урманская машина, курс прокладывает.
   А Игнат радовался застругам -  не потому,  что испытывал удовольствие
от сумасшедшей пляски, выворачивающей суставы у машин и людей, а потому,
что откладывался неизбежный,  исключительно неприятный разговор с батей.
Какой теперь может быть разговор, если рта не откроешь!
   Игнату было стыдно:  опростоволосился. Какого черта себя обманывать -
из-за него,  Игната, погиб тягач! О пустяке забыл: проверить, спросить у
Приходько,  синицынского сварщика:  "Дырки  выжег?"  И  не  пришлось  бы
бросать машину, с которой краска еще не облупилась.
   Стыдно!  В  пургу  три  дня  назад,  когда батю  снова схватило,  он,
отдышавшись,  позвал:  "Слушай и мотай на ус.  Случится что -  будешь за
меня.  Валера в курсе. Борьку береги, пылинки с него сдувай, в его руках
судьба похода.  Выйдешь к сотому километру -  стой день, неделю, пока не
определишься и не найдешь ворота с гурием. Там двенадцать бочек хорошего
топлива,  понял?  Точно знаю.  На нем и  дойдешь.  Если с техникой что -
кланяйся Сомову, без него ни шагу. Ну, не дрейфь, выдюжишь, пора, сынок,
на ноги становиться".
   Встал  на  ноги,  называется...  Ребятам  в  глаза  стыдно  смотреть,
осуждение в  них  и  насмешка.  Один Давид потрескавшиеся губы в  улыбке
кривит,  ободряюще подмигивает.  Так Давид -  он не то что за тягач,  за
смертный грех Игната оправдает.

        x x x

   Братишка,   родной...
   Студеной  зимой  сорок  первого года немецкие автоматчики с овчарками
гнали через городок колонну измученных людей.  Держась друг за друга, из
последних  сил  плелись  старики, прижимая  к себе  детей, шли  женщины,
скудные пожитки тащили на себе  подростки. Охранники ногами и прикладами
подгоняли  отстающих и покрикивали на высыпавших из домов жителей, молча
смотревших  на страшное шествие. Кое-кто пытался бросать в колонну куски
хлеба, но немцы натравливали овчарок на тех, кто хотел поднять подаяние.
   Обреченные увертывались от ударов,  кричали, что их гонят из Минска -
пятьдесят с лишним километров,  называли свои фамилии - вдруг кто-нибудь
запомнит,  а  женщины в  безумной надежде протягивали жителям детей.  Но
охранники зорко следили за порядком,  и отвлечь их внимание удалось лишь
раз -  было ли то обговорено заранее или произошло случайно, никто так и
не узнает. Три девушки в колонне неожиданно начали скандировать: "Смерть
фашистам!  Товарищи,  браты, держитесь, наши вернутся, смерть фашистам!"
На них кинулись охранники, и в этот момент с другой стороны колонны одна
из женщин выбросила в толпу завернутого в одеяло ребенка.
   Проморгали немцы,  не  заметили,  и  эта  оплошность сохранила  жизнь
годовалому существу,  приговоренному Гитлером к смертной казни.  Мужские
руки поймали сверток,  и  Трофим Мазур в оттопыренном кожухе выбрался из
толпы и направился в дом.  Взошел на крыльцо,  не удержался - оглянулся,
увидел в  немой  молитве протянутые к  нему  руки,  кивнул и  скрылся за
дверью.
   - Ну, Клавдия, - сказал  он  жене, кормившей  грудью  сына, - суди не
суди, а дело сделано...
   Развернул одеяло,  бережно приподнял таращившего синие молочные глаза
младенца и положил его жене на колени.
   Так у Игната Мазура появился брат-близнец по имени Давид.  Карандашом
на пеленке была нацарапана и фамилия, но прочесть ее не удалось.
   Через несколько дней поздним вечером к Мазурам вломились два полицая.
Трофим знал их,  на спиртзаводе  раньше работали. Заныло в груди - прямо
к люльке направились полицаи.
   - Который жиденыш?
   - Брось шутковать,- насупился Трофим.- Русская баба оставила, беженка
из Минска.
   - Христьянин,  хоть икону с него пиши. - Гришка с ухмылкой щелкнул по
носу спящего ребенка.  Давид всхлипнул, заплакал. - Приказа не знаешь, к
стенке захотел за укрывательство?
   - Не  дам!  -  Трофим  оттолкнул  полицая,  загородил собой люльку. -
Несмышленыш ведь, кроха. Полицаи щелкнули затворами.
   - Гришенька,   Пахом,  выпьете  с  морозу?  -  засуетилась Клавдия. -
Бутылочку поставлю, огурчиков!
   - Мужика твоего кой-куда отведем, а потом выпьем,- засмеялся Пахом. И
Клавдии, с воем бросившейся к  нему в  ноги: - Не скули,  такой молодухе
скучать не дадим!
   Трофим молча набросил на плечи кожух,  напялил ушанку и вышел в сени,
полицаи  -  за  ним.  Клавдия  с  криком  бросилась  к  дверям,  но  тут
послышались глухие удары,  чей-то предсмертный стон, и из сеней ввалился
в  комнату Трофим.  Прислонился к  косяку,  бросил на  пол окровавленный
топор.
   - Собирайся, уходить надо.
   В санки,  на которых дрова возили, уложили детей, на другие кое-какую
еду и одежду и темной ночью отправились в лес к деревне Вычихи,  где, по
слухам, находились партизаны. Под утро натолкнулись на дозорных.
   В лагере нашлись знакомые,  поручились, и два с половиной года Мазуры
прожили  партизанской  жизнью.  Весной  сорок  четвертого,  перед  самым
освобождением,   Трофим  взрывал  немецкий  эшелон  с  боеприпасами,  не
уберегся от  осколка,  и  потерял ногу -  по колено хирург отрезая из-за
гангрены. Однако все четверо Мазуров выжили и вернулись в родной дом.
   Обо  всем  этом  Игнат  и  Давид  узнали много после,  не  столько от
родителей,  сколько  от  соседей,  и  очень  гордились  своим  необычным
прошлым.  Росли близнецами, ели, спали, учились вместе. Трофим и Клавдия
нарадоваться Не могли на сыновей:  хворост из лесу носили, воду таскали,
сено помогали косить и  корову доили,  полы в  хате мыли -  лучшей любой
девки. А как сестренки-погодки появились - няньки не надо, даже по ночам
к ним вставали, мать жалели.
   С  одной  стороны,  радость, с  другой -  беспокойство:  юные  Мазуры
прослыли самыми отчаянными сорванцами в округе. Без них не обходилась ни
одна сколько-нибудь заметная потасовка. Сверстники старались отношений с
ними не портить, знали: Игната обидишь - двоих обидишь, Давида ударишь -
двоих ударишь, одному слово скажи - тут же оба тиграми  бросаются, горло
друг  за  друга  перегрызут.  Но  знали  и  то,  что  дружить с братьями
интересно, что они мастера на всякие выдумки.
   Игнат и  Давид с удовольствием вспоминали о детство и не раз веселили
походников своими историями. Например, такой.
   Председатель сельпо  владел  одним  из  немногих  сохранившихся войну
садов,  который,  как  магнитом,  притягивал мальчишек  своими  грушами,
вишнями и  вкуснейшими яблоками "белый налив".  Охраняла сад  огромная и
презлющая  собака,  которая  во  время  одного,  неудачного  набега  так
цапнула Давида  за  ногу,  что  тот  неделю пролежал в  постели.  Братья
разработали   план   мести,   свидетельствовавший  об   их   незаурядной
изобретательности.
   Хозяин сада очень гордился своей чистопородной овчаркой,  привезенной
с Кавказа еще тогда, когда та была щенком, и сожалел, что не может найти
ей  подходящую пару  для  приплода.  Братья накололи два  кубометра дров
исполкомовской  машинистке  и,   заручившись  ее  помощью,  составили  и
напечатали бумагу:
   "Глубокоуважаемый гражданин Ковальчук!  Мне  стало известно,  что  вы
являетесь хозяином кобеля кавказской породы,  каковая в  Минске,  где  я
проживаю,  отсутствует. А у меня имеется упомянутой породы сука. Так что
прошу  привезти кобеля.  При  удачном  исходе  гарантирую вам  щенка.  С
уважением - Прошкин".
   Эту вероломную бумагу запечатали в  конверт,  и  за  пачку "Беломора"
уговорили кондуктора пригородного поезда бросить письмо в  почтовый ящик
на   минском  вокзале.   Через  несколько  дней   хитроумные  интриганы,
установившие  за  домом  председателя  сельпо  неусыпную  слежку,  могли
торжествовать,  глядя,  как тот в  обнимку с кобелем садится в служебную
машину.  Ватага пацанов с  трудом дождалась темноты и приступила к делу.
Когда  гражданин  Ковальчук,  взбешенный  гнусным  обманом,  возвратился
домой,  лучшие деревья в саду были обобраны дочиста. Пострадавший поднял
на ноги милицию, подозреваемых преступников согнали в  отделение,  но их
раздутые  животы участковый счел уликой недостаточной и дело производст-
вом прекратил.
   Другой  эпизод,   о   котором  Игнат  и   Давид  сохранили  наилучшие
воспоминания, произошел позднее, лет через пять.
   Отец старился и  хворал,  сестрички тянулись вверх,  как  подсолнухи,
семью нужно было кормить и одевать,  и братья устроились трактористами в
лесхоз.  Молодые,  крепкие,  кровь с молоком -  на все сил хватало: и на
работу, и на вечернюю учебу, и на гулянки до утра. Давид влюбился первым
- в Шурку,  белобрысую секретаршу директора спиртзавода, а Игнат, хоть и
ревновал  брата,   во  всем  ему  помогал:   передавал  записки,   лупил
соперников,   в  роли  телохранителя  сопровождал  Шурку,   когда  Давид
отлучался, и тактично отворачивался, когда влюбленные целовались.
   В  конце лета  братья отправились на  Алтай убирать урожай,  а  когда
вернулись,  узнали ошеломляющую новость: Шурка выходила замуж за Степку,
киномеханика районного Дома культуры. Давид затребовал объяснений, и они
были  даны:  от  него,  мол,  вечно  воняет керосином и  тавотом,  ногти
завсегда  поломанные и  черные,  а  Степка  чистый  и  пахнет  "Шипром".
Напоследок Шурка  пожалела  несчастного и  пригласила его  с  братом  на
свадьбу.
   Давид,  конечно,  не пошел -  молча страдал на сеновале, и подарок от
братьев преподнес новобрачным Игнат. Подарок был не из дешевых: Игнат на
ползарплаты купил  в  промтоварном магазине "Шипра"  и  перелил  его  из
флакона в две банки. Когда жених и невеста, бледные от волнения, уселись
за  стол и  приготовились целоваться,  явился Игнат,  поздравил их и  со
словами:  "Нюхайте друг друга на здоровье!"-вылил на каждого по банке. И
молодым  козлом  выпрыгнул в  распахнутое окно,  пока  не  намылили шею.
Игнату хотели дать  пятнадцать суток  за  хулиганство,  но  ограничились
строгим внушением: выручила почетная грамота за уборку урожая.
   Это  был единственный случай,  когда братья потратились ради прихоти:
вообще-то они всю свою зарплату и  приработки отдавали в  семью.  И хотя
деньги получались солидные, Игнат и Давид привыкли отказываться от обнов
в  пользу сестер, для которых не жалели ни денег,  ни трудов: каждый год
покупали  им  пальтишки и сапожки, платьица  и туфельки, не допускали до
тяжелой  работы и ходили  по дому на цыпочках, когда девочки садились за
уроки.
   Мазуры-старшие радовались,  слыша со всех сторон добрые слова о своих
детях, очень скучали, когда подошло время и братья отправились служить в
танковую часть,  широко отпраздновали два года спустя их возвращение и с
гордостью,  хотя и  настоянной на печали,  проводили сыновей в их первую
антарктическую экспедицию.
   Через полных полтора календаря вернулись Игнат и  Давид в отчий дом -
совсем уже  взрослые,  сильные,  уверенные в  себе и  своей дороге люди,
отдохнули,  осмотрелись и стали работать на ремонтно-тракторной станции.
И родители начали было потихоньку присматривать для сыновей невест,  как
вдруг  пришло  письмо от  Гаврилова,  Батя  писал,  что  не  настаивает,
понимает,  что  у  каждого свои  планы,  но  если  Мазуры не  насытились
Антарктидой по горло, то он будет рад опять пойти с ними в поход.
   И братья без раздумий пошли -  в последний раз, как уверяли родителей
и  сестер,  опечаленных новой разлукой.  Но Мазуры-старшие уже понимали,
чего стоят эти уверения.
   Каждый  полярник  всегда  клянется и  божится,  что  идет  зимовать в
последний  раз,   что  больше  во  льды  его  калачом  не  заманишь,   а
возвращается - и видит все те же белые сны.
   Две семьи у полярника,  и обе любимые:  одна на Большой земле, другая
на  зимовке.  И  жизнь так  складывается у  него,  что в  одной семье он
тоскует по  другой,  рвется к  ней  всем  своим  существом,  чтобы потом
скучать по  этой.  Мало кто  из  полярников избежал такой раздвоенности,
потому что не  выдумана она любителями громкого слова,  а  существует на
самом деле.
   Где,  как не в оторванном от мира белом безмолвии,  можно понять, что
ты  за  человек и  на  сколько закурок тебя хватит?  Где,  как не здесь,
познаешь подлинную цену  всему,  оставленному тобой  на  Большой  земле:
родительской  и  женской  любви,  аромату  зелени  и  цветов,  субботней
прогулке с  детьми и беззаботному вечернему чаю в кругу семьи?  Но навек
отравлен полярник невозможно трудной, прекрасной своей жизнью, ожиданием
корабля и мужской дружбой, в общих муках рожденной и потому нерушимой.
   Во второй,  потом в третий раз пошли в Антарктиду братья,  а выживут,
вернутся домой - пойдут в четвертый.
   Моряка зовет море, полярника - льды и снега. Вот и вся разница.

   Иной хотел бы пойти в поход,  да не позовут, сам попросится - вежливо
откажут.  А  на  Игната и  Давида не только Гаврилов,  другие начальники
"глаз положили" -  дрейфовать звали в Арктику,  на береговые станции. Не
потому,  что ни  одного прокола у  братьев не было -  таких людей вообще
нет,  без проколов,  как говаривал батя,  а потому,  что Мазурам верили.
Знали,  что на  этих ребят можно смело положиться.  Никогда не заполучал
Гаврилов водителей надежнее,  разве что Валера Никитин, близкий друг, но
у того имелось два недостатка:  во-первых,  прежде чем выполнить приказ,
вольно или невольно Валера оценивал его правильность, продумывал причины
и  следствия,  а  во-вторых,  здоровье его  в  последнее время оставляло
желать лучшего.  Мазуры же  по  первому знаку без раздумий кинулись бы в
огонь и воду -  качество, которое бывший комбат ценил в танкисте превыше
всего.
   Игнат  был  честолюбив,   с   задатками  властности,   ему  нравилось
отличаться,  и он гордился тем,  что именно ему батя доверил флагманскую
машину.  При случае Мазур-1,  как его называли, мог вспылить, наговорить
грубостей,  но, обладая развитым чувством справедливости, переживал свою
неправоту и  не  стеснялся извиниться.  Образцом для  себя  Игнат раз  и
навсегда выбрал батю и  подражал ему во  всем,  что бросалось в  глаза И
выглядело немножко смешно.  С каждым походом,  однако, Игнат взрослел, и
именно в нем Гаврилов видел своего преемника.
   Давид  же   характером  был  помягче,   реже  проявлял  инициативу  и
довольствовался ролью второй скрипки при  своем более волевом брате.  Но
влияние на  него  имел огромное.  Понимали друг друга братья без  слов и
одним взглядом могли сказать столько,  сколько иной  раз  не  скажешь за
целый разговор. Голоса Давид никогда не повышал, в пустяках был уступчив,
но очень ошибался тот, кто принимал такую мягкость за слабость. Наступать
на себя Давид не позволял никому и мгновенно сжимался в пружину, как тигр
перед прыжком, когда брат оказывался в настоящей или  мнимой  опасности.
Впрочем, Игнат в этом отношении ничем от Давида не отличался.

   За время заточения в  "Харьковчанке" Валера соскучился по рычагам,  и
Давид уступил ему свое место.  Сам примостился у правой дверцы, вцепился
обеими руками в поручни и поехал пассажиром, то и дело норовя ухватиться
за  несуществующие рычаги.  Метрах  в  десяти  кувыркалась на  застругах
"неотложка",  а  далеко впереди,  подсвеченный фарами камбузного тягача,
вырывался из  тьмы побитый метелями флаг "Харьковчанки".  Флаг то  нырял
вниз (Игнат загремел с  заструга,  отмечал Давид),  то  вновь возносился
вверх.  Игнату  и  бате  похуже других,  самая  сильная тряска достается
ведущим.
   В   походах  Мазуры  всегда  шли   врозь.   Будь  машины  оборудованы
переговорными рациями, можно было бы перекинуться несколькими словами:
   - Жив, Гнатушка?
   - Сейчас проверю... (Вдох, выдох.) Пока дышу!
   - Спроси у Бориса, до пивной еще далеко?
   - Полчаса ходу, говорит. На спутнике.
   - Будешь заказывать,  не забудь - мне подогретое! Почесали бы языки -
и вроде легче идти. А в этом походе виделись только за едой и в ремонты,
когда общими силами устраняли серьезную поломку в чьей-либо машине.
   А  поговорить есть  о  чем.  Верунчик летом  заканчивает десятилетку,
вбила себе в голову:  поеду в Москву,  сдавать на артистку кино.  Кто-то
польстил Верунчику, что она похожа на Татьяну Самойлову, вот и зазвенело
в легковерных девичьих ушах.  Думали,  пройдет,  одумается, так нет, вот
отец и  просит воздействовать.  Валера говорит,  что в  этот институт из
нескольких  тысяч  девчонок  принимают  одну,   другие  разбредаются  по
киностудиям зарабатывать стаж - курьерами и уборщицами. Нужно настрогать
радиограмму  поубедительнее,  выбить  дурь. В Минске институтов много, с
родителями и Галкой дома жить будет, а не мыкаться в общежитиях.
   Вернемся,  попросим Валеру  или  Алексея  сочинить сценарий и  снимем
фильм-шедевр с Верунчиком в главной роли. Так и написать.
   Сестренка,  подумал Давид,  важная,  но не единственная забота.  Ну в
крайнем  случае   потеряет  Верунчик  год,   отдохнет.   Что   волновало
по-настоящему, так это судьба Любаши, неутешной вдовы Коли Рощина.
   Летом прошлого года походники с  женами и  детьми собрались на даче у
бати.  Разбили  на  обширном  участке  палатки,  соорудили  под  навесом
временный камбуз с газовой плитой и дней десять прожили оседлым табором.
Ранним утром уходили,  кто по грибы и  ягоды,  кто ловить рыбу на озеро,
днем купались и загорали,  по вечерам шумно пировали под открытым небом,
прокручивали снятые в Антарктиде любительские фильмы - весело погостили,
сами отдохнули и семьи сдружили.
   Кроме Любаши и трехлетней дочки,  Коля Рощин, как обещал, прихватил с
собой свою сестренку Валю,  фотографией которой братья не раз любовались
в  походе.  На  зимовке,  где мужчина так сильно тоскует по  женщине,  и
невзрачная дурнушка привлекательна необыкновенно,  а  Валя вовсе не была
дурнушкой.
   "На  первом  месте  у  бабы фигура, -  поучал  как-то  более  молодых
товарищей многоопытный Попов, - на  втором характер и  на третьем морда.
Женись,  братва,  на  фигуре и  характере!"  Критикуя Серегу за  цинизм,
большинство  соглашалось  с   ним  по   существу.   Рассматривая  Валину
фотокарточку,  Игнат и  Давид сходились на  том,  что красавицей Валю не
назовешь,  но смотрится она - глаз оторвать невозможно: ножки в коротких
шортах длинные и  стройные,  грудь  высокая,  руки,  сжимающие теннисную
ракетку, сильные и в меру полные, а лицо милое и ласковое. Братья заочно
влюбились,  и  Коля  посмеивался над  их  нетерпением:  "Устрою  женихам
соревнование,  как Пенелопа.  Поставлю перед каждым мешок картошки,  кто
быстрее очистит, - бери, твоя Валентина!"
   Увидели братья Валю  и  ахнули -  лицо,  как  небо  звездами,  усеяно
веснушками.  Хором  уговаривали не  ходить в  косметический кабинет,  не
убирать такую прелесть.  Все десять дней вились вокруг, обалдевшие, но в
ту  встречу  ничего  не  определилось.   Валя  охотно  принимала  шумные
ухаживания,  но  дала  понять, что  замуж пока не собирается: и институт
хочет окончить без помех, и Любашку с ребенком оставлять жалко, привыкла
к племяннице.
   Потом отдыхали вместе в Крыму,  гостили то у Рощиных в Горьком,  то у
Мазуров,  в Минске,  и обе семьи молчаливо порешили,  что быть одному из
братьев Валиным мужем  после  очередной зимовки.  Пусть разберутся между
собой, да и Валя сделает свой выбор.
   А погиб Коля Рощин,  незабвенный друг, на припае в разгрузку, и сразу
никакого выбора не стало.  Когда у трещины со снятыми шапками стояли, от
горя онемевшие,  взглядом друг другу братья сказали: не останется Любаша
вдовой,  а  Леночка сироткой.  Связались по  радиотелефону из  Мирного с
родителями,  те поехали в Горький,  уговорили бедняжек, привезли к себе.
Обласкали их,  с большим тактом дали понять,  что не гости они,  а члены
семьи.  А братья каждую неделю писали домой всем вместе и подписывались:
ваши любящие навсегда Игнат и Давид.
   Двадцать девять лет прожили они на свете и ни разу, ни на одну минуту
не вставал между ними вопрос.  А три с половиной месяца,  с того дня как
Колин трактор ушел под лед, не признавались себе, а рады были, что никак
не  могут  остаться наедине.  И  страдали,  потому что  мука  из