меня  целый  водопад  слов,  из  которых  я понял только  одно:
"сеньор".  Оно  прозвучало  минимум  сто раз  и произносилось  с  чудовищным
почтением.
     -- Хау мач? -- прервал я эти излияния с нетерпением человека у которого
время -- деньги, и протянул хозяину блокнот с авторучкой. Хозяин поклонился,
почмокал губами и начертал: 7000.
     -- Долларов?
     -- Си, сеньор!
     Я вытащил из кармана добротный бумажник, в котором находилась несметная
сумма -- 2 доллара 40 центов в пересчете на уругвайские песо.
     -- Не делаешь ли ты ошибки?  -- Черепов соорудил постную физиономию. --
По-моему, машина недостаточно хороша для тебя.
     -- Только "роллс-ройс"! -- поддержал его Васев.
     --  А мотор? -- пренебрежительно ронял Черепов. -- Жалких сто  двадцать
лошадиных сил!
     -- Только "роллс-ройс"! -- злодействовал Васев.
     --  Ноу,  ноу,  сеньоры!  --  завопил  хозяин,  с  ненавистью  глядя на
подсказчиков,  срывающих  выгодную  сделку.  --  "Роллс-ройс"  -- фи!  Тьфу!
"Шевроле" -- ах!
     Но   было  поздно   --  преодолевая  вялое   сопротивление   настоящего
покупателя, Васев и Черепов вытащили его из салона.
     Однако хорошо смеется тот, кто смеется последний.
     Не  успели  мы,  весело  обсуждая  подробности  нашего  визита,  пройти
полквартала,  как  я вспомнил, что забыл  в руках у  хозяина свою авторучку.
Нужно было посмотреть на его лицо, когда я вернулся!
     --   "Шевроле"   --   ах!   --   завопил   он,  сверкая   глазами.   --
Та-та-та-та-та-та! (Неразборчиво). -- Си, сеньор! Та-та-та!
     Пришлось его  разочаровать  и жестами пояснить, что  я  вернулся не для
того, чтобы купить недостаточно хороший для меня "шевроле", а чтобы получить
принадлежащую мне авторучку. Лицо хозяина мгновенно  стало сонным, скучным и
безразличным. Об авторучке он и слышать не хотел -- отмахивался и делал вид,
что совершенно не понимает, о чем идет речь. Нажился все-таки, спрут, за мой
счет!
     Так я остался без своей любимой авторучки...
     Мы продолжали бродить по городу без переводчика, руля и  ветрил -- куда
ноги поведут.  Стадион  закрыт, музей  закрыт, зашли в  кино. Посмотрели  да
экран  минуты  две  --  и выскочили  на  свежий  воздух: жуткая и  пошлейшая
кинопохабщина, рассчитанная  на  зрителя с  иктеллектом  ящерицы.  Контролер
понимающе ухмыльнулся, кивнул в сторону зала и сплюнул.
     Не желая отставать  от других туристов, фотографировались у памятников.
Как  правило,  это  национальные  герои на  лошадях; один  из  них,  генерал
Артикос,  даже на  фоне двадцатипятиэтажного небоскреба  производит  большое
впечатление своей внушительной осанкой. Хорош и памятник первым переселенцам
-- упряжка  быков тащит  за  собой  повозки.  Очень динамичная  группа. Быки
выглядят так естественно, что на них охотно лают собаки.
     Что  же касается  архитектуры, то  судить о ней не берусь: за два дня я
видел слишком мало, да  и не  считаю себя знатоком в этой  области. Дома как
дома, ничего необычного.  Другое дело -- Рио-де-Жанейро, куда мы  попали  на
обратном пути. Там даже дилетанту ясно, что перед ним великий город.
     Жители  Монтевидео, как  и  положено  южанам,  общительны  и  чрезмерно
возбудимы.  На  простой вопрос:  "Как  проехать к  порту?"  --  вам  ответят
монологом минут  на пять, в корне  пресекая все ваши  попытки вставить слово
или  удрать; но  если и вас о чем нибудь  спросят,  наберитесь  терпения. Мы
мирно шли по улице, когда на меня  налетела экзальтированная сеньора с двумя
девочками-близнецами и начала бурно о чем-то спрашивать, даже не спрашивать,
а неистово кричать, непрерывно шлепая своих шалуний и выкручивая пуговицу на
моей рубашке. Когда сеньора иссякла, я на варварском английском языке дал ей
понять,  что она обратилась не по  адресу. Сеньора гневно рванула пуговицу и
обрушилась на Васева,  который угощал  девочек конфетами и бормотал про себя
что-то вроде: "Ну и трещотка! Зря время теряешь, красавица". Наконец над ней
сжалился какой-то прохожий, и сеньора, подхватив девочек,  рванулась  кудато
со скоростью звука.
     Продавцы в магазинах изысканно вежливы -- а что делать?  Цены на товары
слишком высокие, и  даже  в универмагах  покупателей  можно  пересчитать  по
пальцам.  Все  товары  --  импортные, кроме  сувениров,  отлично  выделанных
коровьих  шкур  (никогда  бы  не подумал, что коровы  носят  на  себе  такую
красоту!)  и  ножей.  Особенно  непривычна тишина в  книжных  магазинах:  за
средних габаритов книгу средний уругваец должен  выложить дневной заработок.
Мы  прикинули,  что  у нас книги  раз  в пять дешевле: одна  из причин  того
поражающего  мир  явления, что  в нашей стране  читают больше,  чем в  любой
другой.  На  прилавках  --  много  переводов русской  и советской  классики:
Толстой, Достоевский, Горький, Шолохов, Ильф и Петров. Но львиную долю полок
отхватили себе детективы; одна Агата Кристи занимает куда больше  места, чем
все классики мировой литературы, вместе взятые.
     На прощание, мобилизовав остатки валюты, мы посетили "чрево Монтевидео"
-- колоссальный крытый  рынок, на котором шумит,  спорится, орет и скандалит
многотысячная толпа  домохозяек,  портовых грузчиков,  матросов, зеленщиков,
оборванных мулатов и  высокомерных  полицейских. Десятки туш, сотни  колбас,
холмы апельсинов и терриконы  овощей, лимоны, бананы --  изобилие продуктов,
цены на которые непрерывно растут. Дорого -- домохозяйки хватаются за сердце
и потрясают  кулаками. Мы  пристроились  к  барьеру,  за которым два  ловких
кабальеро  орудовали на жаровнях, получили по  изумительному  шашлыку  и  по
бутылке ледяной  "коки" -- роскошный обед, о котором мы не  раз вспоминали в
Антарктиде.
     И вот мы снова на борту, и  змеи швартовых тянутся с причала на палубу.
Идет  прощание с последней свободной  от  снега и  льда  землей, теперь  нам
надолго привыкать к белому цвету.
     -- Видишь тот небоскреб? -- спрашивает матрос приятеля.
     -- Справа или в центре?
     Матрос  терпеливо  объясняет,  на  какой небоскреб  он  хочет  обратить
внимание.
     -- Ну, доложим, вижу. И что из этого?
     -- Ничего особенного, -- вздыхает матрос. -- Я покупал там мороженое.
     И последнее видение:  чуть не опоздав,  к борту, запыхавшись, подбегают
два знакомых старика.
     -- Земляки, селедки нема?
     И "Визе" уходит в океан.
     День с восточниками
     Утром Василий Семенович Сидоров собрал восточников.
     -- Все любят картошку? -- опросил он.
     -- Все!
     -- Не верю! Если бы мы по-настоящему ее, родную, любили, то не потеряли
бы  бдительность. А ни у кого  из нас  не  поднялась  рука,  чтобы осмотреть
купленные в Монтевидео мешки с  картошкой. Те  самые, что полетят с нами  на
Восток!
     Сидоров  был расстроен и зол. Ночью, терзаемый дурными  предчувствиями,
он решил развеять свои сомнения и вскрыл один мешок, затем второй, третий...
     Надули  нас здорово:  по  меньшей  мере  десятая  часть  картошки  была
выброшена  в  океан, хотя  этого  куда  больше заслуживали  наши поставщики,
которые,  наверное,  в  своих  оффисах  потирают  руки  и  посмеиваются  над
доверчивыми покупателями. Сидеть Востоку лишний месяц на кашах и макаронах!
     -- Какая похуже и помельче -- сыпьте в отдельные мешки, съедим в первую
очередь, -- распоряжался хмурый Сидоров.
     В жизни  я  еще не видел,  чтобы  люди  с  такой  нежностью  перебирали
картошку!  Судьба едва  ли не  каждой  отдельной картофелины решалась  судом
присяжных: а вдруг она  не совсем безнадежна, а вдруг ее  можно спасти? И за
борт летело только гнилье и никуда не годная мелочь.
     Весь день  проработали, а вечером вновь собрались, на этот раз соблюдая
строжайшую конспирацию.  С интервалом  в одну  минуту восточники,  разодетые
"как  в страшный  день своей  свадьбы" (Анатоль Франс), поднимались на самую
верхотуру, где у гидрохимической лаборатории стоял дежурный и с безразличным
видом  профессионального  заговорщика цедил  сквозь  зубы: "Пароль... "У вас
продается  славянский шкаф?" -- "Шкаф  продан, есть никелированная кровать".
-- "С тумбочкой?" -- "С тумбочкой. Проходи в рай!"
     Лаборатория,  в  которой  еще  несколько  часов  назад  вдумчивые  люди
разоблачали  тайны  океана, выглядела антинаучно. Посреди  стола,  где  днем
возвышались  аналитические  весы,  лежали  шпроты,  место  реактивов  заняла
нарезанная ломтиками колбаса,  а стройные ряды колб и реторт сменила батарея
бутылок. Здесь  священнодействовал  Коля Фищев, зарастающий  свежей  бородой
аэролог.  Он  расставлял   стаканы,  готовил  бутерброды,   бил   по   рукам
нетерпеливых гостей и жутким шепотом призывал:"
     -- Ш-ш-ш! Капитан не спит!
     Происходило   вопиющее   нарушение   правил   внутреннего   распорядка:
восточники отмечали очередные дни рождения  -- астронома Геннадия Кузьмина и
мой. Высокое начальство,  поставленное в известность,  выразило надежду, что
будет  соблюдаться  "необходимый   коэффициент  спокойствия".  И  восточники
проявили исключительную  дисциплинированность,  чему, кстати, способствовало
до обидного малое количество спиртного -- в переводе  на  душу населения. Из
добытого  спирта  микробиолог Рустам Ташпулатов  и  Гена  Арнаутов,  проявив
необычайную изобретательность, создали два вида напитков -- "Ташпулатовку" и
"Арнаутовку".   "Ташпулатовка"  содержала  сорок  семь  процентов  спирта  и
пятьдесят три процента воды, а "Арнаутовка" --  сорок семь процентов спирта,
пятьдесят  процентов воды  и  три  процента  варенья. Пусть вас не  удивляет
процент спирта -- по морской  традиции он  соответствовал широте,  которую в
данный момент преодолевает судно. Что же касается напитков, то они заслужили
всеобщее  одобрение и  были  рекомендованы  к  массовому производству, а  их
изготовители получили почетное звание "Мастер -- золотые руки".
     Именинников посадили на два  единственных  в  лаборатории  стула  и под
завистливое перешептыванье вручили  подарки. Кузьмин, как  астроном, получил
цейсовский   бинокль   --   превосходный  оптический  инструмент,  мастерски
сделанный из  двух  пивных  бутылок,  а  мне досталась (взамен  пропавшей  в
Монтевидео)  метровая  деревянная  ручка   с  пером,  выдернутым  из  хвоста
залетного   альбатроса.  Кроме  того,  в  нашу  честь  была  спета  песня  и
продекламированы   стихи.  Оду,   посвященную  автору  этих  строк,  привожу
полностью:
     Чтоб не сказали нам потом,
     Что о Востоке мы все врем, --
     С собой писателя везем.
     Теперь брехать не будем сами --
     Пусть это сделает В. Санин!
     Вечер удался ка славу. Валерий Ельсиновский и метеоролог Саша Дергунов,
научные  сотрудники  Геннадий  Степанов и  Никита  Бобин играли на  гитарах,
подпевая себе вполголоса, ребята  пели, шутили, смеялись и так накурили, что
предложение  доктора  по очереди сбегать  в медпункт  и  подышать из баллона
кислородом я готов был принять всерьез.
     -- В твоем распоряжении, Валерий, на Востоке  будет несколько баллонов,
-- заметил  Сидоров.  -- В первые  дни  на них  все поглядывают, как коты на
сметану.  Только привыкать  к кислороду не стоит; те,  кто  не выдерживал  и
прикладывался, говорили -- тянет как  к куреву. Лучше себя  перебороть, рано
или поздно одышка пройдет.
     -- А что? Давайте бросим курить! -- пылко предложил Тимур Григорашвили.
-- Все вместе! А? Давайте! Голосуй, начальник!
     -- Аналогичная ситуация произошла  несколько  лет назад, --  заулыбался
Сидоров. Прилетела на Восток новая  смена  и  с энтузиазмом  решила: бросаем
курить!  И бросили  с легким сердцем, потому  что,  как  легко догадаться, в
первые дни  при кислородном голодании на  курево  никого не тянет, даже  сам
себе удивляешься: лежит в кармане пачка сигарет,  а о ней и думать противно.
Итак, подписались  новички под обязательством, а начальник сообщил в Мирный:
"Сигарет не присылайте!" Я от души ему посоветовал: "Закажи, пока не поздно,
несколько ящиков, а то тебя самого курить будут!" Куда там! Мы  твердо, мол,
решили  --  заяц  трепаться не  будет!  История  закончилась  так,  как  я и
предполагал: через  несколько недель ребята акклиматизировались, -- пришли в
себя, а  сигарет-то  нет! И  полеты  на Восток закончились,  Трагедия! Стали
штурмовать Мирный радиограммами: "Погибаем без курева, признаем себя ослами,
сбросьте на парашюте парочку ящиков".  А морозы за семьдесят, ни один летчик
не станет рисковать. Окурки наши разыскивали! Ну как, бросаем курить?
     -- Я что? Я как народ, -- заметно поостыл Тимур.
     Ничего не скажешь --  молодец Сидоров! Каждые тричетыре дня он собирает
своих  ребят -- пусть знакомятся и  притираются  друг к другу.  Очень важно,
чтобы на станцию прибыл коллектив, а не разношерстная  группа людей. Василий
Семенович  подчеркивает, что  на Востоке будет очень  трудно; еще  не поздно
взвесить свои возможности  и перейти на другую станцию -- в этом нет  ничего
позорного. Тем  более  что  к Сидорову рвутся десятки ребят  из  коллективов
Мирного, Новолазаревской и Беллинсгаузена, потому  что Восток -- это  марка!
На   каждом   совещании   начальник   экспедиции  напоминает,   что   лучшее
оборудование, лучшие продукты, наибольшее  внимание -- станции,  заброшенной
на ледяной купол  материка.  Восточники это  знают  и этим гордятся. Они как
полковая разведка,  далеко уходящая  от  своих  навстречу  неизведанному. На
шестом материке трудности и опасности подстерегают на каждом шагу, но к этой
станции отношение особое. "Кто на Востоке не бывал, тот Антарктиды не видал"
-- поговорка, пошедшая в полярный фольклор после Второй экспедиции.
     И Сидоров все рассказывал и рассказывал о Востоке до глубокой ночи.
     Мы узнали,  как открывали на  станции  физические  законы. Вот  история
одного открытия. Поначалу  горючее  на станцию  доставлялось в бочках; чтобы
они не падали во время перехода, на санях сооружали решетки из металлических
труб.  И вот однажды, когда столбик термометра дрожал  от холода  у  отметки
минус восемьдесят, механик-дизелист никак не мог столкнуть с  саней бочку и,
раздосадованный, ударил кувалдой по  решетке. Ударил -- и  не поверил  своим
глазам:  металлическая труба разлетелась на куски, словно фарфоровая! О том,
что при чрезвычайно низких температурах металл становится хрупким, наверное,
ученые знали и раньше, но приоритет  в этом открытии  я все равно отдаю тому
механику.
     И  еще  мы узнали, что  при температуре  минус  85  градусов в  ведро с
бензином  можно  запросто  сунуть  горящий  факел:  такой   эксперимент  был
проведен, и факел потух, словно его окунули в воду.
     -- Бывают на Востоке и криминальные случаи, -- с улыбкой  сказал  Борис
Сергеев. -- Например, кража... павильона. Помнишь, Василий Семеныч?
     -- Еще бы! -- откликнулся Сидоров. -- Хоть милицию вызывай! А дело было
так.  Однажды поднялся  сильный  ветер  -- уникальное явление  на  Востоке в
полярную ночь. Температура  быстро повысилась с минус восьмидесяти до  минус
пятидесяти градусов, и все повеселели: тепло! И влажность повысилась, дышать
стало  легче.  Вдруг  прибегает дежурный: "Аэрологический павильон  украли!"
Думаю  -- шутка,  а  выхожу  --  нет  павильона!  Ветер  унес  в неизвестном
направлении. Теория --  в  чистом выигрыше: доказано,  что  и в  центральной
Антарктиде  возможны сильные ветры при  низких температурах. А практика? Что
делать  без павильона? Строительного материала нет, а  запуск аэрозондов  --
одна из  самых  главных  наших  задач.  Вышли из  положения  таким  образом:
выкопали в снегу площадку,  накрыли ее брезентом и в этих комфортабельнейших
условиях вели работу до прибытия новой смены.
     -- Красивое зрелище, -- глядя  в окно,  проговорил  Борис  Сергеев.  --
Желающие  могут  полюбоваться  и   выразить  свой  восторг,  по  возможности
сдержанно.
     Мы бросились к окну.
     -- Айсберг!
     --   Считайте,   что   Антарктида  прислала   визитную   карточку,   --
констатировал Сидоров. -- Напомнила:  "Пора, товарищи полярники,  переходить
на зимнюю форму одежды!"
     Наутро мы  вошли в пролив Дрейка. Южная Америка осталась позади. Отныне
на  долгие  месяцы с цивилизацией нас будет связывать лишь капризная эфирная
нить.
     Остров Ватерлоо
     Наверное, воистину великие свершения суждены людям скромным: непомерное
самомнение  само  по  себе поглощает слишком много энергии, и  на дело ее не
хватает.
     Свои книги, теоретически разработавшие и вооружившие  революцию,  Ленин
называл брошюрами;  он совершенно нетерпимо относился  к любого рода громким
фразам и восхвалениям и, слыша, читая их, морщился как от зубной боли.
     Эйнштейн  опубликовал  теорию относительности на  нескольких  страницах
малозаметного  журнала.  До  конца  жизни  великий  ученый  терпеть  не  мог
славословий по своему адресу и считал их проявлением дурного тона.
     Гений и скромность всегда рядом.
     Наполеон периода битвы  при Маренго,  тогда  еще  мало  кому  известный
генерал,  испытывал  отвращение к  позе, мишуре  и прочей  "суете  сует"; на
Бородинском поле он уже и мысли не  допускал, что  император может ошибиться
-- самомнение убило гения.
     Подлинное величие  не нуждается в  искусственном  пьедестале  -- оно  в
сердцах человечества.
     Я  думал  об  этом, когда "Визе" бороздил воды  бухты,  по которой  сто
пятьдесят  лет  назад  шли  легендарные  "Восток"  и  "Мирный".  Здесь  было
"прорублено  окно" в  Антарктиду;  здесь  русские  моряки ступили  на берега
континента,  о  котором в  те времена люди звали  куда  меньше,  чем ныне об
обратной стороне  Луны. Первооткрыватели страшно устали, их путешествие было
долгим  и мучительно тяжелым,  но  можно  себе представить, как  волновались
экипажи шлюпов при виде заветной "терра инкогнита", находящейся в семнадцати
тысячах километрах от Петербурга.
     Сегодня  об этом  грандиознейшем  открытии  в истории  географии  знает
каждый   школьник,  а  тогда  Беллинсгаузен   ограничился  простым  отчетом,
скромность которого удивляет и вызывает невольное уважение.
     Многие десятилетия имена Беллинсгаузена и Лазарева были известны только
специалистам: на континенте, который они открыли, не валялись груды золота и
драгоценных  камней,  не  выращивались пряности и  не паслись стада бизонов.
Мир, ценящий  в  любом открытии прежде всего непосредственную  выгоду, редко
вспоминал  о   людях,  подаривших   ему  четырнадцать  миллионов  квадратных
километров  суши. И  даже  сегодня, когда Антарктида  уже  не  кажется столь
обиженной природой и  бесперспективной, незаслуженно редко вспоминают о них.
Самые  дальновидные ученые верят,  что  придет  время -- и под пластами льда
обнаружатся богатейшие залежи полезных ископаемых,  пустынный пейзаж украсят
сотни  и тысячи  буровых вышек,  толщу снегов  пронзят  тоннели  и  шахты, а
извечные обитатели материка -- пингвины  уйдут  искать  себе  другие снега и
льды, как из вырубленных лесов когда-то уходили олени.
     И  тогда  вновь   вспомнят  о  Беллинсгаузене  и  Лазареве.  О  великих
путешественниках возникнет  целая литература, их  будут славить и воспевать,
сравнивать  с  Колумбами всех  времен, их  именами назовут  новые  страны  и
города. Наверное, на нашем веку мы этого не увидим, но это будет.
     А  пока   имя   Беллинсгаузена   присвоено  омывающему   Антарктический
полуостров морю и станции, до которой нам осталось идти несколько миль *.
     Скалы, снега, ледники -- такой предстала перед нами Антарктида, вряд ли
существенно  изменившаяся  за  прошедшие  сто  пятьдесят лет.  Для  придания
суровости этому  перечню сам собой  напрашивается эпитет "безжизненные",  но
его придется  оставить  про  запас.  Антарктида была полна  жизни! В воздухе
звенели стаи птиц, на берегах
     *  В  честь  Лазарева  была названа советская  антарктическая  станция,
законсервированная  в  1961 году. Ныне  в  ста километрах  от нее  действует
станция Новолазаревская. (Здесь и далее примечания автора.)