мук  -
невысказанное слово.
   Разумом понимали: один из них должен стать Любашиным мужем. А сердцем
не принимали. Не виделась Любаша женой! Хорошая, теплая, виделась она на
Колиных руках,  когда со  смехом нес он ее в  море,  прижимая к груди, -
любимую,  покорную.  Не могли Игнат и  Давид заставить себя думать о ней
как  о  женщине!  Чужое счастье,  неприкосновенная жена друга -  Любаша.
Невозможно было привыкнуть к тому, что не жена она, а вдова...
   А Валины веснушки - одну за другой перецеловали бы!
   Сидел  Давид  в  кабине,  вцепившись в  поручни,  и  молча размышлял.
Сверлила его  одна  неотступная мысль.  Если полярный закон обязывает не
бросать друга в беде,  то этот же закон велит протянуть руку вдове.  Так
поступали многие фронтовики, так поступают и полярники.
   Оказавшись  однажды в кабинете Макарова, Давид увидел большой портрет
гидролога  Тарасова, погибшего в одну из первых экспедиций. Потом Давиду
рассказали, что Макаров, вернувшись из этой экспедиции, женился на вдове
друга  и вырастил  двух  его сыновей. На вдове утонувшего в море Дейвиса
механика-водителя  Вихрова  женился  его  напарник  Федя Воропаев. Таких
случаев Давид знал несколько. Не было  полярника, который не слышал бы о
них и не думал втайне о том, что если и ему  суждено остаться на острове
Буромского, то поляры вый закон приведет в осиротевшую семью мужа и отца.
   Разве Коля не был им,  Мазурам,  названым братом?  Разве,  окажись на
месте любого из  них,  Коля не  поступил бы так же?!  Так что вопрос был
один: кто предложит Любаше руку? И ответ на этот вопрос Давид нашел.
   Он  припомнил  свою  жизнь  от  самого  скорбного ее  начала,  хорошо
известного ему по рассказам,  и чувство огромной благодарности к спасшей
и  вскормившей беспомощного младенца семье  вновь  -  в  который раз!  -
захлестнуло Давида.
   Пора начать отдавать долг.  Деньги,  зарплата не в  счет,  за жизнь и
родительскую любовь ими не заплатишь. Помочь брату обрести счастье - вот
чем он  может отдать семье хотя бы частицу своего долга.  Они оба любили
Валю,  выбора она пока не  сделала.  Здесь шансы у  них были,  наверное,
равные.  Но раз уж судьба кому-то из них жениться на вдове друга, то это
обязан сделать он, Давид. Примет или не примет его предложение Любаша, -
решит она сама,  последнее слово за ней.  Но Давид надеялся, что примет.
Именно к нему Любаша всегда относилась с открытой симпатией - это  знали
многие.  Нет,  ничего между ними,  конечно,  не было и не могло быть. Но
случалось,  что  Коля  даже  ревновал  -  шутливо,  конечно,  но  с  той
настороженностью в глазах,  которая делает шутку натянутой. Так обстояло
дело. И поэтому  руку  свою  вдове  друга  должен протянуть он, Давид. А
Игнату сказать: "Раньше  постыдился  бы признаться, а теперь - не осуди,
Гнатушка: не знаю, на каком  свете живу, только одну Любашу и вижу..." И
на том стоять. Не поверит - поверит, Валины веснушки заставят.
   Еще раз повторил доводы и убедился,  что рассудил правильно.  Прости,
Коля, что поделаешь, судьба такая! жизнь положу, чтобы горечь твою семью
не терзала, верным мужем буду и ласковым отцом.
   И еще увидел Давид, как Любаша протягивает ему дочку, ощутил на своей
железной шее  щекотно  обхватившие ее  детские  ручонки,  и  сердце  его
замерло от высокого смысла этого видения.
   Чтобы не размагничиваться,  прокричал Валере, что пора и честь знать,
уселся за  рычаги и  весь  сосредоточился на  одной  мысли:  как  бы  не
угробить тягач.
   Не розами усыпана, далека ты, дорога домой...

        ДВЕ СТРАНИЦЫ ЖУРНАЛА

   Чем  бы  ни  закончился бой,  Гаврилов,  отрезвев,  всегда  испытывал
горечь.  Он сердцем привязывался к людям и технике, и скорбел, видя, как
уносят с  поля боя  тела товарищей и  как  дымятся превращенные в  груду
покореженного металла умные создания человеческих рук.
   На Курской дуге бригада попала в самое пекло, и после битвы Гаврилова
направили на  уральский завод за  новыми машинами.  Благодарил,  обнимал
рабочих,  обещал довести свой танк до  самого Берлина,  а  знал,  что  в
лучшем случае хватит этой "тридцатьчетверки" на сто -  двести километров
боев.  Жалел,  холил ее,  как казак коня, и, покидая горящий танк, будто
сам испытывал боль от ожогов.
   Но в конце концов боль потери стала привычной.  В бою танк, если даже
он  не  успел отомстить за себя,  гибнет,  как солдат:  смертью храбрых.
Отсалютовали павшим героям - и пошли дальше. Бескровных побед не бывает,
кому-то нужно расставаться с жизнью,  чтоб жили другие. Жестокое время -
жестокая философия.
   От фронта и  остался у  комбата обычай:  отгремел бой -  считай раны,
товарищей считай. Вот и теперь, выйдя на двенадцатые сутки из застругов,
Гаврилов по старой привычке прикидывал, чего ему стоил этот бой.
   Проснулся  Гаврилов  от   почудившегося  ему   звонка.   Взглянул  на
светящиеся  стрелки  часов:  целый  час  до  подъема.  Полежал немного с
закрытыми глазами,  уверился,  что больше не заснет,  и  вылез из мешка.
Сунул босые ноги в унтята, набросил на плечи каэшку и, отстукивая зубами
барабанную дробь, разжег капельницу.
   Оделся как  следует,  налил из  термоса чашку кофе  (запретил Алексей
пить кофе,  но лучше бы запретил курить!)  и  с наслаждением выпил.  Что
мальчишка,  что поседелый мужик -  один черт,  нет для человека большего
удовольствия,  чем махнуть рукой на  запрет.  Как сказал бы Валера, - от
праматери Евы в генах передалось сие роду человеческому.
   Поскреб пальцем стекло иллюминатора,  глянув в  темь.  Направо чернел
гурий. Низ его замело снегом, виднелись только верхние ряды, но Гаврилов
не  сомневался,  что  гурий был  тот  самый,  из  двадцати двух  бочек -
отмеченный на  карте  двумя двойками.  Тем  более что  на  вехе  рядом с
бочками   торчала  продырявленная  кастрюля  и   деревянная  табличка  с
надписью:  "Осторожно,  злая собака!" - Тошкина самодеятельность по пути
на  Восток.  "Харьковчанка" мимо прошла,  а  Тошка,  сукин сын,  рысьими
своими  глазами увидел гурий,  заработал бутылку коньяка или  два  блока
"Шипки" на выбор, - приз,  подлежащий выдаче по прибытии в  Мирный,  Ста
бутылок  не жалко - так  нужен был этот гурий. Точные координаты! Теперь
бы  только  не  сбиться  с курса  и выйти  прямиком  к воротам  на сотом
километре.
   Вздрогнул и  поежился:  на  шею  упала  ледяная капля,  начали  таять
сосульки.  Сбил ту, которая свисала над головой, подсел к печурке, чтобы
ощутимее впитывать тепло,  взял  вахтенный журнал  и  стал  листать  его
мятые, засаленные страницы. Борька, стервец! Говорил ему:
пиши  химическим карандашом и  ясно,  документ  ведь,  а  не  девочке
записка. "М-о кончилось" - что кончилось? Мясо, молоко или масло? "Петя,
чувств,  себя норм.!"  -  с  Петей ты в  шахматы можешь играть и пить на
брудершафт, а в журнале указывай должность и фамилию.
   Последнюю запись  Борис  сделал  вчера,  четвертого мая.  Взглянув на
дату,   Гаврилов  вспомнил,   что  "зажал"  ребятам  праздник.  Тактично
смолчали,  никто  словом  не  напомнил,  только Вася  издалека намекнул:
"Неплохо бы  сто граммчиков,  для аппетиту",-рассмешил всех,  и  без ста
граммов аппетит волчий.  Кашу и  ту  начали экономить,  а  мяса и  запах
забыли. Ладно, с голоду помереть не успеем.., В застругах, конечно, было
не  до  праздника,  а  сегодня,  сынки,  получайте от  бати первомайский
подарок: спите на один час больше.

   Гаврилов,   довольный  своей   придумкой,   перевел   стрелку  звонка
будильника.
   А  ведь сегодня стукнуло два месяца,  как вышли с  Востока.  Разделил
километры на  дни,  получился средний  перегон  -  двадцать с  небольшим
километров в  сутки.  Зато  главные  трудности  -  семьдесят градусов  и
заструги-позади.  "Тьфу-тьфу-тьфу, не сглазить бы!"-трижды сплюнул через
плечо. Самый главный бой всегда бывает не вчерашний, а сегодняшний.
   Двенадцать дней  зоны застругов вместились в  две  странички журнала.
Может,  кто-нибудь его  и  полистает лениво,  а  может,  посмотрит,  что
написано коряво и неразборчиво, ругнется и спихнет в архив. А ты сначала
спроси, почему неразборчиво, а потом ругайся! Это я могу Борьку крыть, а
ты не смей: два ребра у Борьки сломано, понял?
   И памятью своей стал Гаврилов расшифровывать две последние страницы.

   В прежние походы зону застругов проходили с песней.  Ну,  это, говоря
фигурально,  песен,  конечно,  никто не пел - ругались сквозь зубы, чтоб
язык не  откусить.  В  том  смысле с  песней,  что машины и  люди были в
настроении,  камбуз ломился от всякой снеди,  а купол,  освещенный ярким
летним  солнцем,  весело подмигивал.  И  мороз  не  мороз,  пятнадцать -
двадцать градусов всего,  в кожаных куртках на воздухе работали.  Каждый
день  самолеты крыльями покачивали,  смешные письма от  ребят,  пироги с
капустой,  яблоки  сбрасывали.  Валера зазевался на  заструге,  тюкнулся
носом - общий смех. Петя на ходу задом тамбурную дверь вышиб - хохот.
   Даже  не  верится,  что  и  в  прежние походы,  добравшись наконец до
Мирного, в баню на карачках вползали. Блажь то была, а не усталость!
   Все дело,  подумал Гаврилов,  в запасе сил. Раньше его хватало на три
тысячи километров,  а теперь едва на две.  Уже на Комсомольской примерно
кончился этот запас. К Востоку-1 подошли на полусогнутых, а по застругам
двигались уже на святом духе.
   Всю жизнь ненавидел и презирал Гаврилов мужские слезы, мирился с ними
только тогда, когда салютовал над братскими могилами. А тут содрогнулся,
увидев мокрые глаза у Игната,-  никак не мог Игнат натянуть на себя унты;  в
сторону отошел,  чтоб не слышать,  как скулит Тошка,  у которого кувалда
валилась из рук,  и,  самое худшее,  сам от бессилия чуть не разнюнился,
когда  железные  тиски  сжали  сердце  и  ноги  не  поднимались на  трап
"Харьковчанки". Никто не видел - и то хорошо...
   Мясо  кончилось!  По  хорошему бифштексу на  завтрак,  обед и  ужин -
подзарядили бы аккумуляторы.  Плохо в полярке человеку без мяса, здесь и
сам Лев Толстой не бравировал бы своим вегетарианством.  Молодец Ленька,
чуть не пришиб Гаврилов его тогда,  а не сбрось он в пожар полуфабрикаты
с  крыши балка,  пришлось бы возвращаться на Восток.  Хотя вряд ли,  это
сегодня так кажется, назад ходу не было.
   Выжали морозы и  синицынское топливо у  походников силы  до  капли  -
отсюда и все неудачи,  ошибки за ошибкой. То Игнат "Харьковчанку" увел в
сторону,  то Ленька с Тошкой забыли про давление масла и чуть подшипники
не  расплавили,  то  многоопытный  Сомов  спросонья  рванул  на  третьей
передаче и смял бампер о сани.
   Петю еле откачали:  на вершине купола никогда не забывал проветривать
камбуз,  а  до  двух километров спустились,  и  газ почти полностью стал
сгорать -  задремал у плиты и едва не отдал богу душу.  Не заскочи Тошка
на  камбуз испить чайку,  быть  бы  Петрухе па  острове Буромского...  С
желчью и кровью вывернуло,  по молодой,  отдышался,  на третьи сутки уже
выгнал Алексея из камбуза.
   Борис тоже хорош гусь,  расселся в своем кресле, как в театре. Не два
ребра сломать, грудную клетку могло бы раздавить, когда "Харьковчанка" с
заструга-трамплина прыгнула.  Шесть дней,  обложенный спальными мешками,
провалялся Борис на полке,  пока заструги не кончились. На стоянках губы
до  крови кусал,  а  ни  одного сеанса с  Мирным не  пропустил -  хорошо
заквашен  Борька  Маслов,  на совесть.  А ты  говоришь - почерк,  ругнул
Гаврилов им же выдуманного оппонента.
   Прочитал корявую строчку:  "Потер,  б-н пропана,  пшик ост.". Алексей
небось и про Лелю забыл, с опущенной головой ходит, казнится. Правильно,
казнись,  переживай свою  вину.  Решетка  сбоку  от  хозсаней  приварена
добротно,  твоя забота была надежно закрепить баллон в ячейке - твой это
участок работы.  Не заструги,  а  ты,  док,  виновен в  том,  что баллон
потерян,  ты  будешь отвечать,  когда  люди  начнут жевать непроваренные
концентраты и запивать их чуть теплой водичкой.
   Гаврилов встал,  подошел  к  нарам  и  посмотрел на  спящего Алексея.
Бороду рвал -  умолял разрешить вернуться,  искать баллон.  Скверно тебе
жить стало,  Леша, но пройди и через это. Хорошим для всех быть легко, а
ты поживи в шкуре человека, на которого товарищи лютыми зверями смотрят.
Познавай,  как сам говорил,  меру добра и зла.  Ну,  ничего,  сынок, спи
спокойно, народ мы отходчивый, зло в душе не храним.
   Гаврилов снова присел у капельницы и взял журнал. Вот, пожалуй, и все
ошибки, в других бедах виноваты не люди, а до смерти усталая техника.
   Вспомнил, как повез однажды семью на дачу и километров через двадцать
обнаружил,  что забыл дома водительские права. Развернулся и потихоньку,
льстиво улыбаясь орудовцам,  поехал  домой.  Очень  тогда  расстроился -
минут сорок времени выбросил псу под хвост.  А  когда неделю назад Давид
на  стоянке не  увидел за  тягачом саней,  то  молча  потрогал лопнувшую
серьгу сцепного устройства и вместе с Игнатом отправился обратно. Четыре
километра - туда, четыре - обратно: три часа не у рыбалки на даче, у сна
своего  одолжили.  Неделя  прошла,  а  до сих пор этих  часов не хватает
братьям.  Особенно Давиду;  серьгу в походе не заменишь, для этого нужно
снимать балок и  разбирать сцепное устройство,  вот и  тащит он  сани на
мягкой сцепке,  на двух танковых тросах.  Сани гуляют,  уходят с  колеи,
разгоняются и  бьют по  балку;  удивляешься,  как еще не  разнесло его в
щепки.
   Еще запись, последняя: "Камб. т-ч остав. на 194 км".
   Посмотрел на  верхние нары,  где  притих в  мешке  Петя.  До  подъема
полчаса,  пора Петрухе на  вахту.  Решил не  будить.  Налил из  бидона в
кастрюлю и  чайник таяной воды,  поставил на плиту,  зажег обе конфорки.
Камбуз теперь у Петрухи,  что танцевальный зал -  целый квадратный метр.
Есть где повару развернуться.  Дня на  три газа должно хватить,  а  там,
Петя, садись и читай газету.
   Не  камбузный балок,  не ресторан "Сосулька" с  его пробитыми морозом
стенами - душу свою оставил Петя
на  сто  девяносто  четвертом  километре.  Плиту  четырехконфорочную,
кастрюли,   утварь  всякую  слезами  умывал,  как  с  живыми  существами
прощался. На этот раз вышел у Сомова из строя ПМП - планетарный механизм
поворота,  а  весит он килограммов двести с лишним,  и поднять его можно
лишь краном-стрелой с "неотложки".  Тут-то и выяснилось, что кран-стрела
годен  разве что  на  утиль:  сорваны зубья привода,  давно сорваны,  но
молчал Валера, и правильно молчал. Починить привод все равно невозможно,
а раз так, незачем людей было пугать раньше времени.
   Камбуз -  ерунда,  то  есть  не  ерунда,  но  готовить свои шашлыки и
цыплят-табака  Петруха  может  и   в   "Харьковчанке".   Ну,   постонет,
повздыхает,  а  кашу и  чай-кофе разогреет.  Тягач жалко!  Полпоезда уже
обрубила трасса, остались три машины...
   На них всего сто тридцать километров нужно пройти, чепуху сущую. Но -
без крупного ремонта! Полетит внутри какой-нибудь подшипник или шестерня
- и нет машины.  Если загнется "неотложка", запасные части перегрузим на
сани и пойдем дальше; если балковый тягач - всех приютит "Харьковчанка":
в тесноте, да не в обиде...
   С того дня,  как недвижимым остался на застругах камбузный тягач, все
надежды походников сконцентрировались на оранжевой глыбе "Харьковчанки".
В  реве  ее  танкового мотора слышалась упоительнейшая на  свете музыка,
гимн,  утверждающий жизнь.  Не подведи,  родная, с горячей мольбой думал
Гаврилов, ты самая умная и добрая, палочка-выручалочка наша беззаветная.
Чего  ты  только не  вытерпела на  своем веку,  десятки тысяч километров
купола  избороздила,   безотказно  тянула  воз.   Вернемся - сердце твое
подлечим,  мышцы твои усталые промассируем,  тело вымоем и новым нарядом
тебя украсим.  Продержись,  вытерпи сто тридцать километров, последних и
самых важных.
   Гаврилов взял карандаш и внес в журнал короткую запись. Надолго Игнат
запомнит обиду,  но Гаврилов не боялся обижать людей,  когда считал, что
это пойдет па пользу делу. Живы будем - поймет Игнат и простит. А понять
он должен то, что два водителя, опытнее его, остались безлошадными. Один
из них не может покинуть
штурманского кресла, и потому за рычаги "Харьковчанки" сядет Сомов.
   Прозвенел будильник,  однако никто не шелохнулся.  Тогда Гаврилов, не
церемонясь,  стал расталкивать спящих.  Спохватился,  что  в  балке ведь
будильник прозвонил час назад,  а  никто не  пришел,  тоже,  значит,  не
услышали.
   - Па-а-дъем,  лежебоки!  -  заорал  батя,  как  когда-то  старшина  в
курсантской  казарме. -  Петруха,   бегом  на  камбуз,  шашлыки  сгорят!
Остальные - выходи строиться.
   Люди позавтракали и пошли готовиться к броску на сотый километр.

        ПОИСК

   Ни на какой другой материк не похожа Антарктида.  Когда-нибудь ученые
докажут, что сотни миллионов лет назад была она цветущей и полной жизни,
пока все еще неведомые людям силы не стали перекраивать глобус:
оторвали Африку от Америки,  моря сделали долинами,  а долины морями,
на  месте  гигантских ущелий вознесли до  неба  Тибет  и  нахлобучили на
Антарктиду ледяную шапку.
   Прикрытый  легким  снежным  одеялом,   купол  этот  почти  правильной
сферической  фермы.   От   верхушки  материка,   под   которой  покоится
четырехкилометровая толща льда,  купол спускается к морским берегам и по
мере спуска становится все тоньше.  А где тонко,  там и рвется:  во льду
образуются трещины.
   Когда  летишь  из  Мирного на  Восток,  они  хорошо  видны  -  веером
расходятся по обе стороны,  этакими безобидными ленточками.  Смотришь на
них с высоты,  покуривая,  с любопытством и не более того, а когда минут
через десять - пятнадцать зона трещин исчезает, о них и вовсе забываешь.
Летчиков трещины не очень волнуют,  у них и своих опасностей хватает.  В
общем,  справедливо,  каждому свое.  В  Антарктиде свой неудачный жребий
можно вытянуть и на припае, и на берегу, и в походе, и в воздухе. Что ни
шаг, то ловушка.
   Но из всех ловушек полярники с  наибольшим уважением относятся именно
к трещине,  поскольку она отличается особым коварством и редко оставляет
шанс вырваться из нее.
   Люди  Первой  экспедиции  установили, что  начинается  зона  трещин у
Мирного и простирается до сотого километра, а первопоходники, основавшие
Пионерскую, открыли  коридор, по которому  можно пройти санно-гусеничным
путем.
   Циркач без страховки увереннее чувствует себя на канате, чем походник
в этом коридоре!
   Пять-шесть метров ширины - вот он каков, этот коридор. В любой другой
зоне ушел в  сторону -  в  худшем случае провалишься по  пояс в  сыпучий
снег, а здесь зазевался, свернул с колеи - лети без парашюта.
   В  зоне  трещин  неукоснительно  соблюдается  одно  не  имеющее  себе
подобных правило:  с тягача прыгать нельзя. Остановился - и спускайся на
снег  с  такой  осторожностью,  будто тебе  предстоит ступить босиком на
стекло. Колея испытана многими годами, снег на ней утрамбован, а с боков
рыхлый, и никому не известно, способен ли он выдержать тяжесть человека.
Может, способен, а может, и нет.

   По расчету, поезд приблизился к сотому километру.
   Машины  пока   еще   шли   развернутым  строем,   соблюдая  дистанцию
семь-восемь   метров.   Благодаря  этому   фарами   освещалось  обширное
пространство и  увеличивалась вероятность увидеть ворота.  Если поезд не
сбился с  курса,  то они должны вот-вот показаться,  а  если сбился,  то
следует остановиться и начать поиск.
   На самом малом вел Сомов "Харьковчанку".  В рычаги вцепился -  пальцы
побелели.
   - "На вожжах" бы пойти, батя!
   Иногда  водители так и поступают,  в опасном  месте - на припае или в
зоне  материковых трещин  -  ведут  трактор "на  вожжах":  привязывают к
рычагам веревки и  идут пешком,  следом за трактором.  Так что в  случае
чего гибнет машина, а водитель остается жив. Но в тягаче кабина, его "на
вожжах" не пустишь...
   Гаврилов остановил поезд,  собрал в  салоне людей и  изложил им  свой
план.
   "Харьковч