморках  разместились  научные  лаборатории,
радиостанция, медпункт  (они  же одновременно  жилые комнаты  с двухэтажными
нарами),   оборудованный   электроплитой   камбуз   размером   с    кухоньку
малогабаритной квартиры, такой же площади баня и холл с двумя умывальниками,
он же  курилка и комната отдыха. Сбоку  прилепились лаборатория магнитолога,
дизельная электростанция и холодный склад. Таких скромных жилищных условий я
не видел, пожалуй, ни на одной полярной станции.
     -- С  трудом  представляю, где мы здесь будем принимать  ансамбль Игоря
Моисеева, -- высказался Фищев. -- Придется, видимо, отменить гастроли.
     В последующие недели я не раз слышал, как ребята подшучивали над своими
"комфортабельными люксами", отличающимися от купе вагона тем, что жить в них
нужно было не день в не два, а целый год; посмеивались над кают-компанией, в
проходе которой трудно было разойтись  двоим,  над  холлом, в котором  могли
одновременно находиться пять-шесть  человек. Но в шутках этих  была гордость
за свою миниатюрную, крепко сбитую станцию, с ее  рациональнейшей  теснотой,
станцию,  построенную  с таким расчетом, чтобы  не  пропала  ни одна калория
тепла.   Кажется,  Амундсен  говорил,  что  единственное,  к   чему   нельзя
привыкнуть, это  холод,  а на Востоке  холод космический и, чтобы не пустить
его  в дом,  нужно поддерживать  самое дорогостоящее в  мире  тепло:  каждый
килограмм груза, доставленный на Восток, обходится в десять рублей!
     --  Одевайтесь,  товарищи   экскурсанты,  --   предложил  Агафонов.  --
Продолжим осмотр на свежем воздухе.
     Стояло знойное восточное лето -- минус тридцать  пять градусов  в тени.
Под солнцем, катившимся  по безоблачному небу, сверкал непорочно белый снег.
От  этой  нескончаемой белизны слезились глаза,  даже солнцезащитные очки не
спасали  от  обилия света.  Белый снег  и  темные  пятна жилья -- можно было
запросто  обойтись  без цветной  фотопленки.  Разве что на  людях  оранжевые
каэшки  --  чтобы  легче  различать  на  белом  фоне, если  придется  искать
пропавшего товарища.
     Поразителен  на  Востоке воздух! В  него словно вотканы солнечные лучи,
таким бы воздухом дышать и дышать, впитывая в себя его целительную свежесть.
Но это сплошной обман. Воздух абсолютно сух, он дерет носоглотку как наждак,
мехами  работают  легкие, наполняясь  чем-то  бесплотным: досыта  надышаться
здесь  так же  невозможно,  как насытиться манной  небесной. Я прошел десять
шагов и задохнулся, словно бегун на десятом километре. С той лишь  разницей,
что  бегун  может  делать  глубокие  вдохи  открытым  ртом  --  естественные
действия, совершенно противопоказанные  на Востоке. На нас  надеты шерстяные
подшлемника -- "намордники", как  их изящно называют.  Они закрывают большую
часть лица, оставляя открытыми глаза. При выдохе теплый воздух охлаждается и
содержащаяся в нем влага конденсируемся, отчего  поминутно потеют очки, а на
бровях и ресницах  образуются сосульки. Нужно  снимать рукавицы и  протирать
стекла; сосульки растают самостоятельно, когда мы вернемся домой.
     Отдыхая через каждые десять-двадцать шагов, мы начали обход станции. Ее
центром были кают-компания и  пристроенные к ней помещения -- все из щитовых
домиков. Со времени  основания  Востока "главный  корпус"  не раз расширялся
путем присоединения к нему очередного домика.
     -- Антарктический модерн, -- определил  Коля Фищев,  -- характеризуется
отсутствием  колонн,  портиков,  балконов  и шпиля. Впрочем,  в  роли  шпиля
успешно выступает антенна. В связи с  нехваткой декоративного мрамора  фасад
здания облицован редкими сортами дерева -- крышками ящиков из-под макарон.
     -- Рядом,  -- подхватил  Агафонов, -- возвышается величественное здание
аэрологического павильона, сооруженное из досок. Здесь Сергеев и Фищев будут
добывать водород для запуска зондов -- великолепная физзарядка, особенно при
температуре минус восемьдесят пять градусов. Когда зонд улетит, Боря Сергеев
поднимется по ступенькам в это помещение  к своему локатору, чтобы принимать
с неба приветственные радиограммы.
     И  еще два домика на  Востоке. В одном из  них хозяйство ионосферистов,
здесь   будет  работать   Василий  Сидоров-второй.  Другой  домик   построен
американцами для своих ученых, уже не раз  зимовавших на станции  в  порядке
научного обмена. Как раз  в эти минуты молодой американский физик Майкл Мейш
передает  эстафету своему  столь же молодому  коллеге из Ленинграда  Валерию
Ульеву.  Майкл -- первый восточник, который обратил на  себя наше  внимание.
Когда  мы выползали из самолета,  к  полосе  бежал высокий  парень в каэшке,
тревожно выкрикивая: "Где есть Ульев?  Ульев!  Дайте  мне  Ульев!"  Валерий,
которого шатало,  как на палубе во время шторма, прохрипел:  "Я здесь...", и
Майкл, издав ликующий вопль, чуть ли не на  себе  потащил  сменщика в домик.
Как рассказал Агафонов, Майкл -- веселый  и забавный парень, он  чрезвычайно
доволен тем, что ему  посчастливилось  провести год на Востоке. "Только  три
человека в Америке мерзли так, как я -- радовался он.
     У  своего  домика  американцы  установили  две  сорокаметровые  ажурные
стальные антенны --  одно  из  главных  украшений станции. Они  находятся  в
нескольких десятках метров от полосы, и в ясную погоду летчики ими любуются,
а в плохую проклинают: того и гляди, зацепишь крылом.
     Таковы все  строения  на  поверхности Востока.  Почему на  поверхности?
Потому что глубоко  под  толщей  снега вырыт  магнитный  павильон,  одно  из
главных  научных  сооружений станции. В свое  время мы там побываем.  Да, на
поверхности есть  еще свалка  -- старые сани,  пустые бочки из-под горючего,
ящики и прочее.
     Вот  и  все. Так выглядела легендарная станция Восток  -- одинокий и не
блещущий красотой хутор, заброшенный в глубины Центральной Антарктиды,
     Старая смена и Новый год
     Елку мы  привезли с  собой.  Обвешанная  всякой мишурой,  она  стоит  в
кают-компании  на  том  месте,  которое обычно  занимает бак  с компотом,  и
каждый,  проходя мимо нее, нагибается  и  вдыхает сказочно прекрасный аромат
родного леса.
     Старая  смена  простила нам  чудовищную оплошность: надеясь на  хорошую
погоду и следующие рейсы, мы  не взяли  с  собой дежурный  набор праздничных
деликатесов. Но не было бы нам  прощения, если бы мы забыли елку. Не потому,
что полярники сентиментальны, совсем  наоборот -- в  массе своей  они  чужды
такой немужской слабости. Дело в другом.
     Каким бы суровым и мужественным ни был полярник, с  какой бы стойкостью
он ни переносил тяготы зимовки, в  глубине души он мечтатель. Чаще всего эта
мечты  вполне определенны:  увидеть,  обнять  родных  и  друзей, посидеть  у
телевизора  в  своей  квартире,  лениво  посасывая  пиво. Это мечты весомые,
грубые, зримые, они обычны для всех, ими никого не удивишь.
     Но чем дольше полярник оторван от дома,  тем сильнее он ощущает,  что в
понятие "родина" исключительно важными составляющими входят и  такие вещи, о
которых и не задумывался вроде, давно перестал  их замечать. Клумба у  дома,
качели во дворе, пустырь, на котором  гонял когда-то дышащий на  ладан  мяч,
речка с диким пляжем и лес -- все это начинает волновать,  как музыка,  иной
раз переворачивающая душу неведомо  какими средствами, как сон, отлетевший и
оставивший после себя какое-то смутное беспокойство. Особенно лес. Знаете, о
чем чаще  всего мечтают полярники под конец зимовки? Провести отпуск в лесу.
Может быть, потому, что лес и  все с ним связанное -- антитеза льду и снегу?
Или потому,  что  лес -- это наши первые волшебные сказки, первая прогулка с
любимой и сорванный украдкой первый поцелуй на забытой тропинке? Или потому,
что в лесу мы забываем обо всем, целиком отдаваясь его очарованию?
     И аромат леса становится главным ароматом Родины.  Вот почему полярники
больше всех других людей любят елку.
     Мы сидим  за столом. Минут через двадцать Новый  год,  однако настоящим
новогодним настроением никто похвастаться не может: старая смена потому, что
вот уже четвертый день нелетная погода, и коллектив, за год зимовки  ставший
живым организмом, расколот на две половины; ну а что касается новой смены --
мы еще не пришли в себя.
     -- Хороши! -- осматривая нас, с дружеской насмешкой говорит Сидоров. --
Глаз не отвести -- такие красавцы.  Художника  бы сюда -- святых мучеников с
вас писать!
     Вид у нас действительно нефотогеничный. Если бы заснять наши физиономии
на цветную пленку, эти фотокарточки не стали бы украшением семейного архива.
     -- Всю ночь ворочался, как будто в матрасе камни, -- жалуется не синий,
а какой-то уже зелено-фиолетовый Тимур Григорашвили. -- А  почему? А потому,
что воздуха нет! Дышу  так,  что грудь чуть  до потолка не достает, вот  так
(Тимур  красочно  показывает, как  энергично он  дышит). Засыпаю, никого  не
трогаю, и вдруг какая-то сволочь хватает за горло, вот так (Тимур средствами
пантомимы разыгрывает  страшную  сцену). Кричу "караул!", просыпаюсь --  нет
никакой сволочи.
     --  И  как  это из  Грузии  вас  потянуло  в Антарктиду?  --  улыбается
начальник старой смены Артемьев.
     -- А  что? С юга  на юг! Приятели спрашивали: "Куда  чемодан собираешь,
Тимур?" -- "А, -- говорю, -- пустяки. Недалеко тут. В Антарктиду". Глаза  на
лоб лезли,  никто не верил.  "Ой, держите меня, --  кричали, -- Григорашвили
едет в Антарктиду!  Да ведь ты дрожишь от холода,  когда пятнадцать градусов
тепла!" А я говорю: "Чем я хуже других?  Все люди из одного мяса сделаны". А
они говорят:  "Не из всякого мяса  шашлык приготовишь".  А я говорю... Да, а
кто скажет, почему  я не хочу  кушать? Доктор, в  твоих книгах не  написано,
куда спрятался мой аппетит?
     Ребята посмеиваются, наполняют свои тарелки закусками, а  я с интересом
смотрю на  Артемьева. Ему лет сорок, он  высок, немного сутуловат и, видимо,
силен  физически.  Своей  манерой  держаться  он чем-то  напоминает мне Льва
Булатова, начальника СП-15:  такой  же  скромный, сдержанный,  тактичный.  И
улыбка у  него  столь же  мягкая, слегка застенчивая;  людям с такой улыбкой
бывает очень трудно обидеть  человека. Но приходит момент, и обнаруживается,
что у  них  твердый  характер и сильная  воля.  Удивительную  характеристику
Артемьеву дал Володя Агафонов:
     -- Он скромный, спокойный,  но лапа  у него  железная.  Красиво  провел
зимовку.
     Вспоминаю  комедию Бернарда Шоу "Смуглая  леди сонетов", герой которой,
Вильям Шекспир, записывал  подслушанные  интересные фразы, чтобы вставить их
потом в свои пьесы.  Записал бы он эти: "...лапа  у него железная... Красиво
провел зимовку".
     Александр   Никитич  Артемьев  на   Востоке  начальником  второй   раз.
Большинство ребят из  его смены были с ним  и  в Одиннадцатой  экспедиции  и
готовы вновь  пойти в следующую -- нет  лучшей похвалы для начальника. Жаль,
все эти дни прошли у него в хлопотах по передаче станции, я так и не успел с
ним  как   следует  познакомиться.  Зато  какой  великолепный  штрих  к  его
характеристике добавил мне через полтора месяца Гербович! Артемьев -- из тех
людей, к которым с первого взгляда испытываешь доверие. Еще перед вылетом на
станцию Сидоров сказал:  "Если Никитич акты  подписал -- можно не проверять:
такую  рекомендацию я  получил от начальника экспедиции. Владислав Иосифович
сказал,  что  даже  не  может  и представить  себе такого --  чтобы  Никитич
подвел".  Так  оно  и  получилось:  Артемьев  сдал  станцию  в  превосходном
состоянии.
     Это  и есть  высшая степень доверия: когда  человеку веришь больше, чем
бумаге.    Помните   Отченаша    из   "Педагогической    поэмы",    с    его
наивно-трогательным  удивлением:  "Да зачем тебе документ, когда я сам здесь
налицо,  видишь  это, как  живой, перед  тобой  стою?"  Не сознавал отсталый
ст