вшись дежурному  по станции.  Был
такой случай. Метеоролог опаздывал дать сводку, выскочил из  дома и  побежал
на площадку. Побежал --  упал, не выдержало  сердце. И быть бы первой смерти
на Востоке, если бы дежурный не спохватился: ведь на дворе было 75 градусов.
Две-три минуты -- и  готов. Так что дежурный -- священная фигура на Востоке:
он отвечает за наши жизни.  Заснул  дежурный, короткое замыкание  или другая
авария в дизельной -- и вряд ли хватит времени  написать завещание. О пожаре
вообще не говорю --  нет на Востоке ничего страшнее пожара. Если  сгорит дом
на Востоке -- погибнем все.
     В  конференц-зале  стояла торжественная тишина. "Визе", пьяно  качаясь,
шел  по разгулявшемуся  Северному морю,  до  Антарктиды  было еще пятнадцать
тысяч  километров морей и  океанов, а воображение рисовало бескрайнюю  белую
пустыню с космическими  холодами и прилепившимся  к этому  дикому  безмолвию
домиком --  хрупким оазисом жизни, единственным убежищем  для двадцати  трех
человек, которые на десять месяцев будут оторваны от  всего человечества, на
долгих десять месяцев, в течение  которых никакая сила в  мире не сможет  им
помочь:  самолеты еще не научились летать при 7080 градусах  мороза. Никакая
сила в мире -- словно ты попал на другую планету! Над тобой -- яркие звезды,
под  тобой -- почти четыре  километра льда, вокруг, сколько хватает глаз, --
снег, снег, снег...
     Сидоров продолжал:
     --  Дизельная  электростанция -- сердце  Востока,  система отопления --
кровеносные  сосуды.   Представляете,  как  ухаживают  врачи  и   няньки  за
единственным наследником  престола?  Так за нашей дизельной уход должен быть
лучше! Потому что выйдет из строя дизельная  -- и жизнедеятельность  станции
может  быть  поддержана  не  больше  чем   на  тридцать-сорок  минут:  трубы
отопления,  радиаторы  будут  разорваны  замерзшей  водой,  и никакие  шубы,
свитера и спальные мешки не спасут от лютого холода,
     -- А как же в такой ситуации спасаться от  насморка?  --  забеспокоился
неугомонный Арнаутов. -- Придется для разогрева играть в пинг-понг!
     -- Какой  там  пинг-понг?  -- обиделся за  Восток  молодой физик  Тимур
Григорашвили, коренастый силач  с большими и  наивными  голубыми  глазами.--
Человек говорит, что дышать нечем и холод собачий, а ты будешь гонять шарик?
     Восточники мне понравились. Почти все они,  даже совсем молодые ребята,
имели  на  лицевом  счету  годы  зимовок  либо  на  Крайнем  Севере,  либо в
Антарктиде;  на Восток они  пробились через  острую  конкуренцию --  Сидоров
отбирал людей  исключительно по деловым качествам; за исключением  двух-трех
ребят,  не без труда скрывавших неуверенность,  никто  не  содрогался  перед
муками  будущей  акклиматизации, а  если  и  вел  разговор  о  ней,  то  без
бахвальства,  но с  юмором --  как  волевой  и  мужественный  человек  перед
операцией.
     За  время  беседы  я  несколько раз ловил  на себе  испытующие  взгляды
Сидорова: не напуган ли  писатель  до  полусмерти. Буду  предельно искренен:
когда Василий Семеныч перечислял явления,  сопровождающие акклиматизацию,  я
не  без ужаса  воссоздавал  их в своем воображении а в одну  минуту  пережил
головокружение, мелькание в глазах, удушье и прочие прелести, делающие жизнь
прекрасной и удивительной.  Но чтобы бессмертная душа ушла  в пятки -- этого
не было, она оставалась  почти на положенном месте, решив, видимо, про себя,
что  страдать  будет  все-таки не  она, а тело.  Поэтому я  вместе  со всеми
улыбался, шутил и резвился,  изображая рубаху-парня, прошедшего такие огонь,
воду и медные трубы, по сравнению с которыми Восток -- легкая разминка перед
марафонским  бегом.  Но  спокойствия  на душе  не  было: начальник  станции,
представив  меня   собравшимся,  ни   словом  не  обмолвился   еще  о  нашей
договоренности. Может быть, он передумал?
     И вдруг, взглянув на часы, Сидоров сказал:
     -- Через  пять минут обед, остается  последний вопрос...  Борис,  что к
концу зимовки ценилось у нас на вес золота?
     -- Конечно, картошка, -- ни на секунду не задумавшись, ответил Сергеев.
     --  Точно,  картошка.  Ох, как  в  последние недели ее,  родненькой, не
хватает! Я  вот  к чему.  Начальник  экспедиции предупредил,  что  ни одного
килограмма  сверх   положенного   груза  летчики  нам  не  доставят,  только
запланированные рейсы -- и баста. И все-таки я предлагаю пожертвовать мешком
картошки,  чтобы  взять  на   нашу  станцию  писателя:  неужели   Восток  не
заслуживает большего, чем двух-трех  строчек в газете,  как было до сих пор?
Решайте, чтобы не  проклинать меня потом, когда  сядете на макароны  и кашу.
Кто за? Кто против? Воздержался?
     Пошутив  по поводу  того,  "равноценная  ли  замена",  проголосовали. Я
горячо  поблагодарил за  доверие и  пообещал на время пребывания на  станции
полностью отказаться от положенного восточнику картофельного гарнира.
     С  этого  дня  мое  положение  на "Визе" упрочилось.  Из  субъекта  без
определенных занятий я стал полноправным членом коллектива и получил  полное
моральное право при разговорах небрежно ронять: "Мы, восточники..."
     И не без удовольствия ловил уважительные взгляды собеседников.
     Утро в Атлантике
     Вздох облегчения -- вышли из Бискайского залива.
     Боже, как нас пугали!
     --  Завтра  входим  в  Бискайский,  -- закрывая  глаза  и содрогаясь от
воспоминаний, говорил  знаток. -- Гарантирую штормягу  в  десять баллов. Там
по-другому не бывает.
     -- Никогда? -- замирая, спрашивали новички.
     -- Почему  никогда? -- вроде бы  оскорблялся знаток.  -- В прошлом году
были все двенадцать баллов. Желчью травили. Помню, один чудак до того дошел,
что за борт хотел выброситься. Пришлось связать. -- И с наслаждением косился
на зеленеющих от страха новичков.
     И,  представьте  себе, ужасный  Бискайский  залив, где  и в самом  деле
злостно хулиганят безнаказанные штормы, залив, дно которого усеяно обломками
разбитых  бурями  кораблей,  --  был  тих,  как  Чистые  пруды  в  Москве  в
безоблачную летнюю погоду,
     Новички приходили в  себя. Но едва их бледные  лица успевали  покрыться
легким румянцем, как знаток, эта зловещая Кассандра, вновь пророчествовал:
     -- Сороковые широты -- пробовали? Готовься, братва, звать  маму. Десять
раз их  проходил -- десять раз выворачивался наизнанку. Помню одного чудака,
косая сажень в плечах, мастер по  штанге. Как вышли из штормяги --  скелетом
мог работать в анатомическом музее.
     -- И там никогда не бывает штиля? -- стонали новички.
     -- В  сороковых широтах?! -- Знаток начинал  имитировать умирающего  от
смеха человека. -- Тогда рубите меня на филе и бросайте акулам!
     Неистовые,  бушующие,  опаснейшие для  мореплавателей сороковые  широты
встретили  нас   так,  словно  решили  искупить   свою  вековую  вину  перед
человечеством.  В жизни еще  я не видел  столь  абсолютно  спокойной  водной
глади.  Взяв  на  камбузе  ножи  для  обработки мяса, мы  пошли  разыскивать
знатока, но тот  наглухо заперся в каюте. Не хотелось  ломать  дверь --  вот
единственная причина,  которая  лишила местных акул  вполне заслуженного ими
лакомства.
     -- Сороковые --  пустяки, -- вещал знаток,  когда  ножи  были  отнесены
обратно на камбуз. -- Вот пролив Дрейка -- это да! Помню одного чудака...
     -- ...такого же  отпетого брехуна,  --  подсказывали  уже  обстрелянные
новички.
     -- Как желаете, мое дело  --  предупредить, --  сухо говорил знаток. --
Так вот. Прошлый раз, помню, мы входили...
     -- ...в пивную...
     -- ...в залив Дрейка, волны были высотой...
     -- ...с Эльбрус!
     -- Тьфу! Пропадайте пропадом!
     Над  знатоком  хохотали, и зря:  в  проливе  Дрейка  нас  действительно
тряхнуло, только на обратном пути.
     Мы оставили за  собой  Бискайский залив и  вошли в Атлантику. С  каждым
часом становилось все теплее. Минуло десять дней  -- и мы из осени забрались
в лето, которое через две недели  сменит зима,  то  есть не  зима,  а  лето,
поскольку  в Антарктиде все наоборот. Привычный с детства  календарь полетел
вверх тормашками -- какая-то лихая пляска времен года.
     Все повеселели. Вчера днем на палубе стучали топоры -- под руководством
боцмана Алексеева из досок  и брезента сооружались  два  бассейна. Двадцатые
числа ноября, в Москве на зимние пальто переходят, а мы гладим шорты.
     Утром Игорь Петрович Семенов уволок меня на верхнюю палубу наслаждаться
восходом   солнца.    Сначала    на   горизонте   виднелась   преломляющаяся
багрово-желтая полоса, и вдруг без всяких предупреждений из  моря вынырнул и
начал быстро увеличиваться в размерах золотой диск. Зрелище для богов.
     -- Красотища? -- спросил Игорь Петрович.
     -- Здорово, -- согласился я.
     -- Ну тогда будет не так обидно, -- сказал Игорь Петрович.
     -- Что не будет обидно? -- спросил я.
     -- Стирать рубашку, -- пояснил Игорь Петрович.
     Я отскочил от троса, на который изящно опирался -- так и есть,  рубашка
в  мазуте, масле  и еще какой-то дряни! Терпеливо подождав, пока я не кончил
оскорблять трос, Игорь Петрович произнес.
     --  "Стал на  ноги  человек.  Подпоясывался  не лыком  по  кострецу,  а
московским кушаком под груди, чтобы выпирал сытый живот". Откуда? О ком?
     -- Том первый,  Ивашка Бровкин начал  делать  карьеру, -- без  раздумий
ответил я. -- Ваша очередь: "Хотя Имярек уже по смеху угадал, что приехал не
на беду, но продолжал прикидываться дурнем... Мужик был великого ума..."
     -- "Мужик был великого ума..." -- Игорь Петрович даже языком поцокал от
удовольствия. -- Музыка!
     -- Нет, не выкручивайтесь, говорите откуда, -- допытывался я.
     --  Каждый  ребенок  знает,  --  отмахнулся Игорь  Петрович. --  Петр с
Алексашкой  и  собутыльниками  приехал  к тому  же Ивашке  Бровкину  сватать
Саньку. Посложнее вопросы задавайте, вольноопределяющийся!
     Как-то  в  одном разговоре случайно выяснилось,  что  мы оба  --  Игорь
Петрович  и  я --  любим  одни и те  же книги: "Петра Первого" и "Похождения
бравого  солдата  Швейка".  Отныне,  встречаясь, мы  изо  всех сил старались
уличить  друг  друга в невежестве, но без особого успеха, так как  книги эти
были читаны раз по двадцать и местами запомнились чуть ли  не наизусть. Меня
Игорь  Петрович  прозвал  "вольноопределяющимся"  --  в  честь  незабвенного
батальонного   историографа  Марека,  и   постоянно  подшучивал   над  моими
блокнотами.  Стоило  ему  увидеть,  что я делаю  какую-либо  запись, как  он
начинал декламировать:
     -- Пишите так: "Визе" летел по волнам навстречу опасности и судьбе. Под
натиском бури  трещали борта  и прочие снасти. Владимир Санин орлиным взором
окидывал бушующее море. "Вперед!  -- восклицал  он. -- К полюсу! Я  не боюсь
тебя, айсберг!"
     -- "Вы знаете меня только с хорошей стороны!" -- цитатой огрызался я
     -- "Осмелюсь доложить, что я не  хотел бы узнать вас с плохой стороны!"
-- парировал Игорь Петрович.
     Между  тем  верхняя палуба  оживала.  Послышался  плеск  воды:  старпом
поливал  себя из  шланга.  Борода и  бакенбарды, окаймлявшие  лицо старпома,
обильно татуированная грудь, делали его похожим на стивенсоновского пирата.
     А вот и  два закадычных друга, инженеры-механики Лев Черепов и Геннадий
Васев, мои соседи  по столу в кают-компании и будущие приятели. С  первых же
дней морского путешествия они начали быстро и уверенно полнеть,  да так, что
спортивные костюмы уже обтягивают их,  как перчатки. Вот друзья и бегают,  и
приседают,  и гири толкают,  что, на  мой взгляд,  помогает  им  не  столько
сбрасывать вес,  сколько нагуливать аппетит: через  подчаса за завтраком они
будут творить чудеса.
     Тут  же  боксирует  с тенью  Борис  Елисеев,  инженер  по  электронике,
великодушно  разделивший  со  мной  свою  каюту.  Борис превосходно  сложен,
мужествен и красив. Тщательно выбритый, подтянутый, спокойный  и сдержанный,
с неизменной трубочкой во рту, Борис являет собой образец уживчивого соседа.
Вставая на ночную вахту, он никогда не хлопнет дверью -- качество, которое я
считаю  неоценимым.  На  "Визе"   он  ведает  электронным   оборудованием  и
"успокоителями  качки", и как  только  море  начинает  волноваться, к Борису
обращаются  умоляющие  взоры  страдальцев,  которые  следят  за  каждым  его
движением и радостно сообщают друг другу:
     -- Елисеев пошел врубать успокоители!
     Гремят гири  и гантели, над столом носится избитый ракетками шарик,  со
свистом рассекают воздух скакалки.
     --  Завтра  же  начинаю  делать  зарядку!  --  пылко  заверяю  я  Игоря
Петровича. -- Вот увидите!
     --  Зарядка  -- это  замечательно,  -- не скрывая  иронии, констатирует
Игорь Петрович и достает сигареты. -- Угощайтесь, пока еще не стали святым.
     -- Натощак курить  очень вредно, --  голосом отпетого  ханжи говорю  я,
вытаскивая зажигалку.
     -- Что вы  говорите? -- удивляется Игорь Петрович. -- Вот бы никогда не
подумал! Увы, жизнь так устроена, что лишь  вредное доставляет удовольствие.
Поэтому я всегда шарахаюсь от полезного, как черт от ладана.
     Утро на "Визе" заканчивалось  диспетчерским совещанием. В конференц-зал
приходили  капитан  и  его помощники,  начальники  антарктических станций  и
отрядов.  Синоптики  развешивали на  стенде  карты  погоды  и  полученные со
спутников  Земли   снимки,  на   которых  наша  земная  атмосфера  выглядела
разорванной в клочья  -- поле боя  циклонов,  антициклонов и  прочих стихий.
Синоптики докладывали  о перспективах на ближайшие сутки, а  потом начальник
экспедиции зачитывал антарктическую  сводку.  Начиналось деловое обсуждение,
постепенно  переходившее в беседу на вольные темы.  Здесь можно было  узнать
все  свежие  новости, выловленные радистами из эфира, -- а  в открытом  море
новости ценятся чрезвычайно высоко.
     -- Мирный, -- глядя в сводку, сообщал Владислав  Иосифович Гербович, --
температура  минус  пятнадцать,  ветер  двадцать  пять   метров  в  секунду,
санно-гусеничный поезд Зимина готовится к походу на Восток, все в порядке...
Молодежная...  Новолазаревская...   Все  в   порядке...   Станция  Восток...
потеплело, минус пятьдесят шесть градусов.
     -- Пора переходить на плавки с меховым гульфиком!
     --  Станция Беллинсгаузена,  -- продолжал  начальник.  --  Как  обычно,
полный  джентльменский набор: метель, мокрый снег с дождем, туман,  гололед,
плюс семь градусов.
     Иронические взгляды в сторону Игоря  Михайловича Симонова. Тот привык к
нападкам на  свою станцию, которая, будучи антарктической по форме, является
один бог знает  какой  по  содержанию. Уникальный микроклимат! Тепло и сыро.
"Как говорят -- "антарктические субтропики".
     -- Мы заседаем, а первые  ласточки уже загорают,--  поглядывая в  окно,
сказал Гербович. -- Юлий Львович, нужно рассчитать время для загара с учетом
высоты солнца и прочих факторов, дайте рекомендации по судовой трансляции.
     Юлий Львович  Дымшиц, главный врач  экспедиции,  кивнул, но при этом на
лице  его   изобразилась   некоторая  безнадежность:  кто   станет   слушать
рекомендации, когда предстоит долгая полярная ночь? Все равно будут загорать
на "полную катушку" -- от восхода до заката.
     Всех развеселил главный механик судна Олег Яковлевич Кермас. На вопрос,
готовы ли его ребята к работе в тропических условиях, он ответил:
     -- Готовы. В тропиках машинная команда будет в основном... на палубе.
     -- А главный механик где будет?
     -- Конечно, среди коллектива!
     Вскоре  начальник   экспедиции  понял,  что  любое  деловое  обсуждение
неизбежно упирается в тему загара.
     -- Ладно, пошли впитывать солнце. Скоро оно будет только сниться!
     "Товарищи, назначенные чертями!"
     На  экваторе  я  ухитрился  поймать  насморк.  Солнце  палило  с  такой
неистовой  силой, что прямо на палубе можно было жарить  яичницу, а я ни  на
секунду  не расставался  с  носовым платком. Потом навел  у врачей  справки:
насморк на экваторе  в литературе до сих пор не описан,  и посему я  являюсь
обладателем  уникального научного материала,  который  готов  предоставить в
распоряжение Академии медицинских наук.
     Справедливости  ради замечу,  насморк  оставил сильное,  но  далеко  не
единственное впечатление о переходе экватора. Помните у Булгакова в "Мастере
и  Маргарите" эпизод,  когда Римский разоблачил своего  соратника по варьете
Варенуху?  Завербованный  в  черти,  Варенуха перестал отбрасывать  тень  --
страшное открытие, едва ли не лишившее бедного Римского рассудка. Так вот, у
нас  на  судне наступил  момент,  когда  тень  потеряли  все, независимо  от
служебного положения  и морального облика  -- солнце стояло  в  зените. Было
весьма приятно сознавать, что  ты не отбрасываешь  тени, но в то же время не
являешься чертом.
     Кстати, о чертях -- их у нас появилась  целая дюжина. Уже  за несколько
дней  до  перехода  экватора   посланцы   преисподней  начали  собираться  в
кают-компании, при  закрытых дверях  готовясь к шабашу на празднике Нептуна.
Из  кают-компании  доносился дьявольский хохот. Если ветераны антарктических
экспедиций,  уже подвергавшиеся экзекуции,  относились к предстоящему шабашу
спокойно, то новички суетились, нервничали и льстиво заглядывали чертям в их
черные  глаза. Впрочем,  главный  черт был голубоглазым -- им оказался Тимур
Григорашвили, мощный торс которого и выразительное лицо, украшенное  орлиным
носом, по мнению устроителей праздника, навевало мысли о потусторонней силе.
     Новички волновались не  так уж и  зря:  бывали  случаи, когда  во время
обряда  крещения  черти   входили  в   раж  и  наносили  язычникам  телесные
повреждения.  Поэтому  перед  самым экватором чертей  и наяд вызвал  к  себе
старпом  и  обратился  к ним  с  предупреждением, мгновенно облетевшим  весь
"Виэе":
     --  Товарищи,  назначенные  чертями!   Прошу  неукоснительно  соблюдать
правила техники безопасности! Вы будете строго отвечать за  каждую сломанную
конечность.
     Черти ответили понимающим воем.
     И  вот наступил долгожданный  момент: диктор  торжественно  сообщил  по
судовой трансляции, что на борт со  своей  свитой прибыл Нептун,  повелитель
морей  и  океанов.  Одетый  в  модную  царскую  одежду,  в  короне, усеянной
драгоценными камнями, Нептун  выглядел  величественно  в  отличие  от  своих
весьма  бесцеремонных  дурно  воспитанных  и  с  ног  до  головы  устрашающе
разрисованных приближенных. Взгромоздившись на помост, этакое сколоченное из
досок лобное место, они пустились в  пляс, испуская  крики, от которых кровь
стыла  в жилах. Утихомирив  свиту, Нептун произнес  речь,  выслушанную,  как
положено, с огромным вниманием. Крестить  в купели новичков -- такова плата,
которую он желает получить  в обмен на ключ от  экватора. Ну  а если капитан
догадается, что он, Нептун, не прочь  смочить горло -- тем  лучше для судна,
море будет спокойнее.
     Капитан Троицкий согласился на  плату и догадался. Он преподнес Нептуну
чарку, которую его  величество  опрокинул в  рот столь  лихо, что вызвал  бы
зависть  у завсегдатаев любой  пивнушки. И капитан  удалился невредимым  под
уважительное подвывание чертей  -- он уже не раз  переходил экватор и посему
от купания освобождался. Но  сопровождавший его  первый помощник Богатырь не
зря оделся с максимальной  скромностью:  невзирая на  высокий ранг  новичка,
черти с головой окунули его в бассейн.
     Затем  на помост  взошел отряд аэрологов  и метеорологов, возглавляемый
Геннадием Бардиным. Сначала Нептун не без интереса слушал лекцию  в стихах о
заслугах  отряда  в изучении  атмосферы,  но  стоило  Бардину  саркастически
заметить, что его наука  в силах  ада  не  нуждается,  как царь поморщился и
слабым мановением руки велел чертям кончать это безобразие. И океан огласили
дикие  вопли:  словно  подброшенные  катапультой,  в  воздух  взлетели  тела
еретиков, чтобы спустя секунду рухнуть в  бассейн. А дабы приня